Юность в Галерии. Продолжение

(Начало в № 70)

 

Часть вторая

 

Глава первая

 

Иногда, доставляя груз, я пролетал над Галерией. В эти минуты я думал об отце. Мне вспоминался миф о Прометее. Вот будет в Галерии новая революция, отца, наконец, свергнут и будут морить голодом в высокой башне (есть у нас такая знаменитая средневековая тюрьма в горах — замок Кло). Тогда я буду прилетать к нему по ночам и бросать в окошко связку бананов. Отец, конечно, не Прометей, а я не орёл, чтобы в темноте посадить видавший виды биплан на крохотную крышу донжона, но эта детская фантазия мне нравилась. Я представлял себе, как это будет в картинках, и улыбался. 

— Чего ржёшь? — спросил мой напарник Гийом, простой марсельский парень.

Я рассказал припасённый анекдот. Галерийский, который Гийом точно не слышал. 

— И откуда ты их только берёшь? — засмеялся Гийом. Его грубоватое, веснушчатое лицо забавно наморщилось. — Я заметил — внизу ты анекдотов не рассказываешь.

Я обиженно фыркнул:

— Думаешь, нервничаю?

— Да мне плевать!  —  загоготал Гийом. — Когда ты дрейфишь, ты весёлый парень!

Ну вот опять! Гийом меня заболтал, и я не успел посмотреть, как блестит на солнце купол Верленского собора. Он находится через площадь от Дворца революции. Это по-прежнему резиденция отца, родные пенаты. 

Уже полгода я жил в Марселе, полтора, как уехал из Гондураса. Мой сынишка бойко лопотал и постоянно спрашивал про маму. Я говорил, что мама учится за границей. Скоро вернётся. Чтобы не быть обманщиком, мне придётся жениться. А пока его мама — миловидная девушка из рекламы шляпок в иллюстрированном журнале. Она чем-то Камилю понравилась, и я вырезал фото и наклеил на картон. Если бы жениться было так же просто! Тогда бы и придумывать ничего не пришлось. 

— Чего приуныл? — спросил Гийом.

Я не смог отучить его от этой дурацкой привычки меня допрашивать. 

—  Думаешь о своём мальчугане?

Зная, что я один воспитываю ребёнка, все знакомые считали своим долгом давать мне советы. Некоторые делали это на редкость бестактно, как Гийом. Он постоянно допытывался, куда делась моя жена, и, по его выражению, «лез из кожи вон, чтобы найти мне девчонку». Вот и сейчас фраза про мальчугана оказалась прелюдией к нотации. 

— Не понимаю, чего ты ждёшь, — энергично начал Гийом, — паренёк твой уже подрастает.

— Ну и что из того?

— Как это «что»? — возмутился Гийом. — Неужели ты хочешь, чтобы он рос без матери?

Не желая меня обидеть, Гийом задел меня за живое. Когда я был маленьким, я мечтал о том, чтобы отец женился. Потом произошёл один случай, и я испугался, что у меня будет мачеха. Отцу тогда было лет тридцать. У него был очередной роман, и он нисколько не стеснялся того, что у нас неделями жила его пассия, красивая женщина по имени Ортанс Этюлен. От улыбки Ортанс я таял. Я прикипел к мадам Этюлен всей душой и постоянно старался привлечь её внимание. 

Однажды за завтраком я совершил небольшую шалость. Желая развеселить Ортанс, я взял кусочек швейцарского сыра и прилепил себе на нос. 

— Камиль, что ты делаешь? — спросил отец, негодуя.

— Это нос рыцаря Генриха! — сказал я со смехом.

Отец, видимо, решил, что это был выпад против его любовницы. Он вскочил с места и набросился на меня.

— Сейчас же извинись перед мадам Этюлен! — прошипел он, вцепившись мне в волосы.

Я растерялся. Отец начал меня трясти. Испугавшись его ярости, я заплакал. Когда я повернулся к Ортанс, размазывая слёзы, она улыбалась — насмешливо и отстранённо. Мои страдания её позабавили.

Рыцарь Генрих, живший в тринадцатом веке, был прародителем нашего рода. Судя по семейным преданиям, он был отчаянным выпивохой и скандалистом. Как-то раз вместе с соседями он отправился в Крестовый поход, но до Святой земли не дошёл — повздорил с кем-то на постоялом дворе, и этот кто-то выхватил саблю и отрубил ему нос. Удивительно, но Генрих не умер. Слуга помог ему вернуться домой, и через какое-то время Генрих женился на юной дочери вассала и произвёл на свет изрядное потомство — будущих политиков и интриганов. 

Накануне злосчастного завтрака я читал про рыцаря Генриха и никак не мог себе представить, как выглядит отрубленный нос. Мне казалось, что он похож на сыр в дырочку, и это было очень смешно. Стоит ли удивляться, что я хотел поделиться со всеми своим открытием? 

 

***

— Эй, Камиль, ты сегодня какой-то рассеянный! — закричал мне в ухо Гийом. — Ты часом не влюбился?

Кажется, он прочёл мне лекцию о семейной жизни, а я всё прослушал. 

— Тебе-то что за печаль? — усмехнулся я.

Гийом обиделся:

— Я тебе битый час рассказывал про свояченицу. А что толку — как об стенку горох. 

— Она, наверное, красотка? 

— Красотка? — растерянно повторил Гийом. — Вообще-то, она покойница.

Надо же, я немного не угадал.

— Отчего она умерла? — спросил я участливо, стараясь сгладить неловкость.

— От одиночества, — заявил Гийом.

Ага! Вот к чему он сегодня клонит.

Смеясь, я ответил:

— Я тронут, дружище, твоей заботой, но такая кончина в ближайшее время мне не грозит.

Гийом посмотрел на меня с любопытством. По лицу было видно — готов замучить вопросами, но прекрасно знает, что я не расколюсь.

— У тебя это серьёзно?

Желая его поддразнить, я многозначительно кивнул.

— Не разменивайся на мелочи, — проворчал Гийом, отворачиваясь к приборам.

Я улыбнулся, хотя на душе было мерзко. Я солгал — я ни в кого не был влюблён. В душе что-то перегорело. После разрыва с Эльзой. После истории с Аньес. 

Я повстречал Аньес в Гамбурге, куда попал из Гондураса. Мне было всё равно, куда плыть. В детстве я мечтал жить в городе, где много парусников. Выбирая пароход, решил эту мечту осуществить. 

Уже на борту я задумался, насколько это хорошая идея — селиться в Германии с французским паспортом. Война, конечно, уже семь лет как закончилась, но нелюбовь к французам, наверное, сохранилась. Вполне возможно, что немцы ко мне отнесутся настороженно, а полиция установит негласный надзор, опасаясь шпионажа. Станут проверять, и тут выяснится, что паспорт ненастоящий. Тогда или тюрьма, или позорная депортация к папочке. Я всё это понимал, но не верил, что со мной могут произойти подобные неприятности. Сотни тысяч людей скитаются по миру в поисках лучшей доли. Если они не нарушают закон, кому какое дело, в порядке ли у них документы?

В Гамбурге я перестал беспокоиться. Стоило мне увидеть огромный порт, бесконечную цепочку мостов и похожий на гигантский корабль «Чилихаус», как я понял, что хочу здесь жить. Город поразил меня каналами, как в Венеции, энергией и разноголосьем. Гуляя по улицам, я заразился чувством свободы. Ночью на площадях горели огни неоновых реклам, и это напоминало Нью-Йорк. А ещё здесь было фантастическое количество театриков    для невзыскательной публики. В одном из них под Рождество я встретил Аньес.

Был снежный вечер. На площади, украшенной гирляндами и фонариками, возле торговавших сувенирами ларьков выступали мимы. Они показывали сценку прибытия в ад героев современности — политиков, военных, промышленников. Я сразу же узнал последнего кайзера, бывшего премьер-министра Франции Клемансо, генерала Людендорфа. Мне подумалось, что отец мог бы составить им достойную компанию, интересуй тут кого-нибудь монстры помельче. 

Скоро я забыл про политику. Моё внимание приковала одна из чертовок — гибкое, подвижное существо с рожками в карнавальной полумаске. В чёрных кружевных чулках и короткой бархатной юбке, в меховой жилетке поверх вязаной курточки, с длинными серебристыми когтями, которыми она поглаживала обречённых на вечные муки мужчин, она заводила публику. «Если ад такой, займите мне в нём местечко», — усмехнулся стоявший рядом со мной портовый рабочий. Я был с ним солидарен.

После представления я проследил, куда пошли артистки. Они забежали в здание, на котором висела вывеска «Театр на воде», а оттуда в земном обличье поскакали в ближайший бар. Видимо, намёрзлись во время шоу. Я бы тоже заледенел, если бы отплясывал в тонких чулках. Дались мне эти чулки! От одиночества я дошёл до того, что плетусь за женщиной, лица которой не видел. 

Даже в длинном, узком пальто, сковывающем свободу движений, я узнал чертовку. Она шла легко и пружинисто, опережая подруг. Видимо, я слишком явно проявлял интерес: у бара девушка обернулась и, прищурившись, посмотрела на меня. Я увидел весёлую мордашку с синими, густо подведёнными глазищами, вздёрнутым носиком и завитками каштановых волос, выбивавшимися из-под фетровой шапочки. Моя наружность девушке, похоже, понравилась (я был в новой шляпе и оставшемся от прошлой жизни пальто): в глазах чертовки блеснула призывная искорка. Этого было достаточно, чтобы в меня вселились все бесы. Я решил во что бы то ни стало добиться сегодня же её любви. Ребёнок одну ночь побудет у няни, ничего страшного. В кармане лежала пачка банкнот — мой гонорар переводчика за неделю. Я вмиг забыл, на что эти деньги расписывал. Взрослый я или нет? Могу один раз кутнуть? Разве не сам зарабатываю?

В общем, я спустил всё. Угостил пуншем кокетливую Аньес и пять её подружек, угостился сам, отчего стал смелым и разговорчивым, заказал всем шампанского, потом вина, потом, кажется, ликёра. Пирог, паштет, фрукты, копчёные рёбрышки. А когда на разъезжающихся ногах встал из-за стола, умолял всех идти в синематограф. «Не сегодня, малыш», — ласково сказала Аньес. Я замычал от обиды, и женщины поспешно вытащили меня на воздух. «Тебе куда?» – с беспокойством спросила Аньес. «Туда», — ответил я и побрёл в сторону порта. Ждал, что меня окликнут. Напрасно. Шёл куда глаза глядят вдоль реки.

Ближе к полуночи ноги сами привели меня домой. Свежий речной воздух помог мне протрезветь. Легче от этого не стало. В голове зашевелились неприятные мысли. Каким дураком я выставил себя перед Аньес! Изо всех сил старался произвести впечатление и вот, произвёл. Потешаются, видно, актриски над желторотым гимназистом. До чего трудно с женщинами! Эльза была не подарок, но и Аньес не лучше. Почему они издеваются, когда открываешь перед ними душу? Неужели у меня никогда не будет простых и понятных отношений?

Несколько дней у меня был так мерзко на душе, что я никуда не выходил. Только отстукивал на машинке переводы, как одержимый. Наконец на пятое утро решил поговорить с Аньес. Спокойно, по-взрослому. Объяснить, что в прошлый раз мы не поняли друг друга. Я не пошлый гуляка, не искатель одноразовых развлечений. Я готов на многое, когда я влюблён. 

Оценил себя в зеркале, морально настроился и отправился на войну. Шагал, гордо расправив плечи. Поколения моих предков были бесстрашными рыцарями. Их не пугали вооружённые до зубов многочисленные враги. Неужели я оробею перед наглой актрисулькой?

У входа в театр я остановился и закурил. Надо было собраться с мыслями. Вот зайду я, спрошу Аньес, её позовут. Предложу ей прогуляться по набережной. И когда будем идти, начать надо так, чтобы подействовало. Не упрекать и не извиняться. Рассказать о своих чувствах — без улыбок невротика и чтобы не казалось, будто говорю заученный текст. Надо быть естественным и держаться с достоинством. Надо представить, что я всесильный, но добрый монарх. Или актёр, играющий обаятельного генерала. Выше подбородок, ровнее спину. И руку с сигаретой лучше вот так. 

— Какой ты прямой! Будто аршин проглотил! — раздался голос Аньес. Она вышла на крыльцо, пыхтя тонкой дамской папироской, и беззастенчиво меня разглядывала.

Я растерялся. Аньес застала меня врасплох. Я не успел надеть маску. Теперь воспользуется ситуацией, будет атаковать. Я напряжённо ждал начала. Аньес молчала, загадочно улыбаясь. Видимо, ещё не придумала, с каким соусом меня съесть.

— Тебя зовут Камиль, да? Я запомнила, — произнесла она добродушно. — Ты по-царски нас угостил. Наверно, ты большой любитель театра?

Я пожал плечами:

— Можно сказать и так.

— Это хорошо, — ответила Аньес, смущённая моей необщительностью. — Если хочешь, приходи на репетиции. Сможешь бесплатно смотреть наши спектакли.

Я поднял на неё удивлённый взгляд. Этого я не ожидал.

Аньес усмехнулась:

— Только вот так смотреть на меня не надо.

Я начал пропадать в театре, надеясь, что со временем смогу расположить к себе Аньес. Приносил ей бутерброды и шоколад, бежал в аптеку, если у Аньес болела голова, забирал костюмы из прачечной. А в ответ, в знак особой милости, мне позволялось застёгивать пуговки на её пышных платьях, когда она играла Коломбин или королев. Расстёгивать их мог только жених Аньес — загадочный коммерсант Пауль Гердер. Как он ни злил меня самим фактом своего существования, этот Пауль был примечательной личностью. Блондин атлетического сложения, владелец спортивного автомобиля, состоявший, по слухам, в какой-то тайной организации. Правда это или нет, меня мало интересовало. Меня беспокоило другое: Пауль не настаивал на скорой свадьбе. Никуда не торопилась и Аньес. Как я ни ломал голову, я так и не смог понять их отношений. 

Обычно Пауль привозил Аньес в театр с большим опозданием, когда все уже лопались от нетерпения. Режиссёр возмущался, но репетиция сразу не начиналась. Аньес нужно было взбодриться, чтобы не спать на ходу. Она пила много кофе и не скупилась на намёки о том, что ночью было весело. Нужно ли говорить, что меня это бесило? Оставаясь с Аньес в гримёрке наедине, я пытался ей объяснить, что так себя вести некрасиво. Аньес хохотала от души. Она окрестила меня «Армией Спасения» и своих повадок не изменила. 

По ночам я не мог заснуть и думал о ней. Что-то мне подсказывало, что Аньес не любит Пауля. Но тогда почему она встречается с ним? Оттого что ей одиноко? Если Аньес не нужен красивый рослый спортсмен, есть ли какие-то шансы у меня? Как я ни старался выглядеть старше, многие всё равно принимали меня за подростка.

Я не знал, как понравиться Аньес. Чтобы быть ближе к ней, я решил поработать статистом, примеряясь к ролям молодых офицеров. К счастью, моя фактура этому соответствовала. Натянув парадный мундир, я посмотрел в зеркало и вздохнул. Мог ли я знать, что дворцовая привычка не горбиться пригодится на сцене? 

Хоть я и недурно выглядел в военной форме, моё преображение не произвело впечатления на Аньес. Увидев меня в костюме гвардейского офицера, она насмешливо улыбнулась. Если бы я знал, какой приём меня ждёт в следующей роли! Когда я показался Аньес в мундире констебля, она засмеялась и нахлобучила мне на шлем цветочный горшок. И тут же добавила, что это по тексту пьесы. Я сунул нос в кипу машинописных страниц и с ужасом обнаружил, что мне предстоит целый час стоять с горшком на голове. Глумление над полицией было по вкусу нашим зрителям.

Прошло четыре месяца. Аньес не стала лучше ко мне относиться. И вот майским вечером, ожидая окончания спектакля, идущего на набережной, я спросил себя, имеет ли смысл продолжать. Аньес не любит меня. Да и слишком мы разные. Глупо надеяться, что мы сможем быть вместе. Надо начинать всё сначала. Уйду из театра: он отнимает много времени и сил. Как следует высплюсь (порядком устал от ночных трудов переводчика). А там придумаю, что дальше. Мир огромен и полон возможностей. Любовь обязательно найдётся, если не зацикливаться на Аньес. А может быть, поговорить с ней в последний раз? Вдруг, когда Аньес узнает, что я ухожу, в её взгляде что-то затеплится? Надежды особой нет, но стоит попробовать. Да и не могу же я просто исчезнуть, никому ничего не сказав.

— Можно я провожу тебя домой? — спросил я у Аньес, помогая ей выбраться из лодки. 

Аньес раскраснелась и тяжело дышала. По милости режиссёра актёрам в конце спектакля приходилось изображать бегство — романтичная жёнушка старого лавочника уезжала с приезжим художником. Актёры, чертыхаясь, налегали на вёсла до ближайшего моста. Схалтурить не получалось. Зрители упрямо провожали глазами лодку, хотя её было еле видно в отсветах фонарей на тёмной воде. Аньес ненавидела эту десятиминутную гонку. Она устала и злилась, как сам Сатана. Зато это был мой шанс соблазнить её толикой комфорта.

— Я подгоню такси, — предложил я, улыбаясь.

Аньес ответила не сразу. Видимо, прогулка в моей компании была для неё не самым интересным вариантом. 

— Хорошо, — сказала она равнодушно и зевнула в ладошку. Такой зелёной тоски я ещё у женщин не вызывал.

В машине Аньес отвернулась к окну, разглядывая ночной город.

— Я ухожу из театра, — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.

— Чем планируешь заниматься? — едва взглянув на меня, спросила она.

— Пока не знаю. Буду много работать. Скоро у меня будет автомобиль.

Аньес усмехнулась:

— Я бы не стала загадывать на будущее. Чтобы потом не расстраиваться.

От обиды захотелось курить. Я принялся вертеть портсигар в кармане. Какое мерзкое чувство! Я и не подозревал, что в глазах Аньес я законченный неудачник. Ну уж нет! Веру в себя Аньес во мне не убьёт!

— А я загадаю, — ответил я запальчиво.

С утра пораньше я бросился покупать свежие газеты. Мне срочно нужна героическая профессия. Особенна такая, где хорошо платят. Но где её взять? Частный детектив из меня вряд ли получится. Благодаря Эльзе я умею метко стрелять, но идея следить за кем-то мне не нравится. Податься в разведку, как Густав? Если бы я жил на родине, это было бы достойным вариантом. Тогда бы я служил по убеждениям. А в нынешней ситуации... Продаться за деньги и стать тайным агентом на службе иностранного государства? С другой стороны, зачем что-то выдумывать, если я свободно говорю на пяти европейских языках? Я могу и дальше работать переводчиком, только рангом повыше. Почему бы не поискать вакансию в хорошем агентстве или в секретариате Лиги Наций? Хотя нет, там будут проверять документы, а у меня фальшивый паспорт. Это опасно. Или всё-таки стоит рискнуть? Съездить на разведку в Женеву, напроситься на собеседование, только никаких документов не оставлять. 

Опасаясь, что могу передумать, я сел в поезд до Базеля. Ехать предстояло несколько часов. Потом пересадка. За окном проплывали волшебные весенние пейзажи. Мне было не до весны. Я всё время думал, что будет, если меня заподозрят в шпионаже. Дойдёт ли до ареста? Что будет с ребёнком, если меня осудят? Когда кончатся деньги, которые я на месяц оставил няне, она отнесёт ребёнка в приют. Там будет ужасно. Моего малыша все будут обижать. Он такой доверчивый и хрупкий. Он не сможет защищаться. 

В Базеле я вышел на перрон, чувствуя себя полупьяным. Я не хотел ехать ни в какую Женеву и всё усложнять. Какой смысл рисковать свободой ради женщины, которая всё равно меня не полюбит? 

В растерянности я бродил по вокзалу. Если я не еду на собеседование, что, тогда громыхать обратно?  Какая бессмысленная получилась поездка!

Скоро вокзал опустел. На перроне было тепло и тихо. Неожиданно в вечернем небе что-то мелькнуло. Я пригляделся. Да это моноплан! В Гамбурге я нечасто видел моторные самолёты. В Германии их не так много, из-за ограничений Версальского договора. А здесь летают вовсю!

Проводив взглядом тающие вдали огни, я с волнением понял: я хочу быть лётчиком. 

 

Глава вторая

 

Мне так и не представилось случая покрасоваться перед Аньес. Наша компания не доставляла грузы на север Германии. Чтобы попасть к Аньес, нужно было угнать служебный самолёт. Или арендовать на выходные дешёвую развалюху, которая могла сломаться в самый неподходящий момент. Случись такое, Аньес бы от души посмеялась. Ещё бы: из её неудачливого поклонника получился горе-авиатор.

И всё-таки я решил напомнить Аньес о себе. Хоть она и дала мне понять, что я ей не нужен. Чтобы она запомнила меня другим — сильным, уверенным в себе. Заглянул в фотоателье и снялся в форме пилота. Долго думал, что написать на обороте, перебирая в уме красивые фразы. Все они звучали глупо. Остановился на самой простой: «Привет. Это я». Зная, где Аньес живёт, найти почтовый адрес было нетрудно. Теперь оставалось ждать.

Как я ни старался себя отвлечь, я всё время пытался представить её реакцию. Наверно, Аньес очень удивится. Снова почувствует охотничий интерес. И тут вспомнит про пытку надеждой — своё любимое развлечение. Я буду проглатывать её шутливые, ни к чему не обязывающие письма, понимая, что, даже совершив все подвиги Геракла, не дождусь ничего, кроме насмешливой похвалы.

Шли недели, а ответа всё не было. Иногда я в отчаянии спрашивал себя, зачем я вообще пытаюсь ей что-то доказать. Правда была в том, что мне было одиноко. Мне очень не хватало Аньес, особенно в лётной школе под Базелем, где мне пришлось нелегко. У всех других были девушки — до телефона в тренировочном лагере было невозможно добраться. Помню, как я с чудовищной болью ждал очереди, чтобы записаться к дантисту. И ни одному любителю глупых нежностей не пришло в голову пропустить меня вперёд. В лагере я не пользовался популярностью — я был молчаливым иностранцем, не мог крутить мёртвые петли, которыми гордились товарищи (из-за старой травмы на виражах сильно кружилась голова), не умел много пить и вдобавок часто попадал в глупые ситуации. Стоило мне посидеть в открытой кабине и надышаться холодным воздухом, как я заработал себе гнойную ангину. Меня вырвало на глазах у всех после особенно тяжёлого экзамена. Окружающим казалось, что это смешно. «У малыша болит горлышко!», «Малышу нужен слюнявчик!» — издевались они и рассказывали про меня небылицы подружкам, когда те приезжали на уикэнд. Эти месяцы учебных полётов стали настоящим испытанием.

Когда я наконец получил лицензию, решил уехать подальше. Искать работу в Швейцарии не хотелось: дурацкая слава опережала меня. В Марселе нашлась вакансия, и я с лёгким сердцем туда перебрался. Правда, работа оказалась совсем не такой, какой я себе представлял.

Первое время я перевозил… ещё живую рыбу. Помню, как удивился, прочитав накладную на груз.

— Вас что-то не устраивает, мой дорогой? — спросил меня шеф, месье Лежо, похожий на усатого тюленя. — Хотите романтики — топайте в армию.

Я не надеялся, что в новой работе будет что-то героическое, но рыба! К концу дня я пах как рыночный торговец. И хоть я принял ванну с лавандой, девушка в баре, с которой я попытался завязать разговор, втянула воздух вздёрнутым носиком и предложила продолжить общение в рыбном ресторане. Я чуть не поперхнулся вином.

Потом мне доверили другие грузы, только жизнь не стала ни интереснее, ни легче. Чтобы обойти конкурентов, мы летали в любую погоду. Как чернорабочие, втаскивали на борт тяжёлые ящики. Самолёт часто бывал перегружен. Клиенты не понимали, что мы рискуем разбиться, перевозя их антикварную мебель. Или взорваться, доставляя фейерверки для детского праздника. За полгода, что я проработал в компании, у нас погибло двое пилотов. Возвращаясь из рейса, я валился с ног от усталости. Я бы давно отсюда ушёл, если бы…

Если бы иногда не летал над Галерией. Никогда бы не подумал, что меня будет тянуть домой. Но вот внизу проплывали очертания знакомых берегов… Как заворожённый, я всматривался в раскалённые закатом поля, островки света в вечернем городе. Самое яркое пятно — это дворец. Интересно, что отец сейчас делает? Корпит над бумагами в кабинете или развлекает на рауте очередную красавицу? В газетах писали — зимой он познакомился в Альпах с юной датчанкой. Она годилась ему в дочери. Я даже не знал, как к этому относиться.

Сам я, конечно, был далеко не идеален, но не разбрасывался обещаниями. Поскитавшись по миру, я чувствовал себя взрослее ровесниц — то, во что они верили, казалось мне опасной иллюзией. Когда они начинали мечтать о семье, мне хотелось показать им сынишку и сказать, что мы друг друга не осчастливили. Хоть я и подавлял этот порыв, все довольно быстро узнавали про ребёнка, и начинались домыслы. Я отмалчивался, и знакомые давали волю фантазии. Кто-то пустил слух, что моя жена умерла, кто-то предположил, что я имел к этому отношение. В один прекрасный день непосредственная брюнеточка, которую я угостил шампанским, громко спросила: «Ты убил жену, да?»

— Нет, конечно, — пробормотал я и по напряжённому молчанию окружающих понял, что мне не верят. — Мы просто расстались.

Любопытному Гийому этого не хватило. Подустав от его игривых намёков, что я соблазнил молоденькую горничную, я признался, что женился по глупости, толком не разобравшись в своих чувствах. «Я так и знал!» — воскликнул Гийом, довольный своей проницательностью, и тут же снабдил меня телефоном весёлой вдовушки.

Вдовушке я, конечно, не позвонил (это походило на начало дурацкого анекдота), вместо этого стал присматриваться к клиенткам. У одной из них, утончённой дамы лет тридцати, были невероятно красивые грустные глаза. Это показалось мне загадочным. Заметив мой интерес, Гийом сообщил, что мадам Воглен особа своеобразная. Её чемоданы катаются между Марселем и Парижем. Там живёт муж. Несколько месяцев она не появлялась на горизонте, и Гийом про неё подзабыл. И вот опять. Наверное, у парочки весеннее обострение.

Хоть я и не любил сплетен, но не остановил Гийома. Он, усмехнувшись, продолжал:

— Я никогда не видел их вдвоём. Видимо, она приезжает в Марсель залечивать раны. Если она тебе нравится…

Совет был гнусным: уподобиться хищнику, выслеживающему раненого зверя. Но я ему последовал – стал поджидать, когда вещи мадам Воглен вернутся из Парижа. Долго ждать не пришлось. Через неделю я позвонил в дверь её квартиры в бельэтаже исторического особняка.

Мне повезло: мадам Воглен открыла сама. Она была хороша в простом домашнем платье. Роскошные каштановые волосы пахли духами. Она могла бы показаться женщиной, довольной жизнью, если бы во взгляде не светилась всё та же тоска. Пробормотав приветствие, я протянул мадам Воглен самый маленький чемодан. К несчастью, защёлка держалась некрепко, крышка отошла, и на пол посыпались фотографии.

Бросившись их собирать, я окончательно растерялся: на снимках мадам Воглен была не одна. Её сопровождал породистый усатый брюнет, самодовольно смотревший в камеру. Я никогда не видел такого количества фотографий, запечатлевших одну и ту же пару. Складывалось впечатление, что они фотографировались на каждом новом месте, куда их заносила судьба. Как же эта женщина любила мужа, с которым не могла жить под одной крышей! С какой ненавистью она на меня посмотрела! Будто я узнал мучительную, постыдную тайну.

После этого случая меня начало грызть странное чувство. Размышляя о жизни мадам Воглен, я пришёл к выводу, что мы с ней похожи: я нечаянно разбередил рану человека, из последних сил цеплявшегося за то хорошее, что было в прошлом. Вот и я, пролетая над Галерией, тешил себя воспоминаниями, хотя знал, что это мираж, который растает, стоит мне оказаться рядом с отцом. Как ни странно, этот жёсткий и сухой человек притягивал мои мысли — не общаясь с ним больше двух лет, я жадно поглощал заметки о его жизни. Только я не складывал их, как мадам Воглен, в чемодан. Они оседали тяжестью на дно памяти.

Читая про отца, я невольно сравнивал себя с ним. При всём своём эгоизме и непостоянстве он нравился женщинам. А меня они всерьёз не воспринимали. Конечно, я не был Юпитером в отдельно взятой стране. Но я старался быть чутким с окружающими. Я всегда оставлял выбор за девушками, и они меня не выбирали. До чего странно и несправедливо устроен мир!

В один прекрасный день подруга у меня появилась, правда, совсем не такая, о какой я мечтал. Это случилось, когда мы гуляли с сынишкой. С тех пор как малыш научился ходить, он всё время тянул меня на улицу. Камиль завёл привычку от меня убегать, и я с трудом мог за ним угнаться. Носиться по парку и набережной стало его любимым развлечением, и часто он увлекался настолько, что врезался в прохожих. Обычно все относились к этому благодушно, некоторые дамы даже дарили ему сладости. Как вдруг я увидел, что девушка, на которую в конце аллеи налетел мой сорванец, жестикулируя, его отчитывает. Что она говорила, издалека я не слышал. Родительское беспокойство побудило меня ускорить шаг. Когда я приблизился к зловредному существу, я был готов принять вызов. К своему удивлению, я услышал добрые интонации.

— Покажи мне ладошки, — говорила девушка, улыбаясь.

Коснувшись его рук, она сказала:

— Липкие. Наверно, в мороженом или сиропе?

— Иг’опе, — сознался Камиль.

Девушка засмеялась:

— А знаешь, сколько микробов может прилипнуть на и’гоп?

Ребёнок покачал головой. Микробами я его не пугал.

Тут я заметил, что все микробы с ладоней сына переместились на светлое платье девушки — на подоле пестрело приличное пятно.

Незнакомка проследила за моим взглядом.

— Пришлите мне счёт из прачечной, — пробормотал я.

— Зачем утруждать почтальона? Прачечная тут, за углом.

Едва взглянув на пятно, полная дама в фартуке сказала, что это сущий пустяк. Она увела девушку в соседнюю комнату. Я положил деньги на конторку, извлёк сынишку из пустого корыта, куда он успел забраться, и… не ушёл. Эта тесная комната, полная тазов и стопок чистого белья, напомнила мне дом в Гондурасе. За стеной, смеясь, переговаривались женщины, и я на миг представил, что там Эльза. Она всё ещё со мной, готовит нехитрый ужин. Впереди — волшебная тропическая ночь.

Странно, но я перенёс свои фантазии на незнакомку. Она была не в моём вкусе — маленькая, смуглая, почти без груди и на Эльзу ничем не походила. Но в этот миг мне очень хотелось чуда.

Когда девушка вернулась, я протянул ей деньги. Она покачала головой:

— Оставьте. Я не мелочная.

— Зачем тогда вы меня сюда привели?

Девушка улыбнулась:

— Это был эксперимент. Видите ли, я журналистка. Изучаю повадки мужчин.

Я хотел пробурчать, что я не подопытный кролик, но сдержался. Видимо, взгляд меня выдал. Девушка засмеялась:

— Почему все реагируют так настороженно?

Её искренность мне понравилась, я решил поддержать разговор:

— Что-что вы изучаете?

Потом мы пили кофе на террасе ближайшего бистро, и я узнал о Жюли много интересного. Марксистка, суфражистка, активная участница чуть ли не всех начинаний города, она оценивала людей с точки зрения их общественной полезности. Меня позабавило, что Жюли считала лётчиков самовлюблёнными трутнями, которые могут исчезнуть, и никто этого не заметит. Как аристократ и сын диктатора, я, очевидно, стоял на последней ступеньке социальной лестницы. К счастью, Жюли этого не знала. Зато проговорилась, что уважает отцов-одиночек. Я испугался, что она шпионила за мной. Если так, то зачем? Для своих социологических штудий? Или я кажусь ей подозрительным иностранцем? Что, если любопытная журналистка копнёт поглубже и поймёт, что у меня фальшивый паспорт? Такой материал можно дорого продать.

Когда я познакомился с Жюли поближе, я понял, что мои опасения были напрасными. Прямодушная, она могла или любить, или ненавидеть. Хитрить Жюли не умела совсем. Скоро я почувствовал, что нравлюсь ей, и растерялся, не представляя, что с этим делать. И пока я думал, как поступить, ребёнок привязался к Жюли всем сердцем. Она проводила с ним всё свободное время и, кажется, была не против стать ему матерью. На первый взгляд всё складывалось как нельзя лучше, но я знал, что Жюли не для меня. Она была слишком идейной, непоколебимой в том, что считала истиной в последней инстанции, но главная проблема заключалась в другом: меня к ней не влекло. Не то чтобы я мог влюбляться только в красавиц (хотя женщины, умевшие себя преподнести, мне, безусловно, нравились). Моё воображение будоражили девушки, в которых было порядком динамита. И хоть я не был счастлив ни с Эльзой, ни с Аньес, я мечтал, что на горизонте появится своевольная звёздочка и, как торнадо, закружит меня в вихре событий.

Хотя Жюли дружила с социалистами, многие из которых были на положении нелегалов, она вела довольно размеренную жизнь. Жюли повторяла, что нельзя жить для себя, и всякие приключения не любила в принципе.  Водила меня по разным собраниям, и хорошо, если это была Лига женщин (я разделял точку зрения, что женщинам нужно дать право голоса). Считая моё желание выспаться в редкие выходные ленью и сибаритством, Жюли могла явиться спозаранку и потребовать, чтобы я составил ей компанию на лекции общества по борьбе с пьянством. Эти лекции проводились с утра, ибо организаторы боялись, что к полудню их подопечные будут не в форме. Меня сажали на первый ряд (я не распространял перегар), и ораторы метали в меня стрелы своего красноречия. С трудом сдерживая зевоту, я вспоминал, как нас распекал директор гимназии. Такое же вдохновенное и бесполезное бу-бу-бу.

Время шло, жизнь не менялась. Иногда на меня находила хандра. Вернувшись из рейса, я ложился на диван и не хотел вставать. В такие минуты всё казалось бессмысленным. Я не любил Жюли, но дал ей ложную надежду. Меня не вдохновляла работа. Никаких перспектив она не сулила: так и буду перевозить всякое барахло, пока не разобьюсь. Я мог бы, конечно, уйти, если бы понимал куда. В поисках себя я сбежал из дворца. Но горькая правда была в том, что я себя не нашёл.

Однажды Жюли застала меня в таком состоянии.

— Камиль, что-то не так?

— Простыл немного, — соврал я. — Может, это заразно. Лучше со мной не сиди.

Она дотронулась до моего лба:

— Вроде негорячий. Может, ты просто лентяйничаешь?

— Я приболел и хочу отлежаться, — сказал я обиженно.

Жюли пожала плечами:

— Пока ты тут валяешься, в мире происходит масса интересных вещей.

Я усмехнулся:

— Страждущие не ждут?

— Фу, какой ты ехидный! — пробормотала Жюли и до боли потянула меня за вихор на затылке. — Злыдни кончают одиночеством.

— Я не капризничаю. Я правда болею, — пробурчал я, отстраняясь от её прикосновений.

Жюли обиделась:

— Кажется, ты вообще не рад, что я пришла!

— Слушай, — взмолился я, — вот бывает у тебя состояние, когда тебе очень нужно побыть одной?

— У тебя что-то случилось?

— Да нет же!

— То есть случилось, но ты не считаешь нужным мне довериться?

Я вздохнул:

— Я не могу тебе рассказать.

— Ну и храни дальше свои драгоценные тайны! — рассердившись, она выскочила из комнаты.

После этой ссоры я окончательно пал духом. Я не мог поделиться переживаниями даже с самыми близкими людьми. Никому не мог рассказать, кто я такой. Как тайный агент, я менял профессии, страны и города. Только, без конца переписывая свою биографию, я потерял главное.

Так до вечера я лежал и смотрел в потолок, не в состоянии найти выход из ситуации. Потом консьержка позвала меня к телефону. Гийом спросил про какую-то ерунду: куда я положил его новый разводной ключ. С трудом понимая, чего он от меня хочет, я понемногу втянулся в разговор и пообещал, что завтра приду пораньше, чтобы помочь с ремонтом.

Прошла неделя. Жюли не появлялась, и я решил посетить заседание общества помощи заключённым. Жюли сидела на сцене среди людей намного старше себя и со знанием дела обсуждала вопросы условно-досрочного освобождения. Она была так увлечена спором, что, кажется, меня не заметила. Когда все начали расходиться, я ненавязчиво возник рядом с ней.

— Привет, — сказала Жюли дружелюбно. — Пришёл нам посодействовать? Вот и славно. Сдай, пожалуйста, Гертруде членские взносы.

Ко мне приблизилась дама с суровым лицом, и я, смутившись, вложил пару купюр в её грубую, как у мастерового, руку.

Юркнув к выходу вслед за Жюли, я попытался возобновить разговор:

— Прости, что ничего не объяснил. Мне правда было плохо.

Жюли усмехнулась:

— Ты слишком много думаешь о себе.

— А что, не имею права?

— Зачем придумывать себе страдания?

Я чуть не задохнулся от возмущения:

— Что я придумал?

— То, чего никто другой не поймёт!

Мне очень хотелось ответить ей колкостью на колкость, но я сдержался. Я же не ребёнок. К тому же примирение было достигнуто — мы шли прогулочным шагом по набережной и по-приятельски болтали. Если я попытаюсь её переубедить, мы снова поссоримся. По своему обыкновению, Жюли не допустит мысли, что она может быть неправа. Да и что толку объяснять человеку, не видевшему революции, войны и эмиграции, что он многого о жизни не знает?

Я угостил Жюли обедом и, полакомившись любимым десертом (слоёными пирожными, украшенными шариками из мороженого), она окончательно меня простила. К концу трапезы Жюли благодушно улыбалась. Меня позабавило, как быстро непреклонная правдолюбка превратилась в маленькую девочку, но иронизировать по этому поводу я, понятно, не стал. Когда мы вышли из кафе, натрескавшись сладким, как подростки на первом свидании, Жюли, блаженно щурясь, взяла меня за руку.

— Давай приходить сюда каждое воскресенье?

Её слова произвели на меня странное впечатление, будто Жюли сделала мне предложение. Я задумался, смогу ли я расписаться с ней и не смотреть на других женщин. Что, если мы поженимся, а потом я встречу ту, которую действительно полюблю?

— Ну если тебе нравится, как здесь готовят…

Жюли прыснула со смеху:

— Тебе нужно стать доктором философии. Каждую мелочь ты обдумываешь с таким видом, будто в ней скрыт глубочайший смысл.

Я чуть не брякнул, что с женщинами станешь философом.

Утром, бреясь, я мысленно убеждал себя жениться на Жюли, но моё отражение отвечало угрюмым скепсисом. Я не люблю её, и она быстро это поймёт. Ничего хорошего из этой затеи не выйдет.

Мои невесёлые мысли прервал голос продавца газет, доносившийся с улицы. Выкрикивая заголовки свежего номера, он сообщил новость, от которой я вздрогнул: отец женился. На той самой восемнадцатилетней красавице.

 

***

Поступок отца вызвал пересуды. Сначала из-за возраста его избранницы. Потом стало известно, что он подарил ей яхту и виллу в Ницце. Кто-то подсчитал, во сколько это обошлось галерийским налогоплательщикам. И хоть отец счёл нужным объяснить, что потратил личные средства, во французской прессе появилась серия карикатур. Отца изображали безрассудным Пер Гюнтом, которого не сможет спасти никакая Сольвейг. Карикатуры были смешными. Их с удовольствием разглядывали мои знакомые. 

— Какая рожа! — потешалась Жюли. — Вот уж точно: все пороки сразу!

Между тем обладатель очень похожей физиономии сидел напротив неё и даже ей нравился. Удивительно, насколько люди ненаблюдательны.

Досталось отцу и за любовь к юному и прекрасному.

— Старше невесты не нашлось? — возмущалась Жюли. — Ненавижу этих пресыщенных мерзавцев!

Слово «мерзавец» применительно к моему родителю показалось мне оскорбительным, и я надулся.

— Что за радость разбрасываться обвинениями?

— Не могу поверить! Ты его защищаешь?

Если бы она знала, что творилось у меня в голове! У отца новая семья, будут другие дети. Он забудет про меня, если уже не забыл. Я, конечно, сам виноват — не подавал о себе вестей два года. Но я хотел, чтобы он меня помнил!

Чтобы не выдать своего смятения, я ответил:

— Не понимаю нападок на частную жизнь незнакомых людей.

Подперев кулачком щёку, Жюли долго молчала.

— Это доказывает то, что ты тоже безнравственный.

Я пожал плечами. В разговоре Жюли любила меня провоцировать. Если бы я завёлся, она бы легко разгромила меня по всем фронтам (вот у кого стоило поучиться аргументации). Но спорить не хотелось. Я чувствовал себя совершенно потерянным.

Пролежав до утра без сна (не ожидал от себя такой впечатлительности), я бросился на поиски газет. Я должен знать всё про эту Конни Поулсен, мою новоиспечённую мачеху. Вряд ли мне когда-нибудь доведётся с ней увидеться, но я не успокоюсь, пока не пойму, что она за человек.

Судя по тону статей, Конни многим казалась заурядной. Девушка из крохотного датского городка, до знакомства с отцом не попадавшая в светскую хронику. Небогатая (единственное родительское имение давно заложено), не блещущая талантами, средненькая выпускница гимназии. Золотоискательница?

Я вгляделся в фотографию Конни. Миловидное, улыбчивое лицо, тёмные, уложенные волнами волосы. На авантюристку не похожа. Скорее скромная Золушка. В общем, совсем не тот тип женщин, который нравился отцу (все его любовницы были чрезвычайно эффектными). Что с ним происходит? Брак, лишённый политических мотивов. Да и само желание жениться после стольких лет холостой жизни…

Прочитав, что отец приехал на несколько дней в Ниццу, я почувствовал сильнейшее беспокойство. Это было так близко и так недостижимо. Я, конечно, могу туда поехать, но… вряд ли я смогу незаметно за ним наблюдать. Актёр из меня никакой. Лучше даже не думать о гриме. Купить бинокль? Тогда я попадусь на глаза его службе безопасности. Если это случится, то прощай, свобода! Отец, конечно же, заставит меня вернуться, а на это я не согласен.

Перебирая в уме все возможные варианты, я понял, что не хочу рисковать. Отец был всесильным, как большая планета: стоит мне попасть в поле её притяжения, как я навсегда останусь на её орбите.

 

Глава третья

 

Через неделю мы пролетали над Галерией. С бьющимся сердцем я посмотрел вниз. 

— Заварушка! — воскликнул Гийом тоном человека, радующегося, что в скучном мире хоть что-то происходит.

У меня задрожали руки.

Площадь перед дворцом отца была запружена народом. Бурлящую толпу еле сдерживал кордон военных. На боковых улицах строили баррикады…

— Мощно, да, их развезло за неделю? Кто бы мог подумать. Глядишь, и в революцию выльется.

Едва дыша, я кивнул.

Всё происходило пугающе быстро. Пять дней назад в Галерии закрыли газету, написавшую про женитьбу отца в неподобающем тоне. Арестовали редактора. В ответ либеральная общественность устроила демонстрацию. Их разогнали. Полиция схватила «зачинщиков», в числе которых оказались редакторы трёх других газет и известный на весь мир профессор. После этого взбунтовался университет. На улицы вышли студенты, требующие справедливости. Когда они отказались разойтись, прислали пожарных, и те принялись поливать их водой из брандспойтов. Это было вчера, и вот сегодня на площади собрался, кажется, весь город. Ряды военных, ощетинившиеся штыками. Людское море, готовое смять все преграды. Каким будет исход этого дня?

— Если они введут военное положение, границу закроют, — сказал, пригорюнившись, Гийом.

Он переживал, что потеряет пару богатых клиентов. Я молил Бога, чтобы обошлось без крови. Бог меня не услышал. Когда мы летели обратно, в городе шли уличные бои.

Я не мог заснуть, думал, как такое могло случиться. Жестокость отца была не внове. Но вот галерийцы… Почему они так отреагировали на его женитьбу? Они молчали, когда интервенты вернули отцу власть, когда он расправлялся с политическими противниками, а тут обычный человеческий поступок. Нашлась влюблённая дурочка... Из-за этого восставать? Или они боятся, что у ненавистной династии появится наследник? Это ведь ничего не гарантирует — был я да сплыл. Или всё куда проще: людям невыносимо видеть тирана счастливым?

Кажется, ход событий подтверждал это предположение: волнения начались, едва отец уехал в Ниццу. «Месье Рестон-Фиац отравил подданным жизнь, а они в отместку испортили ему медовый месяц», — упражнялась в остроумии одна из французских газет. Эту издевательскую заметку украшала карикатура: нервный субъект в распахнутом на груди халате, надрываясь, кричал в телефонную трубку, а из кровати за ним наблюдала испуганная красотка.

Всё это было вполне заслуженно: отец отдавал приказы о подавлении беспорядков, не удосужившись вернуться. Студентов поливали холодной водой, а он нежился на частном пляже и, только когда всё зашло слишком далеко, прервал свой lune de miel — газеты сообщили о его возвращении вчера ночью. До этого целых пять дней он позволял ситуации накаляться, вернее, накалял её своими неоправданно жестокими приказами. Полиции было велено подавлять недовольство в зародыше просто потому, что отцу было недосуг разбираться. Он ясно дал всем понять: его удовольствия важнее. О какой лояльности галерийцев после этого могла идти речь?

Сон не шёл. С тяжёлой головой я отправился пить кофе, едва забрезжило утро. Легче от этого не стало.

— У тебя больной вид, – сказала Жюли, забежав ко мне на работу. — Может, не будешь сегодня летать?

Я промычал, что всё обойдётся. Однако действительно никуда не полетел: Галерия закрыла воздушное пространство до стабилизации обстановки. Патрон развёл бурную деятельность, ища обходные пути, ругался: эта заварушка его разорит. И все присутствующие с ним соглашались, осуждая повстанцев, подпортивших им бизнес. То, что эти люди обречены, всем было плевать.

Почти месяц граница оставалась закрытой. Из Галерии доходили тревожные вести — в стране разгоралась гражданская война. Выбитые из столицы повстанцы укрылись в горах на севере. Когда правительственные войска перешли в наступление, их ждал неприятный сюрприз: оказалось, что мятежники хорошо вооружены. Пулемётами, скорострельными винтовками и даже артиллерийскими орудиями. Стало ясно, что кто-то финансирует оппозицию из-за границы. Только вот кто? Версии, одна другой невероятнее, звучали в каждом баре. Фантазия пьяных, воистину, не знает предела.

— Это Армерия. Хотят прибрать к рукам слабого соседа, — авторитетно заявил Гийом, опорожнив вторую бутылку.

— Ты серьёзно? Они же ему и вернули власть, – возразил Андре, мрачный тип из конторы конкурентов.

— Значит, он перестал их устраивать.

Устав от этой бессмысленной болтовни, я поспешил уйти.

 

***

Когда границу открыли, желающих рисковать не нашлось.

— У меня дети, — сказал Гийом. — Я не полечу и тебе не советую. Пропадёшь ни за грош.

Мне не терпелось увидеть, что же там происходит. Я даже обрадовался, что нужно лететь в саму Галерию: одной частной клинике понадобился рентген-аппарат. Раньше я избегал полётов домой, боялся, что меня узнают. Теперь желание разобраться во всём пересилило.

Чтобы не испугать Жюли, я начал как можно спокойнее:

— Если я задержусь, заберёшь у няни ребёнка?

— Куда ты летишь? — тут же спросила она.

Пришлось рассказать.

— Зачем тебе это?

— Работа.

— Ты можешь отказаться!

— Боишься за меня?

Жюли смутилась.

— Боюсь, — прошептала она и порывисто меня обняла.

Я тоже её обнял, чувствуя признательность за то, что хоть кто-то обо мне беспокоится. Кажется, Жюли ждала большего, но я сделал вид, что не понял.

— Всё будет хорошо! — сказал я, улыбнувшись.

Настоящей уверенности у меня, конечно, не было. Я чувствовал себя человеком, который собирается лезть к чёрту на рога. Чтобы избавиться от неприятных мыслей, вместе с механиком облазил весь самолёт и на два раза проверил парашюты. Мне предстояло быть первым пилотом. Удивительно, с какой лёгкостью патрон на это согласился. Когда я устраивался на работу, мне намекнули, что повышения по службе придётся ждать долго. А тут допуск к полёту за один день без всяких экзаменов.

Помогать мне вызвался Анри, мой ровесник. Он оказался не в меру разговорчивым. Стоило самолёту пересечь границу, как он понёс какой-то патетический бред про то, что мы разведчики на чужой территории.

— Тебя сюда болтать посадили? — спросил я строго.

Анри надулся:

— Строишь из себя начальника?

— Просто хочу сосредоточиться.

Больше Анри со мной демонстративно не разговаривал. Только отвечал, огрызаясь, когда я спрашивал показания приборов. Да уж, хороший из меня получился командир. Вмиг испортил отношения с подчинённым. Ну да ладно. Самолёт я же пока не разбил?

Всё это, конечно, было от нервов. Хоть мы и изменили маршрут, чтобы не лететь над районом, где недавно стихли бои, чувство было не из приятных. Хотелось, чтобы облака не кончались. Как назло, день выдался ясный, видимость была превосходная. Пали́ из зениток, сколько душе угодно. Ни за что на свете не согласился бы стать военным лётчиком.

Наконец эта пытка кончилась. Увидев ориентир аэропорта, я начал снижение. Конечно, я сильно волновался — после своего исчезновения я был в Галерии впервые. Я боялся, что выдам себя, показав, что понимаю вопросы на галерийском. Из-за событий последних месяцев сотрудники аэропорта были, конечно, настороже.

Придирчивость таможенников превзошла все мои ожидания. Они оказались настоящими параноиками.

— Распаковывайте груз, — приказал по-французски майор с пустым взглядом, тщательно изучив наши паспорта и сопроводительные документы.

— Но, месье, — растерялся я, — что мы скажем клиенту?

— Это стандартная процедура, — возразил он металлическим тоном. 

Пришлось подчиниться. Вскрыв ящик, мы показали им аппарат. Въедливый майор не ограничился осмотром корпуса — он приказал распаковать все детали, а его помощник сверился с входившим в комплект чертежом.

Мне казалось, этот досмотр не закончится никогда. Потеряв терпение, Анри принялся ходить из угла в угол, и я велел ему сесть, чтобы не раздражать проверяющих. Когда нам наконец вернули груз, на лице у майора читалась досада: было видно, что ему очень хотелось к чему-нибудь придраться.  

Мысленно чертыхаясь, я придал ящику, перевёрнутому вверх дном, более или менее приличный вид, и мы погрузили его на грузовичок, нанятый в аэропорту. Очень скоро я пожалел, что сел в кабину — словоохотливый шофёр говорил на причудливой смеси французского с галерийским, и мне приходилось быть начеку, чтобы то поддерживать разговор, то изображать непонимание. Этого парня интересовала безобидная вещь: выгодно ли доставлять грузы во Францию. Хотя в этих расспросах не было ничего особенного, после общения с галерийскими таможенниками я от всех ждал подвоха и осторожничал.

Клиника нашего клиента располагалась в средневековом монастыре. Шагая по цветущему лугу, раскинувшемуся вокруг, я жадно вдыхал пряный запах травы. Только этот чудесный луг и хотелось запомнить. Я не обольщался насчёт встречи с клиентом — в таком виде груз ему, естественно, не понравится.

Как ни странно, директор клиники нисколько не рассердился и даже предложил выпить кофе. Меня это удивило. Обычно клиенты относились к нам не лучше, чем к прислуге. Если и предложат стакан воды, то где-нибудь на задворках. А тут такое внимание. Доктор Вейгер явно пытался нам понравиться. Но зачем? Слушая его рассказ о том, как применение рентгена изменит медицину, я не мог отделаться от мысли, что это прелюдия, а главное последует позже.

После кофе доктор предложил свою коллекцию папирос и сигар, весьма обширную. Анри принялся её изучать, как турист в музее. Взяв папиросу с краю, я отошёл к окну и стоял, пытаясь понять, зачем мы нужны доктору. Долго мучить себя догадками не пришлось. Вейгер легонько похлопал меня по плечу:

— Месье, у меня есть к вам разговор.

В кабинете он плотно притворил дверь. Я продолжал курить, гадая, к чему такие предосторожности. Доктор заговорил не сразу.

— Вы, пожалуйста, поймите меня правильно, но я бы хотел вернуть заказ. Заменить аппарат на другую модель.

Меня передёрнуло. Чёртов ящик! Мы и так с ним намучились, а теперь придётся тащить его обратно!

Видимо, вся гамма эмоций отразилась у меня на лице. Вейгер поспешно добавил:

— Нет, вы не виноваты… Дело, собственно, не в аппарате.

— А в чём же? — спросил я со злостью.

Доктор смутился ещё больше.

— Мне показалось, месье, что вы порядочный человек и я могу вам доверять. Если я попрошу вас об одной услуге… Я, конечно, хорошо заплачу.

— Мы не перевозим контрабанду, — сказал я, надеясь прекратить этот разговор.

— Это не контрабанда, — ответил доктор, старательно подбирая слова. — Я бы не посмел предложить вам что-то подобное. Просто… у меня есть сын, ваш ровесник. За участие в недавних событиях его ищет полиция. Если его найдут… это смерть.

Такого поворота событий я не ожидал. Я изумлённо уставился на доктора.

— Помогите мне, — продолжал Вейгер. — Я не смогу его долго прятать. В больнице много посторонних.

Я молчал, пытаясь унять волнение. Подумать только! У меня есть возможность спасти одного из тех смелых людей, которые не побоялись бросить вызов отцу!

Очевидно, доктор принял моё молчание за отказ.

— Понимаю, это большой риск, и вы не готовы…

У него был такой расстроенный вид, что мне захотелось его приободрить.

— Какой у вас план?

Доктор посмотрел на меня во все глаза.

— Значит, вы согласны?

— Всё зависит от того, что вы предлагаете.

— План простой: мы погрузим Этьена в ящик вместо аппарата…

Я покачал головой:

— На таможне грузы тщательно проверяют. Вы же видели, они заставили вскрыть ящик. С человеком внутри он будет намного тяжелее. Они взвесят ящик и почуют неладное, ведь вес груза указан в накладной.

— Неужели ничего нельзя сделать? — спросил доктор с отчаянием.

Я задумался. Вариант с перевозкой Этьена в ящике был точно нереальным. Но я мог бы тайно вернуться ночью, сев на луг возле больницы. Её крестообразный план был неплохим ориентиром. Правда, посадка на луг будет жёсткой, если поверхность сильно неровная, я могу получить серьёзные травмы и, чего доброго, разбить самолёт.

Доктор продолжал сверлить меня взглядом. Это мешало мне думать. Чтобы избавиться от дискомфорта, я спросил:

— Где Этьен? Мне хотелось бы с ним познакомиться.

— Да, сейчас! — просветлев, сказал Вейгер и торопливо вышел.

Пытаясь сосредоточиться, я прислонился лбом к раме окна. В этом уравнении было ещё одно неизвестное — Анри. Непонятно, как он к этому отнесётся. С чего я вообще решил, что он станет мне помогать? Я заглянул в гостиную посмотреть, что он делает, и застал Анри за воровством папирос. Он деловито складывал в портсигар по папиросе каждого сорта и нисколько не смутился, когда я зашёл.

— Вот, одалживаюсь, — сказал он довольный. — Это хорошо, что старикан не жадный… Что вы так долго?

— Обсуждаем ещё один заказ, — приврал я.

Тем временем в коридоре послышались шаги. Это вернулся Вейгер в сопровождении юноши в форме медбрата. Я скользнул обратно в кабинет.

Когда парень снял шапочку, надвинутую на лицо, я увидел взъерошенного блондина дет двадцати. Я ничем особо не мог его порадовать, но как сказать об этом человеку, который с надеждой пожал мне руку?

— Этьен.

— Камиль.

— Мне уже забираться в гроб? — спросил Этьен на хорошем французском.

— Гроб отменяется, — ему в тон ответил я.

Понизив голос, я рассказал Вейгерам про свою задумку. Я прекрасно понимал, что осуществить её будет трудно. Главная сложность была в том, чтобы после смены взять самолёт. А ещё у меня нет штурмана: Анри я знаю плохо.

Выслушав меня, отец и сын нервно переглянулись. Похоже, моя задумка казалась им слишком дерзкой. Что ж, опасения были вполне оправданными: если за больницей кто-то следил, нас могли взять на месте преступления.

— Вы ведь не сможете сесть на луг в темноте? — наконец, заговорил доктор.

— На лугу нужно будет расставить огни, чтобы я смог его найти.

— Но огни будет видно из больницы.

— В той стене, которая выходит на луг, тоже есть окна?

—  К сожалению, да.

— Можно их закрыть ставнями?

— Даже если мы завесим окна во всех палатах, есть ещё персонал.

— А если дать всем снотворного?

Доктор вздохнул:

— Понимаете, месье, я заведую туберкулёзной больницей. Некоторые пациенты настолько слабы, что давать им снотворное будет преступлением. 

— Но тогда у нас будет много свидетелей. Если ночью мы зажжём фонари на лугу, мы переполошим всех.

— Значит, не получается? — спросил Этьен.

Подумав, я ответил:

— Я не смогу вывезти вас из страны, но могу помочь уехать из больницы. Если вас переодеть в форму пилота…

Вейгеры переглянулись.

— Да, это тоже вариант, — согласился Этьен.

Воодушевившись их одобрением, я изложил нехитрый план, который созрел у меня в голове:

— Мы возьмём такси в аэропорт, но вместо Анри поедет Этьен. Анри должен выехать следом, чтобы я долго его не ждал. И не на такси: два вызова на один адрес покажутся подозрительными.

— Я отвезу его на своей машине, — сказал доктор.

— Единственное — Анри бескорыстно в этом участвовать не станет.

Переговоры велись в кабинете доктора, и сколько Анри попросил, я не знаю. Судя по его довольной физиономии, сумма была немаленькая.

 

***

Хоть я и боялся осложнений, операция прошла гладко. Единственное — Этьен был крупнее меня, а я крупнее Анри, так что пришлось влезть в чужую форму, ужасно мне тесную. Я втянул живот и всё ждал, что брюки лопнут в самый неподходящий момент, но, к счастью, этого не случилось.

Мы добрались до аэропорта без приключений и зашли в туалет переодеться. На прощание мне хотелось сказать Этьену что-нибудь пафосное, но туалет — не место для пламенных речей, поэтому я просто написал, где можно меня найти. Улыбнувшись, Этьен пожал мне руку и исчез, а я ещё долго умывался холодной водой: я почувствовал огромное облегчение, что это странная история закончилось.

 

Глава четвёртая

 

Оказалось, беспокойная жизнь только начинается. Анри стал чаще мне дерзить, и хоть он не пытался меня шантажировать, было ясно, что он больше не намерен соблюдать иерархию. Это сильно мешало работе, и хоть я и старался держать себя в руках, но прекрасно понимал, что рано или поздно мы поссоримся. Я, конечно, не думал, что, разозлившись, Анри побежит доносить на меня в полицию, но, когда человек, с которым у тебя неважные отношения, знает твои секреты, поневоле станешь невротиком. Мы продолжали летать в Галерию, мне всё время мерещилась слежка, а тут ещё Этьен материализовался в кафе, где я обычно обедал.

— Ого! — только и смог я сказать.

— Да! — улыбнулся Этьен, присев за мой столик.

Больше за обедом о делах мы не разговаривали.

— Нужна помощь? — спросил я, когда мы вышли из кафе.

— Если это возможно. Я не так, чтобы очень хочу жить в гостинице.

Это было логично. Если галерийская полиция станет искать Этьена во Франции, то начнёт, конечно, с гостиниц.

— Хорошо, я попробую что-нибудь найти.

Не придумав ничего лучше, я зашёл в редакцию, где работала Жюли, и позвал её пить кофе. По дороге рассказал про Этьена. Услышав, что я помог беглецу из Галерии, Жюли уставилась на меня во все глаза. Вид у неё был потрясённый. Подождав, пока она соберётся с мыслями, я сказал, что нужна квартира, и Жюли велела вечером привести Этьена к Жерому, нашему общему знакомому. Жером был холостяком, поэтому подпольщики собирались у него.

 

***

Очутившись среди незнакомых людей, Этьен ничуть не растерялся — он с аппетитом ел нехитрые бутерброды, приготовленные хозяином, а мы мучили его вопросами: нам хотелось знать абсолютно всё. Впрочем, недовольным он не выглядел. Охотно рассказывал про своё боевое житьё-бытьё. И на баррикадах был, и в горах с правительственными войсками сражался. Откуда оружие? Этьен только усмехнулся. Видимо, посторонних в такие тайны посвящать не полагалось. Мне было любопытно, как он выбрался из Галерии, и Этьен рассказал, что контрабандисты из Предместья спрятали его в трюме катера. Услышав про Предместье, я подивился тому, что война и революция не смогли разрушить эту бандитскую вольницу.

— Планируешь возвращаться? — спросил Жером.   

Этьен сказал, как про что-то давно решённое:

— Буду готовить восстание. С этой сволочной властью пора кончать.

Вот оно что… От такой непримиримости мне стало не по себе. Я надеялся, что, свергнув отца, оппозиционеры посадят его в тюрьму. Но Этьен говорил об убийстве. Чтобы развеять последние сомнения, я уточнил:

— Вы их казните, что ли?

Этьен усмехнулся:

— Ну естественно. Месье Рестон-Фиац это заслужил.

Своей решимостью Этьен понравился подпольщикам, и, посовещавшись, они разрешили ему поселиться у Жерома. Я почувствовал облегчение: я не хотел приводить Этьена к себе. Он мог заметить сходство. Случайный жест, поворот головы, и тайное станет явным. И что тогда? Вдруг Этьен сорвёт злость на ребёнке? Я мало его знал и не хотел рисковать.

 

***

Видимо, Жюли заинтересовал Этьен. На следующий вечер она предложила зайти к нему в гости. Предварительной договорённости не было, и я засомневался:

— А это правильно?

Жюли призадумалась.

— Лучше, конечно, там лишний раз не светиться… но на минутку заглянуть можно.

Хотя мне не хотелось никуда идти, я согласился. Это была хорошая возможность лучше узнать Этьена, понять его психологию.

Только дома мы его не застали.

— Этьен уехал на пару дней, — сказал Жером.

— Вернётся?

— Вроде бы.

Чтобы не показаться чрезмерно любопытным, я не стал продолжать расспросы. Я заметил: у Жюли и её друзей это было не принято. Они все занимались разными партийными делами, не всегда легальными, и к внезапным отлучкам и возвращениям относились спокойно. Поэтому я сделал вид, будто нисколько не удивился. Подумаешь — новый знакомый исчез, не успев появиться. Ну выполняет какую-то опасную миссию — что из того? Это так же обыденно, как сходить в кино. Хоть мне и хотелось знать, куда подевался Этьен, я невозмутимо кивнул Жерому на прощание. Без всяких эмоций он захлопнул дверь и вернулся в свою одинокую жизнь. Я представил себя таким же немолодым, в крохотной квартирке, где не задерживаются женщины, и мне стало невыносимо грустно.

— Думаешь, он снова в Галерии? — спросила Жюли на улице.

Я пожал плечами. С новым паспортом, которым его снабдили друзья Жюли, можно было рискнуть. На Этьена это было похоже. Если он решил играть в кошки-мышки с тайной полицией, кончится это плохо. Но что толку за него переживать, если он уже уехал, ни с кем не посоветовавшись?

Мы рассчитывали на вечер в интересной компании с революционными байками на десерт, но этого не случилось. В результате без всякой цели прогуливались по городу. В тёплый летний вечер торопиться никуда не хотелось. Мы свернули в тенистый парк, пестрящий парочками. Поравнявшись с одной из них, особенно довольной жизнью, Жюли взяла меня за руку. Понятный порыв: когда все вокруг по парам, странно чувствовать себя отщепенцем-одиночкой.

Удивительно, но, примерив на себя эту роль, мы продолжили в том же духе: останавливались перед театральными афишами, заглянули в кафе, заказали бутылку вина, а потом я проводил Жюли до дома и поцеловал. Зачем? Вряд ли я смогу это объяснить. Просто это казалось хорошим завершением вечера. Для меня это была скорее случайная эмоция, вроде восклицания, сорвавшегося с губ, но Жюли восприняла всё всерьёз.

— Останешься у меня? — спросила она, заглянув мне в глаза.

Разве я мог сказать «нет»? Кто-то разумный внутри меня начал протестовать, но другой голос оказался настойчивее: после разрыва с Эльзой у меня не было нормальных отношений. Только пара свиданий с девушками из баров, про которые не хотелось вспоминать. На любовном фронте установилось пугающее затишье. Как я ни пытался это исправить, разочарования только множились. В душе копилась какая-то непроходящая усталость, и что с этим делать, я не понимал. Можно на время заглушить тоску, можно обмануться, но куда деваться от собственной телесности?

Я надеялся, что Жюли меня остановит, но она не сделала этого. Потеряв контроль над собой, я растворился в атмосфере этого вечера, прикосновениях и звуках. А потом, когда мы лежали с Жюли, обнявшись, поймал себя на мысли, что так и должно быть. Очевидно, она чувствовала что-то похожее, потому что сказала:

— Знаешь, почему я выбрала тебя?

— Почему? — пробормотал я, пугаясь.

— Я тебе доверяю. Ты не умеешь лгать.

После этих слов мне захотелось завыть. Если бы Жюли знала про фальшивый паспорт! И про все подробности моей биографии, про которые я никогда не решусь ей рассказать!

Надо было признаться, что я не готов продолжать отношения, но я не мог. Что Жюли подумает обо мне? Что я нагло воспользовался ситуацией? Как найти подходящие слова, чтобы не ранить её чувства?

Дальше молчать было уже странно, и я пробурчал первое, что пришло в голову:

— Буду теперь бояться тебя разочаровать.

Жюли и это приняла за чистую монету. Помедлив, она сказала:

— Ты не разведён. И не любишь говорить про жену. Но это неважно. Мы можем быть вместе и так, без всех этих формальностей.

Сама того не подозревая, Жюли помогла мне сделать неприятное открытие. Я никогда не задумывался, что не смогу развестись, потому что паспорт не настоящий. Хоть Эльза и значится в нём моей женой, наш брак нигде не зарегистрирован. Даже если бы она жила здесь, а не в Гондурасе, и дала согласие на развод, мы бы не смогли легально решить эту проблему.

— Не переживай, я всё улажу, — ответил я сонным голосом, хотя спать мне совсем не хотелось.

— Спокойной ночи! — с нежностью прошептала Жюли и прижалась к моему плечу копной пушистых, пахнущих духами волос.

Скоро она едва слышно засопела. Это был единственный звук, раздававшийся в ночной тишине. Я лежал, не шевелясь, боясь потревожить спящую, и пытался понять, как жить дальше. Даже если Жюли не нужен штамп в паспорте, будет ли это хеппи-эндом?

Утром я хотел повиниться перед Жюли, но, увидев её сияющие глаза, стал бессловесным, как рыба. Так продолжалось несколько дней — пьянящие вечера, подпорченные чувством вины. Я притворялся влюблённым и был себе противен. Покупая свежую газету, я надеялся, что случится какое-нибудь исключительное событие, и Жюли забудет про нежности. Как назло, ничего такого не происходило, но в субботу, наконец, вернулся Этьен.

— Приходил Жером. Этьен хочет увидеться, — сообщила Жюли без всякого воодушевления. Видимо, ей не хотелось возвращаться к реальности.

— Наверное, что-то очень важное! — воскликнул я, радуясь возможности вырваться на свободу.

— Посмотрим, — нехотя согласилась она.

Ожидая увидеть человека, измученного пережитыми опасностями, я был озадачен холёным видом Этьена — со своей тайной миссии он прибыл в новом, хорошем костюме, с модной причёской и франтоватыми усиками. Выглядело это так, будто он сходил к парикмахеру на соседней улице, а впечатлительной публике наврал с три короба. Злясь, что меня держат за дурака, я иронично поинтересовался:

— Ты что, с вечеринки?

— Можно сказать и так, — нисколько не смутившись, ответил Этьен. — Я познакомился с фантастической девушкой. Но это не важно. Я здесь потому, что наши хотели бы встретиться.

Что это значило? С чего вдруг я понадобился галерийскому подполью? Может, меня раскусили и заманивают в ловушку? Тревожные мысли мелькали одна за другой. В любом случае, дело было рискованное, и Жюли в него впутывать не стоило.  

— Раньше четверга у меня не получится, — сказал я, зная, что Жюли в этот день сдаёт номер.

— Ты точно не сможешь подмениться?

Я покачал головой.

— Ну как знаешь, — сказала Жюли разочарованно. — Держи меня в курсе событий.

Чтобы Жюли не расстраивалась, я ласково на неё посмотрел. Она ответила влюблённой улыбкой. Притворившись, что ничего не заметил, Этьен уточнил:

— Значит, в четверг?

— Да.

— Хорошо. Встреча будет в Париже.

Дожидаясь поездки, я мучился вопросом, кто эти «наши». Мне очень хотелось узнать всё у Этьена, но моё любопытство могло разбудить его подозрительность. Пытаясь понять причину моих расспросов, он стал бы внимательнее приглядываться ко мне, а это было ни к чему.

Наконец, наступил четверг. Мы уселись в арендованный автомобиль и поехали навстречу неизвестности.

 

***

Хоть я и нервничал, взглянув на Этьена, не удержался от улыбки: подумать только, я в шофёрах у революционера!

Впрочем, расслабляться не стоило. До Парижа путь был неблизкий. Когда мы приедем, я буду валиться с ног от усталости, и это очень плохо.

«Пока есть возможность, нужно разговорить Этьена», — подумал я и сделал вид, что мне интересна его девушка. В итоге всю дорогу слушал про его амурные похождения. Хоть я и не просил, Этьен поведал мне массу пикантных подробностей, но, чем занималась его пассия, не рассказал. Если она и имела какое-то отношение к галерийскому подполью, я выведал всё, что угодно, только не это.

Часа в три мы остановились пообедать в придорожном кафе. Здесь вкусно пахло клубникой, с полей долетал свежий ветерок. Проникнувшись деревенским покоем, я невольно задался вопросом, почему в такой чудный день я лезу к чёрту на рога. Вопрос был риторический, поэтому я решил переключиться на что-нибудь более полезное, например, разузнать подробности предстоящей встречи. Когда принесли кофе, я будто бы невзначай спросил:

— Будет много народа?

— Не знаю, — пожал плечами Этьен.

— Всё так таинственно: мы куда-то едем, а что будет, ты не объясняешь.

— Что тут объяснять? — буркнул Этьен и затянулся сигаретой.

Больше до Парижа мы не разговаривали.

 

***

В недорогом отеле на краю города я, как подкошенный, рухнул на кровать. Посмотрев на мой вид, Этьен перенёс встречу на утро, а сам умчался на свидание. «Вот это энергия!» — подумал я, засыпая.

На рассвете он вернулся с чудовищным похмельем.

— Видно, что я пил? — спросил Этьен страдальческим тоном.

Я кивнул. Не заметить этого по его припухшей физиономии было невозможно.

— Чёрт! Нас ждут к завтраку!

Меня позабавило, что человек, считающий себя революционером, проштрафился как школьник. Вот так же и мы, глотнув на перемене чего-нибудь из ковбойской фляжки, боялись, что учителя почуют. Но нам было по шестнадцать и героических личностей мы из себя не строили. А этот типсус рвётся свергать правительство, однако не знает, чем зажевать перегар. Так уж и быть, поделюсь советом, благо общался с подопечными общества трезвости.

— Пожуй травку поароматнее. Я видел на углу лавку зеленщика.

Этьен удалился и, вернувшись, старательно на меня подышал. Удивительно, но от него пахло всем, чем он пытался перебить запах, который никуда не исчез. Что же такое он пил?

Помогла горячая ванна и бутылочка парфюма, которую Этьен вылил на себя, не мелочась. Алкогольный дух это убило, но запах одеколона был настолько крепким, что в машине пришлось открыть все окна. Во время поездки Этьен дремал, откинувшись на сиденье. Поглядывая на него в зеркало, я успокоился: если по дороге на партийную встречу можно так развалиться, значит, нас ждут не самые большие боссы.

— Останови у этого кафе, — промурлыкал Этьен, когда мы выехали на небольшую площадь.

Я думал, что мы, как в кино, спустимся в тёмный подвал, где лампа-коптилка будет бросать зловещие тени на лица заговорщиков. Вместо этого мы свернули к столику на летней площадке, за которым в одиночестве завтракал ничем не примечательный полный мужчина. Посмотрев на меня, он добродушно улыбнулся и, встав, с чувством пожал мне руку:

— Валентайн.

— Камиль.

— Рад познакомиться со смелым человеком. Такие люди, как вы, нам нужны. 

Валентайн жестом пригласил нас за стол, и на какое-то время разговор повернул в другое русло. Попивая кофе, Валентайн рассказал о себе: не вмешиваясь в политику, он много лет проработал инженером на железной дороге, но вот настал день, когда солдаты, громившие баррикады, убили его брата, случайно проходившего мимо. С этого момента началась его революционная деятельность. Как и многие другие, Валентайн вступил в повстанческие войска, а после их разгрома уехал. Теперь готовит ненавистному правительству заслуженное возмездие.

Обо всём, что с ним произошло, Валентайн говорил без особых эмоций, но я почувствовал, сколько он пережил. Когда он замолчал, уставившись в полупустую чашку, я понял, что от меня ждут похожей откровенности. Боже! Что же я им скажу?

Воспроизвести «легенду» про сына провинциального французского учителя, придуманную два года назад, я не решился. Одна неверная интонация, и мои слушатели сразу почувствуют фальшь. Вместо этого я с долей юмора рассказал о своём нынешнем нехитром житье-бытье. Валентайн слушал с интересом и пару раз улыбнулся. Этьен со страдальческим видом ковырял вилкой в салате. Кажется, никто не заподозрил, что у меня неподходящее прошлое.

— Теперь о нашем сотрудничестве, — сказал Валентайн, выдержав небольшую паузу, и я сразу почувствовал беспокойство. — Хотим попросить вас забирать из Галерии рукописи статей, рассказывающих правду о режиме. Не беспокойтесь, это будут листки папиросной бумаги с зашифрованным текстом. Их можно будет зашить под подкладку куртки.

Несколько невесомых страничек! Это не люди, которых замучаешься прятать! Похоже, я улыбнулся, и Валентайн сказал:

— Вижу, вы согласны.

Мне не понравилось, что он меня торопит, и я ответил:

— Я подумаю. Дайте мне неделю.

— Хорошо, — пожал плечами он.

 

***

Как и следовало ожидать, Жюли эта идея не понравилась.

— Зачем тебе это? — спросила она. — Ты спас человека от расправы — это выше всяких похвал. Но зачем идти дальше? Тебе нечем заняться во Франции?

— Они рассчитывают на меня…

— Это не значит, что ты должен соглашаться. Тебе что, неудобно сказать «нет»?

Я не знал, что ей ответить. Если честно, мне самому не хотелось за это браться. Я был уверен, что, если за больницей следили агенты тайной полиции, они заметили, что вместо иностранного пилота уехал другой человек, и, конечно, догадались, что это был Этьен. Теперь они только и ждут повода меня арестовать. Если я попадусь с шифровкой, то наживу себе серьёзную проблему.

Между тем четверг неумолимо приближался, а я так и не придумал никакой отговорки. Если я скажу, что не хочу рисковать, я буду выглядеть трусом. Хоть Жюли и убеждала меня, что это неважно, это задевало моё самолюбие. Валентайн назвал меня смелым, и мне хотелось, чтобы он и дальше в это верил. Поэтому, когда Этьен явился за ответом, я не смог ему отказать.

— Очень хорошо, что ты согласен, — сказал он добродушно. — У нас как раз есть первое поручение.

Меня поразило, что они были уверены в моём выборе. Неужели я такой предсказуемый?

Не теряя времени, Этьен приступил к инструктажу:

— Завтра летишь на галерийский мыс Рёс. Там на винодельне будет наш человек. Он к тебе подойдёт, когда никого не будет рядом.  

— Думаю, мой напарник сам охотно испарится, – попытался пошутить я.

Этьен нахмурился:

— Давай серьёзно. Шифровка ни при каких обстоятельствах не должна оказаться у тебя в кармане или в другом месте, где её можно легко найти.

— И что ты предлагаешь?

— Подпори подкладку кителя. Только по шву и предельно аккуратно. А когда будешь прятать, не сворачивай трубочкой. Следи за тем, чтобы ткань не топорщилась.

— Я не умею распарывать швы! — ужаснулся я.

— Научу, — невозмутимо ответил Этьен и действительно устроил мне небольшой мастер-класс.

Меня поразило, как умело, будто профессиональный портной, он управлялся с небольшим лезвием на ручке, я же проявил чудеса неуклюжести. В своё оправдание могу сказать, что портняжничал первый раз в жизни.

— Нервничаешь? — спросил Этьен, улыбнувшись.

— Есть немного.

— Представь, что это обычный полёт.

Легче сказать, чем сделать. Как я ни старался успокоиться, тревожные мысли притаились на задворках сознания и то и дело выползали из своих нор. Весь день я прислушивался к себе, и Жюли заметила мою необычную молчаливость.

— Ты какой-то подавленный, — сказала она, когда мы ужинали.

— Голова побаливает, — приврал я.

— Прогуляемся перед сном?

— Лучше я раньше лягу. С утра в рейс.

— И куда? — спросила Жюли с подозрением.

— Везём бочки на винодельню. Представляешь, сколько было желающих?

— Представляю, — вздохнула Жюли. — Видела в баре ваши подвиги. Интересно, почему выбрали тебя?

— Видимо, патрон верит в мою силу духа, — сказал я, улыбнувшись.

 

Глава пятая

 

Слово «винодельня» произвело на Гийома магическое впечатление: позабыв про свои страхи, он решил лететь со мной. Меня это вполне устраивало — я хотел собраться с мыслями, ни на что не отвлекаясь. Уступив Гийому кресло пилота, я стал прокручивать в голове, что может пойти не так. 

Больше всего я переживал, что не смогу спрятать шифровку быстро и незаметно. Дома я тренировался на время и на то, чтобы аккуратно вложить бумажку в прорезь — уходило не меньше двадцати секунд. Это было долго, но я надеялся, что агент подойдёт ко мне не у всех на виду. Иначе какой смысл в наших действиях?

Оказалось, был ещё один фактор риска, который я недооценил.

— Давай на обратном пути рулить будешь ты? — предложил Гийом.

Чудак-человек! Зная про драконовскую бдительность галерийских пограничников, он всё равно рассчитывал словчить. Такая беспечность была просто непостижима.

— Если они поймут, что ты пил, нас не выпустят в рейс! — воскликнул я.

Гийом фыркнул.

— Да ладно тебе! Что им за дело, в каком виде мы улетим восвояси? Они, что ли, будут собирать наши кости?

Я мысленно выругался. Вот только не хватало застрять на границе с шифровкой! Но объяснить это Гийому я, понятно, не мог.

— Давай возьмём всё с собой?

В ответ Гийом пробурчал что-то себе под нос. Было непохоже, что он согласен.

 

***

Галерийские таможенники были в своём репертуаре: они не поленились сунуть нос в каждую бочку и даже простучали дно и стенки. При мысли о том, что так же они могут «простучать» и меня, становилось не по себе, но Рубикон был перейдён: вернуться без шифровки я не мог.

Увидев знакомого водителя, я немного успокоился: день начинался как обычно, и я истолковал это как хороший знак. Узнав, куда мы едем, шофёр принялся хвалить галерийские вина. Хоть я и знал, что они нравятся отцу, я ввернул в разговор, что французские лучше. Парнишка, естественно, завёлся, и, войдя в азарт спора, я на какое-то время перестал тревожиться.

Вскоре на горизонте показались холмы с террасами виноградников. Над ними возвышались величественные горы. В красоте этого ландшафта было что-то эпическое, не верилось, что в таком месте меня может ждать какой-нибудь подвох. Однако расслабляться не стоило, и я стал присматриваться к людям.

Среди сотрудников винодельни, вышедших нам помогать, я приметил крепко сложенного брюнета. Большие дубовые бочки он поднимал без малейшей натуги. Физически сильный, не походил на рабочего — скорее казался интеллигентом. Конечно, этот человек мог быть правой рукой управляющего — вести дела, встречаться с клиентами и накачать мускулы, занимаясь спортом, но мог быть и переодетым военным. А если он военный, то вряд ли агент революционеров: солдат и офицеров, перешедших на сторону восставших, отлавливали с особым рвением, и привлекать такого перебежчика к подпольной работе было бы неразумно. Тогда выходило, что он из тайной полиции и операцию надо сворачивать. Но что я скажу Этьену? Что увидел умного силача и испугался? А он с недоумением спросит, что в этом подозрительного.

Хоть меня и мучили сомнения, я решил не торопиться с выводами. Это моё первое задание, у меня ещё нет опыта и неоткуда взяться интуиции. Так что не надо делать из мухи слона. Если не замечу других странностей, значит, всё в порядке.

— Вы у нас впервые? — спросил брюнет, будто почувствовав, что я думаю о нём.

Я кивнул.

— Хотите посмотреть погребок?

— Непременно! — выкрикнул Гийом и, довольный, побежал вниз по лестнице. 

Я нехотя поплёлся следом.

Мы спустились в помещение с низким сводчатым потолком и бесконечными стеллажами. Чего здесь только не было! Меня поразило разнообразие ароматов — я не знал, что бывают вина с букетом фиалок, нотками лакрицы или трюфелей. Наш сопровождающий рассказывал об этом с видом экскурсовода. Стоит отметить, язык у него был подвешен хорошо.

— Могу предложить что-нибудь на пробу, — хитро улыбнувшись, сказал он в конце.

Гийом принялся изучать этикетки на бутылках, будто библиофил, попавший в отдел редких книг. Я решил, что в погребке слишком людно, и направился к выходу.

— Месье! — окликнул меня брюнет. — Хотите, мы покажем вам виноградники?

Сердце ёкнуло. Тот ли это знак, которого я ждал?

— Кто свободен? — спросил брюнет, окинув взглядом подчинённых.

— Я, — сказал белобрысый парень с лицом конторского клерка.

Взглянув на него, я растерялся: очень уж он не походил на подпольщиков, которых показывали в кино. Появись такой на экране, я бы решил, что режиссёр идиот. Но всё происходило в реальности, и я поспешил отвести взгляд от его скучной физиономии, чтобы не привлекать внимания.

 

***

Мы не спеша поднялись на первую террасу, и мой спутник, назвавшийся Робером, угостил меня виноградом. Сладкий, сочный мускат таял во рту.

— Знаете, почему виноград здесь такой вкусный? — спросил Робер. — Он растёт на вулканической почве, в которой много минералов.

— Никогда бы не подумал, что от вулканов может быть польза.

— Вы не слышали про погреба из вулканического туфа? В них идеальные условия для хранения вин. Что удивительно, их строили ещё этруски, и некоторые используются до сих пор.

— У вас тоже этрусский погреб? — ввернул я, чтобы поддержать разговор. 

Робер засмеялся:

— С этим не повезло. 

Светская болтовня начала меня утомлять: время шло, ничего не происходило. Может быть, виноградники были неподходящим местом: невысокие ряды кустов доходили человеку моего роста до пояса, спрятаться от посторонних взглядов было негде. Раздосадованный, что всё идёт не по плану, я стал лихорадочно искать выход.

— Скажите, здесь есть телефон? Нам нужно вызвать такси.

— Телефон есть в деревне. Она недалеко.

Вообще-то, я намекнул, что было бы неплохо зайти в какое-нибудь помещение, но Робер меня, похоже, не понял. Что, если я ошибся? Надо было выяснить у Этьена, как выглядит агент.

— Жалко, что мы отпустили грузовичок.

И тут Робер сказал:

— Я сейчас еду по делам. Могу вас подвезти.

Застыв на месте, я стал соображать, что это значит. В машине удобно передать конверт, можно даже немного пообщаться. Единственное — я был не один, но ведь Гийома я мог и «забыть», а потом вернуться за ним на такси.

— Буду очень признателен.

Робер сделал приглашающий жест, и я последовал за ним к новенькому «Форду Т». Не будь я так напряжён, я бы, наверное, предался воспоминаниям: ведь именно такие автомобили я продавал в Гондурасе. Сейчас мне было не до ностальгии – не сводя взгляда со своего спутника, я пытался понять, агент он или нет.

— Ваш напарник, наверно, уже закончил? — спросил Робер, распахнув передо мной дверцу машины.

Мысленно я чертыхнулся. Я ожидал не этого вопроса!

— Я схожу за ним, — сказал я, стараясь скрыть разочарование.

— Мне всё равно нужно в контору. Я быстро. Кстати, вы видели наш каталог? — Робер показал на красивый иллюстрированный журнал, лежавший на переднем сиденье. — Он довольно любопытный.

Я послушался его совета, забрался в автомобиль и стал лениво листать каталог, чтобы убить время. Настроение было паршивое. Каково же было моё удивление, когда на очередной странице я увидел листки папиросной бумаги!

Растерявшись, я смотрел на свою находку. Я был настолько уверен, что шифровку мне передадут из рук в руки, что оказался не готов к такому повороту событий. Удивительно, но о деле Робер не сказал ни слова. Видимо, так работают настоящие профессионалы.

Понимая, что времени в обрез, я схватил листки и стал пихать их под подкладку кителя. Руки дрожали. По моим ощущениям, провозился я вдвое дольше, чем дома. Я был рад, что Робер не видит моих мучений. Это было бы унизительно. Вот уж не думал, что в такой момент сдадут нервы. А что будет, попади я в опасную ситуацию?

Я был так поглощён своими мыслями, что не сразу заметил Робера. Он вернулся один.

— Ваш товарищ немного увлёкся, — сказал он, опережая мой вопрос.

Я еле сдержался, чтобы не выругаться. Вот скотина Гийом! Просили же его!

— Ну всё не так плохо, — улыбнулся Робер, садясь в машину, — прямохождение и речь не утеряны. Едем в деревню? Вы уж простите, я тороплюсь, взять его не смогу.

— Вы и так очень любезны.

Вежливо кивнув, Робер сел за руль, и мы пустились в путь по дороге, вьющейся меж живописных холмов. Я был рад, что не провалил задание, и всё вокруг казалось прекрасным. Хотелось сказать Роберу много хороших слов, но он молчал, думая о чём-то своём, и я напомнил себе, что у этих людей есть свои правила. То, что я им доволен, он знал и без моих славословий. К тому же я хотел, чтобы меня воспринимали всерьёз, а не как восторженного любителя. Пусть думают, что я тоже профи.  

Конечно, я понимал, что эта история ещё не закончилась: мне предстояло грузить в такси Гийома, а потом объясняться в аэропорту. Но самое сложное было позади, и я надеялся, что всё как-нибудь образуется.

В деревне Робер оставил меня у здания почты. Симпатичная курносая девушка проводила меня в заднюю комнату, и я стал набирать номер службы такси, написанный на стене, как вдруг услышал, что кто-то вошёл. Я не придал этому значения, но шаги приблизились, а потом в спину ткнулось что-то твёрдое.

— Такси вам не понадобится, — сказал знакомый голос, — в ближайшие лет десять.

Повернув голову, я увидел брюнета с винодельни.

— Что происходит? — пробормотал я, спрашивая скорее себя, как такое могло случиться.

— То, чем это должно было закончиться. Не отпирайтесь. С той уликой, которую вы прячете, это бессмысленно.

Я стоял, загнанный в угол вооружённым человеком недюжинной силы. Что я мог сделать? Не желая, чтобы меня тащили, как упирающуюся собачонку, я спокойно проследовал к машине, стоявшей у входа. Это был всё тот же «Форд Т», за рулём сидел душка Робер, не удостоивший меня взглядом.

Впихнув меня на заднее сиденье, брюнет сел рядом и, надев на меня наручники, потерял ко мне интерес. Похоже, задача меня разговорить не входила в его обязанности. Впрочем, даже если бы он попытался, толку было бы мало: я был настолько раздавлен провалом, что не смог бы сказать что-то связное. Вихрь раздёрганных мыслей носился у меня в голове. Как они узнали? Неужели среди подпольщиков есть предатель? Вдруг это Этьен? Я успел привязаться к Этьену и считал его если не другом, то приятелем. Мысль о том, что он мог так со мной поступить, была невыносима. И вообще… если мне дали это поручение, чтобы подставить, тогда какой во всём этом смысл?

Собственная судьба занимала меня в тот момент мало: я знал, что она предрешена. Я не назову своей настоящей фамилии и, как обычный человек, исчезну в недрах тюрьмы. Доведётся ли когда-нибудь выйти на свободу? Иностранцу, сидящему по политической статье, ждать мягкого обращения не стоит. Если я обращусь за помощью во французское консульство, то только усложню себе жизнь – они быстро узнают про фальшивый паспорт. Тогда после этой отсидки меня выдадут во Францию, и новое дело будет уже уголовным. Так что сына я увижу очень нескоро.

Меня охватила злость на себя. Я же чувствовал! Я же знал эту породу людей! Почему я убедил себя в том, что мне всё мерещится? Все мои чувства кричали, что происходит что-то не то. Почему я не захотел их услышать?

Пытаясь успокоиться, я стал смотреть в окно. Загородное шоссе показалось мне знакомым. Эти кафе, пруд, мельница… Ну, конечно, мы проезжали здесь два года назад, когда Огюстен вёз меня к границе. Сейчас мы двигались в обратном направлении, и я ожидал, что мы свернём на трассу, ведущую в столицу. Вместо этого мы повернули в сторону гор, и я внутренне содрогнулся, поняв, куда меня везут. В Замок Кло, печально известную галерийскую тюрьму. Здесь окончили свои дни несколько моих предков. Может, та же участь ждёт и меня.

Массивные ворота средневековой крепости распахнулись, и я вспомнил, как ребёнком рвался сюда на экскурсию. Тогда отец сказал, что мне ещё рано. Ну что же, теперь я вполне созрел, чтобы испытать на собственной шкуре все эти туристические радости вроде дыбы и испанского сапога. Или здесь следят за новинками и обзавелись чем-нибудь посовременнее? Стараясь увидеть местные ужасы, я вертел головой, вглядываясь в каждый тёмный угол.

В здании было не так уж атмосферно. Высокие сводчатые залы разделили перегородками на кабинеты, и средневековая романтика уступила место казёнщине. В один из таких тесных и душных кабинетов завели меня. Там сидел не великан в кожаном фартуке, забрызганном кровью, а обычный, ничем не запоминающийся полицейский служака.

— Ознакомьтесь, — сказал он по-французски, протянув мне несколько машинописных страниц.

Я начал читать и похолодел: это было донесение одного из сотрудников больницы, который, очевидно, был внедрённым агентом. Он подробно описывал все события, связанные с нашим приездом и исчезновением Этьена. Дальше шёл протокол допроса доктора Вейгера. Хотя он отрицал, что прятал сына в больнице от властей, я не льстил себя надеждой: я прекрасно понимал, что нам с доктором в любой момент могут устроить очную ставку и поймают на какой-нибудь оплошности.

Стараясь казаться спокойным, я поднял взгляд на следователя.

— Будем писать признание?

Я покачал головой.

— Ну как знаете. Улик и без того хватит.

Нажав на кнопку аппарата, стоявшего на столе, он вызвал двух помощников, и, обыскав меня, они без труда нашли шифровку.

— Что вы на это скажете?

Я молчал. Сказать было действительно нечего. Я, как безмозглая рыбка, заглотил наживку и не мог соскочить с крючка.

— Чего же вы не требуете французского консула? — спросил следователь с издёвкой.

Мне стало не по себе. Похоже, они знали обо всём.

— Кто вы такой, месье Вейжон? Человек-невидимка для французских архивов. Вы нигде не рождались, нигде не учились, нигде не проходили военной службы, вообще не существовали, пока в один прекрасный день не объявились в Марселе. Расскажите, мы сгораем от любопытства.

Понимая, что на ходу ничего не придумаю, я решил промолчать. Сочиню что-нибудь в камере.

— Не волнуйтесь, мы всё непременно узнаем, — сказал следователь и вызвал конвой.

Что же делать? Этот вопрос звучал у меня в голове, когда меня вели по гулким средневековым коридорам. Я арестован, но во Франции об этом никто не знает. Очную ставку с доктором Вейгером могут устроить в любой момент. Я стал думать, какие могут задать вопросы.

Конвоир открыл массивную дверь, и я оказался в тёмной камере. Когда глаза немного привыкли, я разглядел в углу лавку и в изнеможении рухнул на неё. Лежать было неудобно: лавка была узкой, к тому же меня начал мучить сырой холод. Защититься от него было нечем: китель с меня сняли, не дав взамен даже плохонького одеяла. Я пытался согреться, сжавшись в комок, но это не помогало. Очень хотелось пить, но воды в камере не было. Время шло, от холода и жажды мысли начали путаться. Наконец я забылся тягучим, бессвязным сном.

Спустя целую вечность дверь отворилась, кто-то с силой потряс меня за плечо, но мне было всё равно. Я дошёл до такого состояния, что не пошевелился бы, если бы меня приложили кузнечным молотом. Так что этому кому-то пришлось идти за помощью. В уголке мозга, который ещё не замёрз, мелькнула мысль, что сейчас меня потащат в какой-нибудь подвал. Вместо этого меня подняли и положили на каталку. Будь мне лучше, я бы, наверное, удивился, но я плохо соображал.

Из каталки меня перенесли… в тёплую ванну. Это обстоятельство не могло меня не заинтересовать. Неужели они пытаются мне понравиться? Но зачем? Они ведь хотят меня сломать.

Скоро я согрелся и ожил настолько, что стал строить догадки. Почему со мной носятся — аккуратно сбрили щетину, принесли хороший костюм? Не для того же, чтобы вести в допросную. Там я бы сгодился в любом виде. Неужели меня ждёт встреча с французским консулом? Если это так, значит, они в ней заинтересованы.

— Как вы себя чувствуете? — услышав знакомый голос, я повернулся и увидел брюнета. Рядом стоял «Робер».

Странный вопрос для человека, который привёз меня в тюрьму! Как мне ни хотелось съязвить, я сдержался: хорошо уже было то, что «виноделы» подобрели.

— Сносно.

— Вы не завтракали? — участливо спросил «Робер».

Я усмехнулся. Заключённым замка Кло есть явно не полагалось.

— В машине есть бутерброды.

—– Мы куда-то едем? — спросил я, решив воспользоваться их разговорчивостью. 

«Виноделы» переглянулись.

— Нас ждут через полтора часа, — сказал брюнет уклончиво. — Придётся поторопиться.

Как и в прошлый раз, меня усадили на заднее сиденье, но наручники не надели, и я почувствовал себя не преступником, а особо охраняемой особой.

— Кофе? 

Брюнет открутил крышку термоса, и машину заполнил чудесный аромат. Я не удержался и взял маленький походный стаканчик. Никогда раньше кофе с молоком не казался мне таким вкусным.

Всматриваясь в пейзаж за окном, я пытался понять, куда мы едем. Вот деревья вдоль трассы сменились домами. Значит, мы въехали в Галерион. Так и есть – я начал узнавать улицы. Французское консульство должно быть где-то в центре. Мы и двигались к центру, выехав на главный проспект. А потом вдруг свернули на кипарисовую аллею, и у меня бешено забилось сердце. Такая аллея была в городе одна. Она вела ко дворцу.

 

Глава шестая

 

Мне предстояла встреча с отцом. От этой мысли голова пошла кругом. Я был готов к чему угодно, но только не к этому. Что я ему скажу? Он свыкся с мыслью, что я умер, а я жив, и меня привезли из тюрьмы. Что и говорить, я совсем не так представлял нашу встречу.  

Раньше, скучая по Галерии, я фантазировал, что приеду сюда с подросшим сыном. Мы будем ехать в хорошей новой машине с мощным двигателем, мягко и бесшумно скользя по трассе. Прильнув к окну, Камиль будет мучить меня вопросами. Я расскажу ему всё, что знаю про старинные замки и мельницы, про таинственные развалины и шпили прекрасных зданий в стране, где прошло моё детство. У мальчишки будут гореть глаза: ему будет казаться, что его везут в волшебное королевство. А я буду грустить: ведь, вернувшись во дворец, потеряю привычную свободу. Сейчас всё это казалось сентиментальной чушью. Проведя сутки в сырой, как могила, камере, я, наконец, стал реалистом. Я понял, что в Галерии жизнь обычного человека ничего не стоит. Здесь хорошо только избранным, пока они лояльны власти. Я эту лояльность нарушил, так что ничего хорошего ждать не стоит. 

Я был рад, что мы подъехали к боковому входу — меньше всего мне сейчас хотелось внимания посторонних. К счастью, толпы любопытных не было. У крыльца стояли двое мужчин, похожих на дипломатов. Когда я проходил мимо, один другому что-то тихо сказал. Я решил, что они приехали по моему вопросу, и немного успокоился: на встрече с отцом я буду не один. В этом странно признаться, но его гнева я боялся до сих пор.

Интересно, что «виноделы» утратили повадки полицейских. Они вежливо сопровождали меня, будто были моими телохранителями. Может быть, на них так подействовала обстановка дворца с его бесконечными зеркалами и позолотой. 

Нас проводили в малый зал для приёмов. Там никого не было. Я с волнением окинул взглядом комнату: достаточно уютную мебель, старинные картины на стене. Я подошёл к картине, которую хорошо помнил с детства: победитель на рыцарском турнире держал руку у лица, готовясь поднять забрало. Я всегда думал, что это прародитель нашего рода — рыцарь Генрих. Если это так, то через секунду все увидят его изуродованное лицо. Вот так же и с меня сейчас снимут маску, и мне будет некуда спрятаться от всего того, от чего я пытался сбежать. 

За спиной раздались стремительные шаги. Затаив дыхание, я повернулся к вошедшему. Отец стоял совсем близко. Он смотрел на меня так, будто не мог поверить своим глазам. Меня поразило, что человек, за всю жизнь не сказавший мне ласкового слова, способен переживать. 

В дальней части комнаты кто-то пошевелился. Услышав шорох, отец вышел из оцепенения и ударил меня по лицу. Я вздрогнул от боли. Наверное, он сделал бы это снова, но ему помешали.

— Господин президент! Вы не можете так обращаться с гражданином Франции! — воскликнул респектабельный господин с седыми усами.

Отец усмехнулся:

— Могу, господин консул! Это мой сын Камиль. Один бог знает, где его носило два года!

Возникла неловкая пауза. Дипломаты растерянно молчали. Кивнув им на прощание, отец вышел из комнаты.

Не зная, что сказать, я смотрел на консула. Смущённо улыбнувшись, он протянул мне носовой платок. 

— Приложите.

Только сейчас я почувствовал, что по лицу что-то течёт. Отец разбил мне нос. Я приложил платок, и он пропитался кровью.

— Надеюсь, вы понимаете, месье Рестон-Фиац, что вам нельзя возвращаться во Францию? — спросил консул. — Проживание по фальшивому паспорту — уголовное преступление. Даже с новыми документами вам будет грозить тюремный срок.

Понурившись, я кивнул. Для меня это, конечно, не было новостью. Но от мысли, что прежняя жизнь кончилась, стало нестерпимо грустно. 

— Если вам что-то нужно, обращайтесь. Мы постараемся помочь, — сказал консул более дружелюбным тоном.

Когда дипломаты ушли, я выглянул за дверь, ожидая увидеть там «виноделов». Но в длинном, ярко освещённом коридоре никого не было. Хоть я и был политическим преступником, меня никто не стерёг. Неужели отец забыл распорядиться?

Пытаясь собраться с мыслями, я присел на диван и уставился на висящую на стене раковину аммонита. В центре узорчатой спирали, напоминавшей бараний рог, был глазок. Сколько бы я ни разглядывал его в детстве, я не мог понять его назначения. И в самой раковине этих давно вымерших существ было что-то необъяснимое. 

Отец был столь же непостижим, как этот аммонит. Я никогда не понимал его чувства. Когда-то давно, придя в политику, отец отказался от герцогского титула, объявив себя приверженцем демократии, что не помешало ему добиться единоличной власти. Он часто говорил, что должен «спасти Галерию». Но от кого? От тех, кто ему не нравился? Если он желал блага для своих подданных, почему бы не попытаться понять, чего они хотят? Отец был как моллюск в тесной раковине с глазком посередине, причём этот глазок был к миру слеп.

Возможно, меня посетили бы ещё более мрачные мысли, если бы кто-то не похлопал меня по плечу. Обернувшись, я увидел старика Лебрена, который ухаживал за мной с детства.

— Очень рад вас видеть, месье! — воскликнул Лебрен, и в его глазах блеснули слёзы. — Мы подготовили вашу комнату!

— Мою комнату? — удивлённо переспросил я.

— Вы хотели бы занять другие покои?

— Нет, почему же…

Я был уверен, что меня отвезут если не в тюрьму, то в какое-нибудь хорошо охраняемое место, и теперь не понимал, что происходит.

Мы поднялись на второй этаж и, пройдя во флигель, зашли в мои апартаменты. Они состояли из гостиной, кабинета, гардеробной и спальни. Скитаясь по миру, я привык помещаться в одной комнате, и сейчас на меня странно подействовала роскошь, которой я был окружён с детства. Почему мне раньше не приходило в голову, что можно обойтись без всего этого?

Переступив порог спальни, я вздрогнул. Комната выглядела так, будто я оставил её вчера. На столе лежали стопкой тетради и учебники. Пахло свежестью и чистотой. Даже серебряные запонки в шкатулке не потемнели от времени. Мою комнату убирали не на скорую руку! Всё это время отец меня ждал!

Впрочем, радость быстро прошла: я прекрасно понимал, что, помогая бунтовщикам, перешёл черту, отделяющую своих от врагов. Хоть меня оставили во дворце, это не значит, что меня простили. Наверняка отец захочет понять, что у меня общего с теми, кого он ненавидит. 

Преодолев желание лечь, я сел в кресло и стал ждать прихода следователей. Мне хотелось встретить их с достоинством.

Через несколько минут вернулся Лебрен, он принёс завтрак. Запах был восхитительный, но есть не хотелось. Я поймал себя на мысли, что мне ничего не хочется делать. Даже дойти до ванной и умыться было лень. Видимо, мой вид не понравился Лебрену, и он привёл доктора. Без лишних расспросов тот приставил к моей груди стетоскоп.

— Всё нормально? — спросил я, несколько обеспокоенный затянувшейся процедурой. Вместо ответа доктор дёрнул плечом и вышел.

Вскоре пришёл отец. Я так и сидел в расстёгнутой на груди рубашке, но он не обратил на эту вольность ни малейшего внимания. При его появлении я встал, но он жестом велел мне сесть. Я всё ждал, что он скажет, но отец хранил мрачное молчание. Тогда я сам решил начать разговор:

— Я под домашним арестом?

— Нет.

— Значит, могу уехать?

— Не думаю, что это хорошая идея.

— Почему же?

— А потому, — ответил отец со злостью, — что у тебя воспаление лёгких.

— Можно подумать, в этом виноват я, — сказал я ему в тон.

Сверкнув глазами, отец вышел из комнаты. Больше до конца болезни я его не видел.

Целый месяц я не вставал с постели. Меня мучил кашель, я чувствовал сильную слабость и много спал. Меня лечили лучшие врачи страны, и об этом, конечно, позаботился отец. Он всё время незримо присутствовал рядом, но навещать не приходил, и это тяготило меня не меньше, чем отсутствие новостей от Жюли. Я надеялся, что Жюли приедет или хотя бы пришлёт письмо, но, видимо, правда её шокировала. То, что я оказался «одним из них», ставило крест на всём. Правда, слабая надежда оставалась: Камиль по-прежнему жил у Жюли, а это значило, что у меня будет повод к ней приехать. Был и другой повод, не менее важный: я должен был её поблагодарить, ведь именно Жюли я был обязан своим спасением.

Когда я пошёл на поправку, я стал задаваться вопросом, почему меня так быстро нашёл отец — это случилось буквально через сутки после ареста. В тюрьме меня фотографировали, но это была стандартная процедура. Тогда меня никто не узнал, и я был уверен, что материалы дела отцу не отправляли: конечно, я был подозрительным иностранцем, пособником бежавшего политического преступника, но моя личность явно не стоила внимания первого лица государства. Пока что я был интересен только тайной полиции.

Может быть, отец узнал что-то из газет? Я попросил у Лебрена прессу за те дни, и тут меня навестил невзрачный человечек, который представился сотрудником дворцового секретариата. После неловких расспросов о здоровье он с гордостью сообщил, что это он увидел мою фотографию во французской газете. Естественно, я попросил принести газету и был чрезвычайно взволнован, увидев, что это была статья Жюли для «Фигаро», опубликованная наутро после моего исчезновения. У неё был броский заголовок: «Пропал французский лётчик».

Судя по всему, дело было так: не обнаружив меня на винодельне, Гийом обратился в местную полицию. Но он был пьян, и к его словам не отнеслись всерьёз. Тогда, раздосадованный тем, что ему не верят, он позвонил в Марсель, и ребята из нашей конторы разыскали Жюли. Заподозрив неладное, она прилетела на мыс, где показала сотрудникам винодельни мою фотографию. Как ни странно, никто меня не вспомнил. Это ещё больше насторожило Жюли. Поэтому, не теряя времени, она отправила статью в известную газету, решив поднять как можно больше шума.

Получается, вызволением из сырого подвала я был обязан не только любящей женщине, но и желающей выслужиться канцелярской крысе. Второе, конечно, было неприятно, но, если бы господин секретарь так не рвался услужить шефу, я бы, наверное, не дожил до этого дня. Суток в тюрьме мне хватило, чтобы заработать воспаление лёгких. А ведь допросы с пристрастием ещё не начались.

Как только я окреп настолько, что смог выходить из комнаты, я записался на аудиенцию к отцу. Поскольку он меня игнорировал, других вариантов не было. Я не горел желанием с ним общаться, но очень хотел получить ответ на предельно простой вопрос: если меня не собираются судить, значит, я свободен? В Марселе меня ждал ребёнок, и долго оставаться в Галерии я не мог.  

Отец назначил встречу на следующую неделю. Хотя мне это не понравилось, я решил не ускорять процесс: я мог бы, конечно, пойти вечером в его покои, и меня, скорее всего, пропустили бы, но упрашивать и унижаться не хотелось. Поэтому я терпеливо дождался дня, когда он был готов меня принять.

Когда я вошёл в его кабинет, отец сделал вид, что поглощён чтением какого-то документа. Увидев это, я пренебрёг этикетом и без приглашения сел, с шумом придвинув стул. Больше притворяться, что меня нет, отец не мог и с неудовольствием поднял глаза:

— Ты забыл поздороваться.

— Простите, господин президент! 

— Камиль, не испытывай моё терпение. Лучше скажи, о чём ты хотел поговорить, — ответил отец подчёркнуто спокойно.

— Мне нужно уехать. 

— Ты не вполне здоров.

— Это отговорки! Наверняка есть другая причина, по которой ты меня удерживаешь.

Отец удивлённо поднял брови:

— И какая же?

— Ты мне не доверяешь.

— Полагаю, это взаимно. Ты тоже не счёл нужным объяснить, где был эти два года.

— Разве твои люди это не раскопали? — спросил я насмешливо.

— Дело не в том, что раскопали мои люди, а в твоём отношении ко мне. Ты относишься ко мне настолько плохо, что не удосужился написать, что ты жив.

— Я думал, тебе всё равно.

Не сдержавшись, отец ударил кулаком по столу:

— С чего ты это взял?

— Ты никогда не уделял мне внимания.

— Слушай, это какие-то детские обиды! Я много работаю, управляю страной, если ты забыл.

— Полезное занятие!

Как ни странно, отца это не рассердило.

— Не строй из себя революционера, – сказал он без особых эмоций. – Тебе им не стать.

— Это почему же?

— Да много причин. Во-первых, тебе это не интересно. Мне доложили, что ты взял из библиотеки «Капитал». Я уж порадовался, что ты интеллектуально растёшь, да, видно, рано: ты так и не продвинулся дальше десятой страницы. Зато изрисовал закладку самолётиками. Ну и, во-вторых, если ты и дальше хочешь кочевать по тюрьмам, закаляйся. Революционеру нужно хорошее здоровье. 

Ничего из того, что он сказал до этого, так меня не взбесило. Получается, отец не воспринял мой поступок всерьёз. Он по-прежнему не считал меня взрослым.

— Ты ничего не знаешь обо мне! — воскликнул я, задыхаясь от возмущения.

Отец усмехнулся:

— Боюсь, ты сам себя не понимаешь. Но это поправимо. Вот твой паспорт, — он открыл ящик стола. — Хочешь ехать — я тебя не держу. Надеюсь, ты найдёшь себя в чем-нибудь действительно полезном.

Схватив паспорт, я выскочил из его кабинета с намерением сию же минуту убраться из дворца. И тут вспомнил, что у меня совсем нет денег. В тюрьме с меня сняли китель, а все деньги, которые я брал с собой в тот день, остались там. Придётся занять на дорогу у Лебрена. Потом я, конечно, всё ему верну. Месье Лежо должен мне зарплату за последний месяц. Интересно, если я попрошу выслать деньги, он согласится? Или пошлёт меня подальше, сказав, что принцы денег не клянчат?

С ураганной скоростью закидав вещи в чемодан, найденный в гардеробной, я уже собирался ретироваться, как меня перехватил доктор, который всучил мне коробку микстур. Едва я впихнул их в чемодан, пожертвовав пижамой, как Лебрен принёс внушительный свёрток с бутербродами. Места для них уже не было, но я решил, что еда важнее, и избавился от свитера. Я привык обходиться самым необходимым, и такой пересмотр багажа меня не огорчил.

К ужасу Лебрена, я отказался от автомобиля, который ждал меня у крыльца. Это было началом новой жизни: я решил, что теперь всё будет по-другому. Мне больше не нужно скрываться, не нужно лгать, и это огромное облегчение. Конечно, не обойдётся без трудностей: у меня больше нет лицензии пилота. Всё, чего добился Камиль Вейжон, обнулилось, будто по взмаху волшебной палочки. Надо придумать, как жить дальше, ведь у меня нет даже школьного аттестата, а в университет без него не возьмут.

Дойдя до остановки трамвая, я задался вопросом, куда я хочу уехать. Легально попасть во Францию я не мог. Будь у меня больше денег, я мог бы спрятаться в трюме какого-нибудь катера. Но та сумма, которой я располагаю, контрабандистов не соблазнит. Я подумал, что могу перебраться в Италию и оттуда написать Жюли. Если она меня простит, то приедет. Если нет — найду другой способ вернуть ребёнка. Конечно, в Италии не самый симпатичный режим. Муссолини не любит социалистов. Я слыву «красным», за мной будут следить. Но я сын правителя соседней страны. Так что мои отношения с итальянской полицией будут нежными.

Оказалось, было ещё одно обстоятельство, которое я не учёл: я стал знаменитым. В трамвае я вмиг превратился в объект всеобщего внимания. Не все взгляды были дружелюбными, видимо, для многих я ассоциировался с отцом. Несмотря на то что трамвай был переполнен, вокруг меня образовался наэлектризованный вакуум, и я обрадовался, когда за окном показались очертания порта. Когда я был школьником, я любил кататься в этой коробочке, набитой людьми. Если меня узнавали, то улыбались. Теперь всё бесповоротно изменилось.

Ближайший паром отходил в Геную, и я решил, что так тому и быть. Чтобы быть ближе к Жюли, лучше было бы поселиться в какой-нибудь пограничной деревушке, но я подумал, что там точно не будет спасения от любопытных. Итальянцы, которых я видел в порту, оказались людьми ещё более непосредственными, чем мои соотечественники: несколько человек поприветствовали меня, будто я был их хорошим знакомым, женщины считали своим долгом приторно улыбаться, а дети глазели и показывали на меня пальцем.

Опасаясь, что на пароме будет то же самое, я обрадовался, когда один пожилой католический священник предложил мне присесть рядом с ним. Надоедать духовной особе люди стеснялись, если и наблюдали за мной, то издалека. Как человек, далёкий от религии, я сначала боялся, что падре Андреа примется меня поучать, но он оказался приятным и разносторонним человеком и чем-то напомнил мне отца Брауна, про приключения которого я любил читать. Он рассказал, что был директором небольшого музея при комменде Сан-Джованни ди Пре — знаменитом монастыре, где в Средние века располагалась гостиница и больница для крестоносцев. Это показалось мне интересным совпадением, и я спросил, не у них ли выхаживали моего предка рыцаря Генриха. Падре Андреа отнёсся к моему вопросу серьёзно и пообещал сообщить, если в архивах что-то найдётся.

Узнав, что в Генуе я впервые и не знаю, где остановиться, он пригласил меня погостить у него. «Надеюсь, вы не против пожить в монастырской келье?» — спросил падре Андреа с улыбкой, и я с удовольствием принял его предложение. Провести пару дней в здании XII века было интересно само по себе, к тому же это позволяло сэкономить деньги. А ещё я буду вне досягаемости для журналистов, которые начали докучать мне ещё в порту.

Комменда Сан-Джованни ди Пре была удивительным местом. Высокие арочные своды из белого и чёрного кирпича, полутёмные залы с мраморными колоннами навевали особое, философское настроение. Повседневные заботы казались здесь совершенно неважными. Хотелось понять, что в жизни главное. Я думал об этом всё время, сидя в монастыре или рано утром гуляя по набережной. Когда-то в этом прекрасном городе родился Колумб – человек, который знал, для чего он живёт. У него была большая, зовущая вдаль мечта. А у меня? Я выучился на лётчика, только, в отличие от миллионов ровесников, я не грезил о небе. В глазах части газетчиков я был бунтарём, не побоявшимся бросить вызов всесильному отцу. Но было ли это правдой? Едва ли. Помогая подпольщикам, я не пытался кому-то что-то доказать. Если бы меня посадили в тюрьму, то миф про бунтаря обрёл бы смысл. Но отец меня отпустил, и теперь я совершенно не представлял, чем хочу заняться. Я был Колумбом без Америки. Глядя на корабли, уходящие в плавание, я страдал от полного отсутствия идей.

Только сильная эмоциональная встряска могла вырвать меня из этого состояния. И это случилась. Однажды утром падре Андреа сказал, что на галерее у входа меня ждёт женщина. Я выбежал на улицу, ожидая увидеть Жюли, но вместо неё под аркой стояла Аньес.

 

Глава седьмая

 

— А вы повзрослели, Ваше Высочество! — улыбнулась Аньес. — Пристрастились к политике?

Не в силах сказать что-то связное, я замотал головой.

— Что это значит? — насмешливо спросила она. — Не повзрослели или не пристрастились?

Мы разговаривали несколько секунд, и она успела сбить меня с толку! Я снова растерялся, как в день знакомства. Почему Аньес так на меня действует?

Я всмотрелся в её лицо. Аньес почти не изменилась, только чуть посвежела и отрастила волосы. Да, она, конечно, красавица. Может, ей не хватает изысканности, но обаяние и непосредственность всё компенсируют. Насмешница она, как и прежде, ужасная.

— Какими судьбами? — спросил я, когда ко мне вернулся дар речи.

— У нас гастроли в Риме. Решила тебя повидать, — сказала Аньес неожиданно тепло.

— Может, позавтракаем? — предложил я, приободрившись. — Или ты с Паулем?

Аньес наморщила нос:

— С кем? 

— Ты вроде бы собиралась замуж. 

— Обстоятельства изменились. 

— Прости, я не знал. 

— Ничего, — сказала Аньес добродушно. — Немного времени у меня есть. Идём?

Чтобы спокойно поговорить, мы пошли в ресторан на центральной площади, где, я слышал, были вип-комнаты. Я понимал, что это затея оставит меня без денег, но мелочиться не хотелось. Очень уж хотелось доказать, что я кое-чего добился.

— Как ты, расскажи? — спросил я, наливая Аньес кофе.

— Всё хорошо, — сказала она с улыбкой. — Только в стране неспокойно. 

— Сейчас так везде.

— Ты не думал о переезде в Америку?

— Что я буду там делать?

— Ну ты же здесь что-то делаешь? Летаешь, учишься? Там тоже будет масса возможностей.

— Ты хочешь туда уехать?

— Одна не рискну, — ответила Аньес, глядя мне в глаза, и я ощутил сильное волнение. Она намекнула, что сейчас у неё не было мужчины, и этим мужчиной мог бы стать я!

— Не боишься начинать с нуля? — спросил я, опасаясь, что молчание выдаст мои чувства.

— Бери выше. Хочу играть на Бродвее.

— Но ведь туда, наверное, непросто попасть?

— Если тебя никто не знает, то да…

Сердце ёкнуло. Я понял, что Аньес нанесла мне визит не из дружеской симпатии. Она придумала, как использовать мою внезапную славу. В принципе, это было предсказуемо: зная Аньес, ожидать от неё чего-то другого было глупо.

— Если мы поедем вместе, все будут считать, что мы пара, — сказал я осторожно. Мне хотелось, чтобы Аньес чётче обозначила свои условия. Если это сделка, что она подразумевает: роман на публику или настоящие отношения? 

Аньес улыбнулась:

— У тебя с той француженкой серьёзно?

— Да.

— О, тогда забудь про мои слова! Рада, что ты нашёл хорошую девушку!

Собственно, разговор был закончен, но кто-то во мне, по-прежнему влюблённый к Аньес, сильно забеспокоился. Этот кто-то прекрасно понимал, что может больше её не увидеть. Манящая, недосягаемая Аньес была женщиной моих грёз, а такие вещи бесследно не проходят.

— Ты надолго в Италии?

— До конца недели. 

— Может, получится тебя навестить. 

Больше важных тем мы не касались. Поболтали немного об общих знакомых и разошлись. Я предложил Аньес её проводить, но она, улыбаясь, сказала, что это не понравится её импресарио, ведь он приехал в Геную вместе с ней. Я ощутил укол ревности. На прощание Аньес оставила адрес римской гостиницы, и я с тяжёлым чувством спрятал его в карман. Будет теперь обжигать мне пальцы.

Мне, конечно, хотелось рискнуть, но… я прекрасно знал, чем всё закончится. Аньес не останется со мной надолго. Она утратит ко мне интерес, как только попадётся дичь пожирнее: богатый бизнесмен или влиятельный продюсер. Бедный Пауль исполнял все её капризы, а теперь она презрительно морщит носик, вспоминая о нём. Когда я сходил с ума по Аньес, я жил как на иголках: мне хотелось убить каждого мужчину, который к ней приближался. Таковых было немало. Мне казалось, их обществу она рада куда больше моего. Равнодушие Аньес унижало меня: никогда раньше я не чувствовал себя таким жалким и беспомощным. Мне понадобилось полтора года, чтобы вернуть веру в себя. И вот теперь, когда я исцелился от наваждения, я хочу снова нырнуть в этот омут?

К счастью, не только Аньес занимала мои мысли. После завтрака в дорогом ресторане я был на мели. Из съедобного в келье осталась только микстура, отвратительная на вкус, и я поневоле задался вопросом, как не умереть с голоду. Можно было дать телеграмму месье Лежо, но я боялся, что история про моё безденежье попадёт в газеты. Перебирая в уме другие варианты, я решил найти местный аэроклуб и напроситься на любую работу. Да, летать я пока не могу, но, может, возьмут механиком?

Позвонив по первому попавшемуся номеру в телефонном справочнике, я попал на приём к синьору Ринальди. К счастью, он оказался мне рад.

— Мы давно гадаем, когда вы к нам придёте! — воскликнул он, когда я вошёл в кабинет.  — Хотите вступить в наш клуб?

— Вообще-то, я ищу работу. Правда, лицензии лётчика у меня больше нет, но…

Улыбнувшись, синьор Ринальди спросил:

— Сколько вам нужно? 

— Вы меня неправильно поняли, — сказал я, растерявшись.

— Я хочу, чтобы вы остались с нами, — дружелюбно сказал директор. — И не вижу проблемы в том, чтобы дать небольшой аванс. Я уверен, с вами наш клуб станет ещё более популярным.

Пару секунд я обдумывал его предложение. Синьор Ринальди хотел привлечь меня к рекламе клуба. Что ж, это более достойное занятие, чем продавать газетчикам семейные тайны. Главное, чтобы не пришлось участвовать в авиашоу во славу Дуче.

— Почему бы и нет? Я слышал много хорошего про итальянские аэроклубы, — приврал я.

Довольный, что я согласен, синьор Ринальди повёл меня осматривать клуб, и я убедился, что это действительно было образцовое заведение: самолёты все новые, персонал толковый и везде идеальный порядок. Так что тем, кто рассказывает небылицы про безалаберность итальянцев, не мешало бы здесь побывать.

В завершение экскурсии мы сели в самолёт и сделали пару кругов над городом. Убедившись, что я со всем справляюсь, синьор Ринальди сказал, что самолёт в моём полном распоряжении: я могу хоть сейчас начать тренироваться, чтобы поскорее вернуть лицензию.

— Приходите сегодня в семь, мы устроим вечеринку, — на прощание сказал директор, и я обрадовался возможности со всеми познакомиться. Кто знает, может, мне понадобится пилот с личным самолётом, готовый тайно доставить меня во Францию. Гийома об этом я попросить не мог — полиция знала, что он мой приятель, и, вернись он из Италии, его самолёт не поленились бы обыскать.

Чтобы знакомство прошло как надо, я прикупил побольше вина. Мои новые знакомые на алкоголь тоже не поскупились, и очень скоро мы пили на брудершафт, забыв про всякую социальную дистанцию. Кого тут только не было: среди множества раскрасневшихся лиц мне запомнились чудаковатый изобретатель, который собирал летательные аппараты из чего попало; двое азартных пареньков и бойкая барышня, галдевшие про трансатлантический перелёт; юноша, купивший самолёт, чтобы изучать вулканы, и элегантный кинооператор, снимавший панорамные виды для одной римской студии. Больше всего меня заинтересовал ветвисто-усатый маркиз Санта-Кроче — конечно, меня привлекли не его залихватские усы и не титул, а то, что он был героем Великой войны. Если верить его рассказам, маркиз был асом из асов, совершившим невесть сколько боевых подвигов на тогдашнем довольно примитивном самолёте. Правда, пил он безостановочно, и число его подвигов постоянно росло, но человек такого склада мне и был нужен.

Утром меня накрыло жесточайшее похмелье. В горле жгло горечью, и я поспешил на воздух, дабы ненароком не наблевать в монастыре. Продышавшись на берегу залива, я вернулся к себе и застал ожидавшего меня сотрудника галерийского консульства. Он привёз письмо от отца. Чтобы сохранить конфиденциальность, отец не стал писать мне напрямую, тем более что требовавший моего внимания вопрос был довольно деликатным: надо было привести в порядок метрику сына. Я получил её в Гондурасе на фамилию Вейжон, теперь никакого Вейжона не было, но с этой метрикой Камиль находился во Франции, гражданином которой не являлся, с женщиной, которая не была ни его матерью, ни моей женой. Как справедливо заметил французский консул, связавшийся с отцом, с этим надо было что-то делать.

С юридической точки зрения, всё было непросто, но отец договорился с французской стороной, что ребёнку заменят документы: нужно было всего лишь получить новую метрику в галерийском консульстве в Париже, а потом оформить наш брак. Я вздохнул, понимая, что Жюли никогда на это не согласится. Как бы она ни относилась ко мне, она ни за что не свяжет свою жизнь с человеком по фамилии Рестон-Фиац.

Я пообещал, что постараюсь повлиять на Жюли, но… как я мог это сделать, если она упрямо не отвечала на мои письма? Признаться в этом посланцу отца я не мог: я боялся, что отец привлечёт французскую полицию, и они заберут ребёнка силой, так как у Жюли не было на него никаких прав. Чтобы предотвратить такое развитие событий, я решил заглянуть к маркизу, благо вчера он дал мне визитку с адресом.

Вид маркиза меня разочаровал: судя по безвольно висящим усам и тёмным кругам под глазами, ни о каком полёте не могло быть и речи. Впрочем, я и сам был не в лучшей форме: малейшая тряска выворачивала меня наизнанку, и это было очень некстати.

Чувствуя полное отчаяние, я позвонил Гийому и, рассказав о проблеме, попросил поговорить с Жюли. К сожалению, разговор привёл к обратному результату. На следующее утро я зашёл в тратторию выпить кофе и, бросив взгляд на свежую газету, похолодел: там писали, что Жюли пропала — взяв ребёнка, уехала ночью в неизвестном направлении. Свидетелями бегства стали репортёры, дежурившие у её дома. Жюли пытались догнать, но она ловко оторвалась от слежки и, очевидно, пересев в другой автомобиль, исчезла из города.

Стоит ли говорить, что я испытал сильнейшее беспокойство? Бегство Жюли было катастрофой. Я совершенно не представлял, где её искать. Заявлять в полицию я не стал — не хотел, чтобы Жюли пострадала. Похищение детей — серьёзное преступление. Если её поймают, Жюли попадёт в тюрьму и надолго. Как бы я ни был зол, ломать ей жизнь я не хотел.

Моей первой мыслью было нанять частного детектива. Но потом я подумал, что отец узнает про мои встречи с ним и поймёт, что Жюли прячется от меня. Если отец узнает, что его внука похитили, он сочтёт это личным оскорблением и подключит к поискам своих людей с их ужасными методами. Чтобы этого избежать, нужно ему соврать, что исчезновение Жюли из Марселя — наша общая идея. Пусть лучше отец считает, что я дурак, не способный толком устроить свою жизнь, чем отправит по следу Жюли убийц, которые «случайно» её застрелят.

Прокрутив в голове все варианты действий, я решил провести собственное расследование. Я не сомневался, что Жюли сделала фальшивые документы и уехала из Франции. Теоретически она могла выбрать любую франкоговорящую страну. Английский у неё неидеальный, она не станет рисковать, боясь, что её выдаст акцент. Жюли поедет туда, где сможет легко затеряться. Конечно, таких мест в мире немало. Но зачем сбегать в Новый Орлеан, когда под боком есть Швейцария и Бельгия? Если запастись терпением, я смогу её там разыскать. Скорее всего, Жюли продолжит зарабатывать на жизнь журналистикой. Если я буду читать швейцарские и бельгийские газеты и сравнивать текст со статьями Жюли, я найду её любимые словечки и фразы и пойму, в каком городе она обосновалась. Конечно, я не лингвист, но какой-никакой переводчик, а это тоже неплохо развивает языковое чутьё. 

Так я стал завсегдатаем генуэзской библиотеки, где прочёл все статьи Жюли во французских газетах, какие только смог найти. Вряд ли у Жюли когда-нибудь был более внимательный читатель: я составил внушительный словарик из выражений, который она любила употреблять. Параллельно я читал все доступные в Италии швейцарские и бельгийские издания и скоро напал на след. Правда, заинтересовавшие меня авторы (три женщины и один мужчина) писали для разных еженедельников из Женевы, Невшателя, Берна и Лозанны, и понять, где живёт человек, скрывающийся под четырьмя псевдонимами, было непросто. Оставалось ждать благоприятного случая и, хоть мне порой казалось, что он никогда не представится, в один прекрасный день я нашёл то, за что смог уцепиться.

В одной скромной газете из Берна, предназначенной для прогрессивной молодёжи, я прочёл, что в городе будет марш суфражисток. Зная, как много эта тема значит для Жюли, я подумал, что она вряд ли пропустит такое событие. Так что я собрал чемодан и забронировал номер в небольшой гостинице. Я надеялся, что Жюли придёт поговорить и мы всё решим миром.

Берн в тот день представлял собой удивительное зрелище: по центральным улицам двигалось многолюдное шествие, в основном это были молодые женщины, одетые в белое. На колёсной платформе они везли огромную улитку — символ очень медленных перемен. Среди зрителей, стоявших на тротуарах, мужчин было мало, и я без труда «срисовал» Жерома, а он, соответственно, меня. Боясь, что Жером скроется в толпе, я подлетел к нему и вручил записку с адресом гостиницы, выпалив, что мне во что бы то ни стало надо увидеть Жюли. Я думал, он станет врать, что Жюли здесь нет, но, внимательно посмотрев на меня своими грустными глазами, он молча кивнул и спрятал бумажку в карман. Я помчался в гостиницу и прилип к окну, вглядываясь в каждую проходящую мимо женщину. Ни одна из них не напоминала Жюли. Когда к гостинице подошёл мальчишка-посыльный, я почему-то сразу забеспокоился и побежал ему навстречу. Я перехватил его в холле. Мальчик протянул мне письмо.

Дрожащими руками я вскрыл конверт. Там лежала фотография: улыбающийся подросший Камиль сидел на коленях Жюли в ничем не примечательной комнате. На обороте снимка я нашёл надпись:

 «Не ищи меня — я не останусь в Швейцарии. Я уезжаю не потому, что хочу тебя наказать. Сам по себе ты неплохой человек, но я не хочу, чтобы Камиль стал одним из вас. Я очень его люблю и воспитаю человеком будущего.

Ж.»

 

Я был так потрясён этим письмом, что не заметил ухода посыльного. Последняя ниточка, ведущая к Жюли, оборвалась. Мне стало жутко — я понял, что никогда не увижу сына. Он маленький — скоро меня забудет.  А если Жюли выйдет замуж, он будет считать отцом другого человека.

Эта мысль обожгла меня несправедливостью, я бросился искать местную полицию, но на перекрёстке остановился, поражённый вопросом: я что, действительно собираюсь воевать с Жюли? С женщиной, которая вытащила меня из тюрьмы, где я рисковал застрять надолго. Которая очень нужна Камилю, потому что может лучше меня о нём позаботиться. Которая любила меня больше, чем я любил её. Я долго метался по улицам незнакомого города, где мне было не с кем поделиться своим горем, потом сбежал в Геную.

Не зная, куда себя деть, я приехал в аэроклуб. Хотелось найти собеседника, готового меня выслушать. Бравые вояки для таких посиделок не годились, и я присоединился к студенту-геологу Дженнаро, завтракавшему в кафе. После знакомства на той вечеринке в аэроклубе мы пару раз пересекались в библиотеке, и я чувствовал к нему симпатию.

Должно быть, я плохо выглядел — Дженнаро спросил, всё ли у меня в порядке. Конечно, я не имел права вываливать проблемы на едва знакомого человека, но удержаться не смог. Дженнаро был заметно растерян. Выслушав меня, он пробормотал, что всё как-нибудь образуется, а пока было бы неплохо сменить обстановку.

— Кстати, мне нужен штурман, — сказал Дженнаро. — Может, это авантюра, но, сдав экзамены, я хочу полететь в Индонезию.

Он рассказал, что многие вулканы, оставившие след в истории человечества, находятся именно там, а Кракатау и Тамбора продолжают извергаться. 

Я был совершенно сбит с толку — я шёл за сочувствием, но вместо этого мне прочитали лекцию про вулканы. Наверное, я посмотрел на него как на чудака, потому что Дженнаро спросил:

— Что?

Желая сгладить неловкость, я сказал первое, что пришло в голову:

— Это же так далеко!

— А что, всю жизнь торчать в Италии?

Мысленно представив карту мира и огромный Индийский океан на этом пути, я нервно засмеялся:

— Нешуточная мечта.

— Чего мелочиться? — улыбнулся Дженнаро.

 

***

Дни стояли дождливые, на душе было мерзко. Я торчал в аэроклубе, много летал — это требовало концентрации внимания, и мне на время удавалось забыться. Но по вечерам меня накрывала тоска, и, пытаясь от неё убежать, я стал ходить к Дженнаро. Мне были неинтересны его вулканы, но я был готов говорить о чём угодно, лишь бы не быть одному. Дженнаро был рад моей компании. Он доставал карту мира, огромную, как ковёр, и начинал мечтать вслух. Когда он кому-то рассказывал про экспедицию, она казалась ему более реальной.

Однажды, рассеянно следя за тем, как он прокладывает маршрут, я взялся считать расход топлива, который оказался огромным. Я высказал мнение, что добираться самолётом в Индонезию неразумно, да в этом и нет необходимости — проще сесть на пароход, а самолёт нам привезут. Как человек, работавший в грузоперевозках, я знал, что с этом проблем не будет.

— Так ты поедешь? — спросил Дженнаро, и я поймал себя на мысли, что это предприятие уже не кажется мне чем-то странным. Делать в Индонезии мне было нечего, но ведь я жил и в Гондурасе. В конце концов, почему бы и нет? Природа лечит, а мне сейчас был очень нужен душевный покой.

Так, до конца не веря, что куда-то поеду, я сдал экзамены на лётную лицензию, чтобы отвлечься, прошёл базовый курс альпинизма, а потом настал день Х, и мы сели на пароход. И только когда мы вышли в море, я почувствовал, что всё по-настоящему.

Чем больше я удалялся от знакомых мест, тем меньше боли причиняли воспоминания: на фоне новых впечатлений они уже не казались тяжёлым камнем, способным утянуть меня на дно. Закаты над океаном были невероятно красивыми, и однажды, стоя на палубе в час, когда всё вокруг было залито огненно-красным светом, я вдруг почувствовал, что этот свет наполнил и меня — будто всесильное божество древних народов, увидев черневшую внутри меня пустоту, коснулось меня своими волшебными крыльями.

На островах мы много летали, и Индонезия не переставала поражать. Всё здесь завораживало: извилистые скалистые долины, казавшиеся инопланетными, величественные каскады водопадов, пылающие в темноте потоки лавы, меняющие цвет озёра в кратерах потухших вулканов.

Однажды на наших глазах родился остров. Вздымая к небу фонтаны пепла и дыма, подводный вулкан бушевал целый день, а к вечеру на поверхности океана появилась полоска суши. Это был вселенский акт творения, подобный тому, что описывают священные книги. Я был потрясён. То, что я видел, было больше меня, больше моих переживаний, больше всего, что я мог представить. Как заворожённый, я не мог оторваться от этого зрелища.

Тогда я ещё не знал, что это станет делом всей моей жизни.