Собаки

Маяковскому

)/(

 

— приведи себя в порядок, сегодня к нам должны прийти гости. Надень самую новую одежду. Это очистит твои мысли и язык.

— я слышал, как этой ночью опять выли собаки. Я ходил туда и сюда по комнате, пытаясь отвлечься от усиливающейся дрожи в теле. Я не расстилал постель. Останавливался в центре, долго смотря на зашторенное окно.

— опять ты за своё. Ты мог хотя бы сесть на стул. Его сделал твой отец своими собственными руками. Перед тем как покинуть нас, он напомнил мне об этом. События проходят сквозь человека призраками, оставляя внутри каждого осадок, подобный эху, углубляющему морщины или стирая отпечатки пальцев. 

— мне нечего добавить. Мои губы потрескались. Чем больше я пью, тем сильнее жажда. Я помню стул, которым стали слова отца. Часто думаю о той осени, когда мы с ним гуляли вдоль постепенно пустеющих улиц нашего городка, доходя до окраины, подпираемой лесом.

— почему ты тогда так настойчиво не соглашался сменить старые кроссовки?

— я почувствовал, что должен был дойти до конца в своих доводах.

— но ты даже до ручки не дополз. Я вчера выкинула как раз часть твоей окаменелой канцелярии.

— теперь я делюсь всем ярким и неустойчивым с пылью. Посмотри, какие пирамиды она возвела из самой себя на подоконнике, слушая мой взгляд, подгоняемая ударом пульса.

Она подходит к окну и видит на подоконнике кучки пыли. Плотная, белая ткань халата на ней не пропускала свет, и было трудно представить контуры её тела, хотя он знал, будто его нет. Почему она заговорила о его отце? Деревья скрипели на улице. Тени ветвей щекотали комнату.

— ты боишься щекотки?

— меня настораживают щекотливые вопросы.

Она отошла от окна. Её внешность трудна для слова. Поштучный мир окружающего не шелохнулся, всё больше напоминая беспредметность, которую он молчаливо призывал, всматриваясь во что-то.

— некоторые говорят, что сначала появилась песня, а потом речь. Вырезая из камня наконечник стрелы или копья, древний человек таким образом развлекал себя. Вообще, возможности речевого аппарата безграничны. Может быть, займусь sound poetry.

— да, никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. У тебя есть неплохие природные способности, но давай опустим это. Нас ждёт встреча с новыми знакомыми. Я бы не хотела, чтобы ты, как в тот раз, отсиделся в углу, не проронив ни слова.

— вот опять воют собаки. Мне необходимо тебе сказать. Вопрос жизни и смерти. Щекотлив, но мне нужно больше двигаться. Динамика сглаживает острые пики панической атаки. Что-то в духе действия берушей: острие звука срезается, закругляясь, - он слышен, но как через подушку.

Он просит её поставить вертикально ладонь тыльной стороной и приблизить к нему. Указательным пальцем тыкает в центр в районе пересечения линий сердца и судьбы, говоря, что так выглядит и работает усечённый фильтром звук.

— о чём я буду с ними говорить? Чистая, выглаженная одежда ждёт в шкафу, но я не спал всю ночь, выли собаки с ветром на перегонки, я ходил по комнате — тени негде упасть. Твоя ладонь мягкая и тёплая. Мне хочется тебе что-то рассказать, но я всё забыл. Искры отлетают от огня и быстро гаснут. Прогнозы не предрекают ничего хорошего. Замереть бы. Но что это изменит в общем порядке?

— ты провоцируешь во мне решительность. Разговор заходит в тупик. Надо растопить камин. Скоро придут гости. В доме сыро. Ничего не происходит. Бронзовые идолы лицом повёрнуты к стенам. Воздух беременеет сдвигом. Зародыш тектонизма. Отражающая прозрачность. Как тебя ещё зовут?

— это слишком далеко отсюда. Можно пропустить гостей. Не успеть привести порядок в себя. Солнце повествовательно, тавтологично. Но ветер сегодня поддакивает собакам. Я приношу изменения. Молекулы воздуха в моей комнате — острые иглы. Ты дышишь в другом режиме. Или питание твоих лёгких обеспечивается незнакомой мне субстанцией. Немой. Что со всем этим делать, я не знаю, часы не ждут, хотя их внутренности уже точит коррозия. Чем ты укрепляешь мосты из предчувствия в намерение?

— это побочный рефлекс, приобретаемый из сомнения. Диалектика события, как ты знаешь, раскачивает восприятие мира, надрывая психику. Взять, к примеру, твои ночные наматывания кругов по комнате. Я слышала вой за окном, но не придала этому такое большое значение, как ты. Давай отложим это в длинный ящик. Нужно поторопиться. Остались считанные часы до прибытия гостей, а я ещё не нанесла краску на лицо. Сделай растяжку, поприседай и оденься с иглы. Я пойду осматривать комнаты.

 

)/(

 

Часы бежали, минуты летели, а время оставалось на месте на удивление птиц, мешая им. Кукушки токовали, тетерева куковали, постройки квакали. В доме напротив описания происходил разговор. Из окна, где были слова, виднелось пугало. Не особо разговорчивое. Ветер трудился расшевелить его хоть на междометие. Одноглазый кот наблюдал за этими тщетными усилиями, греясь на солнышке. Мурлыканье убаюкивало ветер. Он падал без сил, становясь стволом дерева.

Сквозь этот момент мистер Ди и Люмп ехали на велосипедах из некоего. А в какое-то место. Погода едва стояла на ногах, периодически выпадая в тираж осадков. Дорога пробегала по холмам и равнинам. Лента жирного грунта создавала усложнённость колёсам старых, подточенных ржавчиной велосипедов.

Мастер Ди — деревенский аптекарь, лет пятидесяти, сухопарый, высокий, с острой бородкой человек — усиленно крутил педали, привстав с сидения. Люмп насвистывал «God Save the Queen», ведя стального брата в руках, поняв абсолютную бесперспективность езды. Его тоже нужно немного описать? Ну ладно. Коренастый, как зуб, ноги колесом (зачем ему велосипед?), плотный, как стихотворение Мандельштама, сообразительный, как два с половиной валенка. Волосы — солома, нос — по ветру, трава — постель. Кто он, кем, кому, как? Пастух, свирель за поясом, травинка во рту, коровья лепёшка в кармане. Всегда имел протест против сложившихся обстоятельств. Ляп, ляп по грязи и «бог спасёт королеву».

Где они сейчас вязнут в моменте? Справа — бобрикосовый сад, слева поле гуляет. Яростно. Во всю высь широты. Птицы перелистывают воздух голосами.

— уважаемый Люмп, что ты так расточаешь время? Так необходителен с ним. Нам нужно спешить. А ты спешился. Нас ждут неотложные дела. Но твой настрой так не отлажен, костюм не отглажен. Не костюмен. Нам поручено доставить очень важную вещь к полудню господам Сабриоро, — осклабился мистер Ди, но с толикой перца в зрачке.

— слезай с велосипеда, друг. Ты едешь на месте. Колёса увязли в грязи. Разуйся и погрей свои интеллигентные, восковые, белые ступни в тёплом и нежном от солнца жире земли.

Груши переглянулись. Вши ещё острее заскучали без собак. Где-то всхрустнули стоические камыши.

— «-жы/-шы» пиши с «ы». Солнце светит, потому что я кручу колесо. Мои ноги в мозолях, несмотря на то что на весы я кладу порой порошок легче, чем пыль.

— как мы успеем с таким раскладом? Тучи чавкают дёснами, с таким интересом наблюдая за нами. Мои ноги в грязи. Мне хорошо. Уходить я не особо хочу. Ты едешь на месте. Мистер Ди, может, по бобрикоске и заночуем? Смотри, как поле хохочет! Аж душа клокочет.

Пчёлы напряжённо висели в листьях деревьев, рассеивая жужжание параллельно шороху листвы. Вид мимикрии? Аранжировка копошению ног Люмпа в жирозёме. Он закатывал вверх глаза, выпячивая миру белки, когда пропускал грязь через узловато-пасторальные пальцы ног.

— мистер Ди, я — Вакх! Мои ступни перезревают в копыта. Как же хорошо. Какая она мягкая и тёплая. Грязь, невеста моя!

— пойдём лучше бобрикоски протведаем, Люмп. Ты меня вынуждаешь спешиться. Мне хватило «Превращения». Ночами не смотрю теперь в зеркало. Для успокоения у меня перед кроватью аптекарские весы. На их чашах танцует сквозняк с тенями. Как ты поступаешь, когда тебе страшно?

Чем ближе они подходили к саду, тем отчётливее видели что-то маячащее между деревьями — жёлтое с красными полосами. То был шкаф, из которого выбегал Маяковский, смачно сплёвывал, густо ругался, имитировал затяжку несуществующей сигареты, ядрёно свистел и был таков.

— я переодеваюсь в шёлковую пижаму и бегаю по комнате, размахивая руками, как птица.

— ты им веришь?

— птицам?

— да!

— ну они не отказывают в песне. А также дают непринуждённые автографы прямо сверху, на плечи, голову - тёплые, искренние комочки. С завитушками, как у звуков свирели. Как ты знаешь, хотя откуда, я пастух. И нет мне числа. Трава — моя сестра, грязь — любимая. А что же мы всё-таки должны доставить господам Сабриоро?

— это гвоздик. Маленький, сантиметра два в длину. Он лежит у меня в красном спичечном коробке во внутреннем кармане. Во время движения я слышу, как он бьётся о стенки этого картонного параллелепипеда.

Уголки рта мистера Ди зашатались в сложной улыбке, как края картины в каком-нибудь маловероятном будущем, висевшей на этом гвоздике. Подхихиковали и пчёлы, натужно дрожа в бобрикосовых зарослях, хмыкали кроты на слепой высоте глубины. Правый глаз Люмпа тоже сам по себе. Левый полуспал в невнятности полдня.

— у меня начинает чесаться лицо от таких веских доводов. Цели благие, даже блаженные, но запах этих бобрикосов сбивает с ритма твоей речи, моё внимание срывается в какофонию, в декаданс. Кожа — марсианская шкура, изнанка красного перца. Опять этот лестничный Маяковский пугает деревья своим камнепадным голосом.

— может, это лесничий?

— тогда почему он ругается, будто пулю сосёт, как фрукт леденца?

— тому есть объяснения, но я их не умею.

Полиморфные тучи толпились толчками мышечно, как упущенные способности. Маяковский рванулся из шкафа, поморгал на кого-то, ругнулся, обернулся, пулей звеня о крепкие зубы.

Мистер Ди и Люмп сели на сочную траву под бобрикосовым деревом, молчали мысль одну на двоих, глядя в игру без правил мирного поля. Ветер щавелил жидкой бородкой аптекаря.

 

)/(

 

— вот и ты! как хорошо сидит на тебе этот лёгкий белый летний костюм. Ты так прилежен, хоть на обложку журнала ложись.

— ты видела пугало напротив нашего дома?

— конечно! мы же сами его там поставили. А что? У тебя с этим какие-то трудности?

— возможно, это оно воет ночами.

— не воет, а стонет, и не оно, а они.

— кто?

— собаки. Ты же сам мне жаловался на бессонницу некоторый отрезок времени назад, упоминая этот блохастый хор!

— я потерял терпение называть это «собаки».

— не рисуй себе ничего гиперболического. Гарина хватит. Это бездомные собаки, которые собираются возле пугала и стонут, точнее, стенают.

— почему стенают?

— потому что напротив стен нашего дома, где тепло и играет сочный, сонный джаз. Но дело в другом: я их не слышу. Вывожу аргументы с твоих клочковатых слов.

— выпьем же чаю! ох уж эта неопределённость и неустойчивость контуров. Шанкр солнца лопнул полуднем. Мухи спешат босиком по непохожим поверхностям. Пешком рассобачилось время открыто, лицом ударяясь в изношенный слух.

— дай поносить твой. Мне не хватает животных. Ночью вижу звёзды, днём — горизонт. Иногда муравьи ползут по столу, хотя на нём ни крошки, только мёртвый блеск электрической лампы.

 

)/(

 

— кого мы ждём, если ждём? Пахнет дождём или сырым пнём.

— у тебя память накоротке с амнезией или отрицаешь неизбежное? Что в тебе такое сидит и мешает пролиться свету на факты? Болезнь моря? Хищное жало дней, напитанных ртутью рутины? Гласная, не попавшая в рифму? Птица с растёкшимся телом?

Он стоял спиной к несущей стене и не знал, что в его левом кармане. Думал об истории болезней, пытаясь соотнести названия с тем, что могло быть ответом на её вопрос. На ум приходили лишь театральные подмостки, пустые летние, заваленные окурками и прошлогодней листвой кинотеатры, осколки каких-то маршрутов, витражи снов, никем не записанных, но передающихся по наследству. В его правом кармане было так же пусто, как и голове. Черви в земле об этом не знали и жили по-своему.

— позади меня стена, впереди — твой настойчивый вопрос. Я зажат в тиски, у карманов моих рассинхрон. Может, всё-таки чаю? Где-то тут была пуля, что в своём нёбе носил Маяковский, барбарис, дюшес, шербет, петушки, арахис, миндаль, варенье из подсолнухов и фейерверков, феи в карамели.

— у нас голые стены. Ни картины, ни трещины. Только эта монохромная данность. Я нарисовала картину. Цветок. Один лишь цветок, с жёлтыми лепестками, может, подсолнух, не знаю, в горшке, на фоне размытого красноватого фона.

— заката? Кирпичной стены? Ткани, которой срывают с места быков? Или китайского женского платья?

Воздух в комнате дрожал, как заведённый, придуманный изобретателем. Казалось, что она размахивала руками, но это всё её активная речь. Её подвижные во все стороны рукава. Он не знал отдыха. Отсутствие чего бы то ни было на стенах лишало не самих слов, а способности их различать, делая их неразборчиво жужжащей массой. Скопищем колебаний, которым нет аналогов в мире.

— ты же сам предложил что-то повесить на стену. Вот картина. Но её не на что вешать. Ты избавился от всех гвоздей, потому что боишься, что, вбив хоть один в стену, образуется трещина и она разветвится по всему дому.

— да, он падёт, как дом Ашеров. У нас есть ещё пряники? Смотри, солнце почти в зените. Собаки молчат, но я не верю в бога. Рост и вес я не помню. Что такое «спешить»?

— ты против речи. Лучше прислонись ухом к стене и послушай, как молчаливо в ней содержание.

— я вижу сны, холодные, как звёздное молоко. Можно начать писать отстранённый дневник наблюдений, лучшие знания законсервированы в земле. Стена — дочь почвы — с северной кровью.

— ты слишком быстр на раздумья, но медленен на действия. Скорый поезд твоего языка прибывает и прибывает приливом к бесплодным местам, вылизанным ветрами до атома. Послушен луне, но не чтит богов. Да, они пали, но что мешает проявлять уважение?

— за считанные мгновения свет перекисью на высушенной до бесслёзья сетчатке. Кубатура смыслов расширяется до безо́бразности. Монетизация не представляется возможнымой Способность переваривать данность атрофируется и отмирает.

Рама окна задрожала. Захохотала. Прозрачное мясо улицы чему-то чуть поддакнуло. У него ойкнуло, она икнула. Гости были на подскоке.

 

)/(

 

— что ж, отдохнули и долой всякую псячину из души. Пора в езду.

Мистер Ди осмотрел руку, муравья на ней, очень задумчивого, почти кантовского. Его усики были неподвижны, словно апории. Свет нагнетался. Люмп размягчался, чмокал глазами и шевелил, но еле, безъязычьем. Они сидели в бобрикосовом саду, грелись тишиной. Маяковский маячил многоштанно, но и ещё раз но. Его шаг был тих, т. к. весь гром ушёл в стих. Пуля почти растворилась в слюне. И нет сомнениям. Только комары, воронка свиста, уходящая в безразличие, и лица попутчиков распарены блеском фруктового сияния.

— я познал капельку отдыха, понесу велосипед я теперь на плечах, — сказал озадаченный энтумиазмом Люмп. — Мистер Ди, привяжи к велосипеду верёвку, и веди его за собой, как на поводке. Он будет послушен. Наши двухколёсные кони хорошо попаслись, отряхнули ржавчину и готовы к безделью или, как ты говоришь, к возделыванию лени.

Мистер Ди подошёл к тому месту, где Маяковский выругивался и сплёвывал, наклонился, скоротечно двигая руками в траве. Через мгновение минуты он пару чего-то достал из зелёного подшёрстка, неисчислимая радость стояла в его лице, как добрая погода в физиономии дня или тень в отрыве от чего бы то ни было. Люмп навёл фокус и вывел, что это маленький гробик собрания сочинений.

— Люмп, двинемся-с. Радуюсь этой мышиной чертовщинке (потягивает Люмпу маленький параллелепипед - не больше спичечного коробка) — мощи Маяковского.

Люмп закинул горло к небу и зычно разулыбался. Криволинейный оскал сотрясался толчками. Вдалеке на дороге показалось какой-то движение. Что-то вроде цепочки силуэтов шло вразвалочку. Первое звено побольше, а последующее в несколько раз. Люмп и мистер Ди напрягли свою умную, подвижную оптику. Солнце сидело и сидело в зените над ними. То, что они увидели, поймут только духовка и яблоки. К ним авторитетно шествовала процессия уток - мама с утятами.

— здравствуйте, тётушка Кря, — заскрипели попутчики на ломаном лесном.

— здравствуйте, дорогие бездельники. Там вся деревня тужит по вам. Я вот со своими детками иду в библиотеку на экскурсию. Там будет выставка крякриллицы. Купим себе букрярь. А вы чего тут, букряне, засели? Не уж-то расстройство кишечника? Тогда доброе пожаловать в утиные истории. Хра-хра-хра (голосом Вертера из «Гостьи из будущего»).

— мы тут за Маяковским гоняемся. Раритет сейчас его сочинения. Тут щепотка, там. С миру по крупице, чтобы потом склеить страницы, — самозабвенно сказали велосипедисты.

— да, Маяковщина нынча в особой высоте. Я читала его в адаптированном варианте под названием «Шамкать — значит шмякать». Понятно, что это всё причесанное, разжиженное. Но я бы не переварила эти его оригинальные, гранитные глыбы слов.

Утиные дети чуть закоченели и закачались. 

— мама, мама, — запричитал испуганно самый смелый, — мы хотим читать! Пойдем быстрее!

Тётушка Кря поклонилась велогонщикам и, виляя кузовом, грациозно поплелась дальше со своим отрядом юных книголюбов.

Где-то посреди ветра аптекарь и козопас двинулись по дороге. Люмп с велосипедом на плечах, а мистер Ди свой вёл на поводке. Он плыл мягко по жирному шоколаду грязи. В левом кармане у аптекаря был томик с мощью Маяковского, а правом - спичечный коробок с гвоздиком для господ Сабриоро.

 

)/(

 

В шкафу:

Темнота. Не пустая. Чувствуются сгустки присутствия. Которые постоянно движутся. Как-то неопределённо. Если вокруг центра, то блуждающего. Или центров. Но скорее спорадически. Плотности рассасываются и сгущаются. Иногда вспышка. Затем тление красного жала. Приступ кашля. Ломаная речь. Пауза длиной в несколько предложений. Потом опять ошмётки звуков. Кашель. Вздох. Хрип. Глубокий. Около середины темноты. Трещина. Расширяется. Светом. Вырезая из чёрной толщи не лицо – маску (смерти?), жёлтую, желтушную, желчную физиономию, профиль лихорадочного месяца, желатиновый контур робости, пастозную горчицу желтка. Где-то и тут разговор заблудимся.

Кр-х: будущее — боль дыр, щель в шесть шасть.

Ма-й: вона тама а-а-а-а-а-а-а дверачка ааэ-э-эсь ёжз красная коллективное хозяйство сознание убийство зо нея сада бобрикосовый светлая гранитка.

Кр-х: ты невнятен!

Ма-й: у меуняу пулеоя воы ротеу.

«Красные роты идут на восто-о-ок», — пропели тёмные точки под набат необусловленных мыслей.

Плюс ещё некоторые очень веские обстоятельства. Шкаф уже было не отличить от одного из бобрикосовых деревьев.

 

)/(

 

Она подошла к чёрному старому пианино в углу. Резко остановилась. Потянула руку к крышке. Он открыл окно. Прохладный ветер упал внутрь. Она медлила с открытием крышки. Едва коснувшись, она что-то не узнала в этом. Поверхность? Касание? Себя в нём? Упавший ветер извивался по комнате. Человек стоял у окна. Слабее, чем своя тень. Шатался от воздуха. Он боялся нарушение целостности. Стены дышали. Душили. Пальцы (чужие?). Слабые. Непослушные. Не поднимали крышку. Она гладила чёрную плоскость, будто волосами. Растущими по ту сторону жизни. Немой инструмент. Гроб с трупом музыки. Стены без единой приметы. Облучённые стены. Стены, поросшие льдом. Слепые стены. Стены психушки. Стены молчания. Она просит его открыть крышку гроба, то есть пианино. Ветер лижет белые, парафиновые ноги. Солнце давится своими волосами в зените. Монохромные клавиши зашипели. Или она медленно воздух выдыхала сквозь зубы.

— ты слышишь собак по ночам. Я даю тебе слово от страха. Подойти, смотри, как оно испаряется с моего языка. Пустота жива.

Он кладёт голову на холодные клавиши и смотрит ей в рот. Она садится на стул, левой рукой нажимает аккорд, а первую запускает в его тяжёлые волосы. Поёт логико-философский трактат, сквозь который проступила, как лик Богородицы на стене, кровь псалма.

«Живы́й в по́мощи Вы́шняго в кро́ве Бо́га Небе́снаго водвори́тся Мир есть совокупность фактов а не вещей Рече́т Го́сподеви Засту́пник мой еси́ и Прибе́жище мое́ Бог мой и упова́ю на Него́ Факты в логическом пространстве суть мир Я́ко Той изба́вит тя от се́ти ло́вчи и от словесе́ мяте́жна Мир распадается на факты Когда-то говорили что бог может создать все за исключением того что противоречит законам логики плещма́ Свои́ма осени́т тя и под криле́ Его́ наде́ешися ору́жием обы́дет тя и́стина Его́ Если бог создает мир в котором истинны некоторые определенные предложения то он тем самым создает мир в котором верны предложения следующие из них И подобно этому он не мог бы создавать такого мира в котором предложение было бы истинно не создавая всей совокупности его объектов Не убои́шися от стра́ха нощна́го от стрелы́ летя́щия во дни от ве́щи во тме преходя́щия от сря́ща и бе́са полу́деннаго Мир не зависит от моей воли Паде́т от страны́ твоея́ ты́сяща и тма одесну́ю тебе́ к тебе́ же не прибли́жится оба́че очи́ма твои́ма смо́триши и воздая́ние гре́шников у́зриши смысл мира должен лежать вне его Я́ко Ты Го́споди, упова́ние мое́ Вы́шняго положи́л еси́ прибе́жище твое́ Я вытаскиваю один шар за другим и кладу их в урну обратно Не прии́дет к тебе́ зло и ра́на не прибли́жится телеси́ твоему́ Имя означает объект я́ко А́нгелом Свои́м запове́сть о тебе́ сохрани́ти тя во всех путе́х твои́х Имя не разлагается далее никаким определением На рука́х во́змут тя да не когда́ преткне́ши о ка́мень но́гу твою́ Так появляется слово «есть» как связка как знак равенства и как выражение существования «существовать» как непереходный глагол подобный глаголу «идти» «тождественный» как прилагательное мы говорим о чем-то но также и о том что что-то происходит В предложении на а́спида и васили́ска насту́пиши и попере́ши льва и зми́я Я́ко на Мя упова́ и изба́влю и́ покры́ю и́ я́ко позна́ и́мя Мое́ «Зеленое есть зеленое» где первое слово есть собственное имя а последнее-прилагательное эти слова имеют не просто различные значения но они являются различными символами Воззове́т ко Мне и услы́шу eго́ с ним есмь в ско́рби изму́ eго́ и просла́влю eго́ значение знака не должно играть никакой роли долгото́ю дний испо́лню eго́, и явлю́ eму́ спасе́ние Мое́ собственное имя И целое как живой образ изображает атомарный факт».

Он чувствует, как тело распадается на факты, каждый из которых несомненен. Где-то льётся вода на бетонный пол. Звуки летят сквозь пространство. Белое пятно лжесвидетельствует на потолке о солнце, а потом о его цельности, хотя теперь каждый атом его тела существует в отдельности. Синтезировать невозможно. Он – газовое облако. Удары воды транскрибируются в звуки шагов.

— гости на подходе, — провибрировал газ.

Она встала со стула и подошла к окну. Вздрогнули стены. По траве бежали тени облаков. Небо – слеза ребёнка, простыня аскетической совести. Возле пугала были припаркованы два транспортных средства. Красное и синее. Чесались вены на руках. Её цвета вопроса о цвете волосы звенели струнами арфы.

— там два велосипеда. Белый и зелёный. Их два? Возле ямы. Но её нет. Есть расщепление. Сконцентрируйся. Одежда уже на так трескуча. Ты что-то скрываешь?

— они обходят дом сзади. У кого-то из них скрытая мощь в одном из карманов. А другой босиком: жирная грязь достигла коленей.

— откуда тебе это известно?

— на это указывают все ясновидящие факты. Целый рой просветлённых насекомых.

— ты ничего не делаешь! И не делай. Но соберись. Надень свою самую лучшую одежду.

В комнате мускулом заиграл воздух.

В дверь постучали. Она не приучена к этому. В дверь постучали. Она не приучена к этому. «...Живы́й в по́мощи Вы́шняго в кро́ве Бо́га...» Она не приучена. В дверь постучали. Когда Люмп и мистер Ди подошли к ней. В дверь постучали. Кто-то прибивает табличку. Где-то прибывает электричка. Кровь стучит в виски. В дверь постучали. Она. Подходит к пианино. Как молотками. Кулаками. В ответ на удары в обложку комнаты.

— открой им на середине. Пусть поделятся мощью кремированного слова. Машины письма голодны.

Она открывает дверь. Открывает грудь. Открывает сердце. Открывает кровь. Мастер Ди заходит рукой до её первого колена. Читает: «Спросите, как его зовут!» Облако вздрогнуло. Мистер Ди берёт молоток. Достаёт из кармана спичечный коробок. Открывает. Там пепел. Сплёвывает. Выругивается. Швыряет в воздух, как аптекарскую пыль. Люмп чихает, скрипит зубами, отдирает корку грязи с правой ноги и чешет воспалённую от честности кожу. Облако газа вздрагивает. В двери не стучат. Аптекарь переживает за велосипед, но лезет в другой карман и достаёт коробок с гвоздиком. Облако суетится. Она не спешит собираться в тело. Мастер Ди берёт молоток, окунает в красный поток, подходит к стене и прибивает. Облако. Без штанов. Убегает в шкаф.

— а другие?

— а больше никого и не было.