Рассказы

Любительный винительный

 

Утром очень трудно жить. За окнами полусумрак, визжат тормоза чьей-то машины, платье, так и не снятое с верёвки, намокшее за ночь, тяжело бьётся под дождём, как полудохлая рыба. Утром очень трудно жить, потому что холодно, потому что хочется только одного:  вернуться в сон, как будто бы в гнездо, свернуться там калачиком, закрыть глаза — и вот уже снова качаются волны сна, и медленно плывут тучи, набухшие сном, и тихо падают на землю уставшие до смерти листья, и, засыпая на ходу, движутся медленные тени, и кто-то спрашивает вполголоса, будет ли война.

Алла Потеряшева всё-таки проснулась. На днях ей должно было исполниться шестьдесят лет, и от этого её душа как будто бы плавилась на солнце и, застывая, превращалась в уродливую бесформенную массу.

— Неужели это всё? — бормотала она. — Неужели больше ничего не будет?

И она оглядывала свою маленькую квартиру: две комнаты с бледными обоями в цветочек — в одной цветочки голубые, в другой — розовые;  комод, где в художественном беспорядке пылились фотографии в рамочках с ракушками, причудливые статуэтки, вазочки с искусственными цветами — жёлтые розочки, ярко-красные тюльпаны и ещё какие-то мелкие цветы, название которых Алла забыла; продавленный диван с прожжённым в двух местах пледом; кухня с вечно капающим краном; прихожая с белым шкафом и пыльным фикусом.

Утром должна была прийти ученица — Алла занималась репетиторством. Когда-то учеников было много, в конце концов осталась только одна Светочка Селиверстова. Она поступала на филологический и вообще было понятно, что девочка необычная. Она спросила Аллу, почему винительный падеж назвали винительным:

—   Зачем кого-то винить? Почему кто-то должен быть виноватым? — удивлялась Светочка.

Алла Потеряшева, естественно, объяснила ей, что так принято, рассказала про «casus accusative», но всё равно Светочка была не согласна: 

—   Мне это не нравится, Алла Евгеньевна. Почему надо кого-то винить? Надо любить. Пусть это будет любительный падеж!

Алла Потеряшева улыбалась и думала, что у неё, у Аллы, вся жизнь  —  винительный падеж, один винительный падеж, и ничего больше. И как бы было хорошо, если б у Светочки сложилось совсем иначе.

Жизнь Аллы прошла в этих стенах — целая жизнь, и с этим надо было смириться. Эта квартира была когда-то полна людей: приходили  папа, друзья мужа, друзья сына, ученики, — Алла работала в школе учительницей русского языка, — накрывали стол, в комнате сына звенела гитара, а по вечерам становилось тихо, Алла устало мыла посуду, вздыхала и, как будто бы проваливаясь куда-то в вечную мерзлоту и вечный мрак, бормотала: «Как хорошо, что вы все у меня есть. Как жалко, что никто из вас мне не нужен».

И постепенно этот дом начал пустеть. Вначале умер папа — и как будто кусок мяса вырвали из груди. Алла всё забыла: и как ехала на такси по ночному городу в нелепой надежде застать живым, и как потом думала, что надо только пережить похороны, и как после похорон поняла, что самое трудное только начинается, и как потом было жутко: вот она сидит, пьёт чай, ест печенье, а папы нет… и это же она, Алла, подумала, что ей никто не нужен. И вот теперь осталась только пустая папина квартира, куда она не любила заходить. Во-первых, она всё время приходила не вовремя: папа был известным писателем, он или работал, или уезжал в творческие командировки. Во-вторых, в его квартире она чувствовала себя и всё, что она делала, песчинкой, ореховой скорлупкой, выеденным яйцом. В его кабинете давили даже стены, а ещё был целый шкаф с его сочинениями — две полки занимали романы, а ещё две — драматургия и публицистика. Когда Алла приходила, отец просил её вытереть пыль с этих книг, и она вытирала, думая, что это же запредельно трудно — написать книгу, но столько пыли в них, зачем же столько пыли…

—  Когда я умру, что ты сделаешь с моим книгами? — как-то спросил её папа.

—  Ничего я с ними не буду делать. Пусть стоят, никому же не мешают…

Все, кто приходил в дом папы, просили его почитать что-нибудь, и папа читал своим глухим голосом, тихим и как бы загробным, и его хвалили. Тогда Алла думала, что это не пыль, а лесть оседала на этих книгах и на всех вещах в этом доме, как пепел после долгого пожара... Потому что сама она прочитала только один роман — и он показался слишком длинным, слишком умным, слишком запутанным, и было непонятно главное: ради чего это написано, то её папа хочет сказать ей и другим людям? И вот теперь папа умер, и ей было стыдно, и она даже решила почитать ещё один роман… 

И как только она начала читать, ушёл муж — и это было очень обидно, потому что он ушёл как-то странно: вышел в ночной магазин за пивом и пропал на три дня, а потом позвонил и сказал, что устал.

—   Чем же я виновата? — бормотала бессонными ночами Алла Потеряшева. —  Вначале папа… Теперь вот Юра… Я же любила… любила…

—   Вот этим и виновата, — выплывал из темноты ответ, и каменная усталость закрывала глаза. 

А роман ей не нравился, и единственное, что заставляло её как-то перелистывать страницы, вникать в длинные монологи людей, которых невозможно себе представить, о том, чего никогда не бывает в жизни, вздыхать от собственной непонятливости и продираться дальше, — был еле слышный шелест папиного голоса, неуловимая папина интонация, которая вдруг возникала и растворялась в шуме и скрежете слов. Зато нравился папин халат, большой и тёплый, в нём можно было спрятаться, свернуться в клубочек и заснуть… И откуда-то всплывали строчки: «Жизнь наша в старости — изношенный халат, и совестно носить его, и жаль оставить». После смерти папы она забрала его себе — единственное, что хотелось взять на память. 

Сын поступил в институт и переехал в папину квартиру; он вначале заходил часто, а потом всё реже и реже. Сын просил только протирать пыль на дедушкиных книгах, говорил, что боится их трогать — как будто это бумажные цветы на кладбище. С ним было трудно, он называл Аллу Большой Медведицей и помнил все детские обиды: не купила велосипед, потом купила, но его украли, и не купила новый, и самое главное — у него было всего три машинки! А машинок должно быть много! Обязательно должно быть много машинок! Этот разговор о машинках возобновлялся всякий раз, и Аллочка всё время чувствовала себя виноватой.

—   Господи! — бормотала Алла ночами. — Если бы я знала, что все дело в машинках… Неужели он вечно будет думать об этих машинках? Неужели ему всегда будет их не хватать? Но чем же я виновата, если…

—   Всё равно виновата, — выплывал голос из темноты, и в комнату вползало хмурое утро.

Алла Потеряшева наконец дочитала папин роман и подумала, что, в общем-то, не зря потратила время. Вначале она решила, что книга очень мрачная и безысходная, какая-то сплошная трагедия. Но потом, вспомнив некоторые эпизоды, поняла, что книга, в общем-то, забавная, хотя юмор какой-то тяжеловесный.  Она вдруг вспомнила, что папа шутил редко и натужно: все его любимые анекдоты были записаны в специальный блокнот вместе с любимыми стихами. А потом подумала: неужели это всё, что осталось? Только книги и этот блокнот? Нет, ещё был халат —  добрый, похожий на одеяло. Алла, правда, прожгла его сигаретой, но от этого он только стал ближе и роднее.

Её дом стал пустынным и грустным, и жила Алла тихо, как большая серая мышь. Годы катились, как слёзы по щекам, жизнь была скучной, хотя и непростой, но каждый день заканчивался здесь, на этом диване, у телевизора, с ощущением тянущей боли в ногах и что слёзы катятся по ушам. И снова, и снова она говорила себе: «За что мне это? Чем я виновата? И что это за вина такая — упихиваешь, упихиваешь её внутрь, а она всё равно вылезает и волочится, волочится по грязи, облепливаясь веточками и бумажками? И когда перестанет жужжать эта муха?» Под самым потолком жужжала муха, пронзительно и радостно, как перед смертью.   

Неожиданно позвонила Светочка Сильвестрова, любимая ученица. Она поступила! Она влюбилась! Она только что узнала результаты последнего теста! И с тех пор звонила ей каждую неделю, а иногда даже заходила.

Светочка влюбилась в юношу из хорошей писательской семьи. Писателем был его дед, писателем был его отец, и Дима тоже будет писателем, один его рассказ уже напечатал молодёжный журнал «Восторг». Он был очень умный, этот Дима, знал очень много разных слов, увлекательно рассказывал про монады, паттерны, триггеры и экзистенции, и его часто посещали умные мысли, которых он не находил в окружающей его жизни. Всё это Светочка рассказывала Алле за чаем, захлёбываясь от восторга и рассыпая вокруг крошки печенья. 

—  Он пригласил меня на день рождения! — воскликнула она, улыбаясь своему отражению в мутном зеркале с желтоватыми разводами. В этом зеркале её лицо выглядело усталым, печальным и как будто бы сползающим вниз.

На день рождения Светочка подарила Диме нужную вещь — блокнот. Это был очень толстый блокнот солидного синего цвета, в кожаной обложке, а внутри была великолепная белая бумага, гладенькая, как щёчка ребенка. 

—   Это специальный блокнот для твоих умных мыслей... — сказала она, вручая подарок. — Ты будешь их записывать и в конце концов напишешь что-нибудь гениальное!

Этот солидный блокнот долго лежал на Димином письменном столе. Но он был пуст. Когда спустя несколько месяцев Светочка заглянула в него, там были всего две строчки:

на землю смотреть тошно

на небо смотреть противно

Без больших букв. Без знаков препинания. На остальной части листа была нарисована улыбающаяся корова. 

— Почему же ты не записываешь свои умные мысли? — удивилась Светочка. — Они к тебе не приходят?

—  Приходят, конечно. Только вот откуда я знаю, какая из них умная? Вот я и сомневаюсь… сомневаюсь и сомневаюсь… Знаешь, иногда я вижу, как из меня выходит душа и прячется где-то в углу, пока не поймёт, что возвращение ей ничем не угрожает…

—  Ты так изменился, Дима, — сказала Светочка. — И всё из-за какого-то блокнота…

Дима надолго задумался, посмотрел на Светочку так, будто силился что-то вспомнить, быстро-быстро попрощался — и исчез из её жизни. 

— Что же это такое получается? — позвонила Светочка Алле. — Неужели я виновата в том, что он засомневался в себе — я виновата? А такое чувство, будто виновата…

—  Ты же его любила…

Алла Потеряшева проснулась с мыслью, что уже послезавтра ей стукнет шестьдесят и кто-то же должен её поздравить. Она взяла конверт с надписью «Деньги на юбилей» и пошла в парикмахерскую. Она сделала маникюр и совершенно неожиданно для себя купила у маникюрши прекрасное вишнёвое платье. Купила непонятно для чего: она не представляла, куда его наденет, ну не работу же…Через два квартала она увидела в витрине голубую шляпу с широкими полями. Она зашла просто посмотреть, но тут продавщица сказала, что есть ещё и вишнёвого цвета. Алла среагировала на цвет — и купила шляпу.  И вернулась домой после парикмахерской с платьем и со шляпой. И почему-то её потянуло в сон…

Алла проснулась в  четыре утра, надела шляпу и платье, сделала себе какао — ничего другого не было — и стала думать. Всё подталкивало Аллу к тому, чтобы сделать этот вывод: любовь — просто чувство вины, жестокой и неискупимой, и тот, кто любит, обязательно будет виноват, он обязательно сделает что-нибудь жестокое и неловкое, а если не сделает сам, то сделает кто-то другой, и он не сможет помешать, и всё равно будет виноват. И ещё она подумала, что жизнь — это не вот это всё громадное, не путь к звёздам, не свершения, про которые мы рассказываем, а старая стиральная машина, лающая, трясущаяся, слегка подтекающая внизу, которая колбасит, колбасит, колбасит, пока не выплюнет. Вот так вот.

Потом увидела на стуле папин халат, прожжённый сигаретой, и заплакала, уткнувшись в него головой. Она плакала и плакала, громко, отчаянно, плакала навзрыд, плакала, раскачиваясь из стороны в сторону, затихая, призывая Господа в безумной мольбе и вновь взрываясь слезами. Муха, запутавшись в паутине, звенела о радости бытия.

 

Перед закрытой дверью

 

Она никогда и никуда не уезжала. Никогда и никуда. Поэтому ей было очень трудно решиться. 

Во-первых, из-за кошки. Кошка была старой, очень старой. Она спала целый день где-нибудь в углу дивана, уткнувшись носом в подушку и прикрыв глаза лапой, как будто бы не желая больше смотреть на этот мир. Во сне она дёргала лапами, как буто догоняя кого-то, и часто дышала. Сонечке очень не нравилось, как она дышит, и она искренне не понимала, как везти с собой кошку, если она не перенесёт дорогу. Она представляла себе набитые битком автобусы, прыгающие по ухабам, длинные очереди повсюду, полные беды, бессонные ночи на вокзале… И не уезжала.

Во-вторых, она не уезжала из-за папы. Когда началось это чёрное время, папа был спокоен, как-то очень спокоен. Стены дрожали от далёких взрывов, а он улыбался и тихо говорил:

—  Ёж бежит, земля дрожит, из ушей дым валит… Но ты не волнуйся, на самом деле это грузовик… просто грузовик… — И тихо, таинственно смеялся, закинув голову, к чему-то прислушиваясь.

Сонечка закрывала окна плотными шторами и включала настольную лампу. В феврале темнело рано, лампа мигала, дрожала, и по квартире блуждали тени, как будто бы шёл караван огромных зверей: крокодилов, верблюдов, носорогов. В доме всё замерло, затихло. Окна дома, в котором они жили,  были ещё целы, поэтому тепло сохранялось. Жить, в общем-то, было можно. Но с каждым днём температура падала, приходилось натягивать на себя всё, что возможно, папа ходил дома в тёплом свитере, в двух штанах с начёсом и в странной штуке без пуговиц, похожей на пальто, — во всём это он был похож на элегантного бродягу. И Сонечка думала: «Как же я его повезу? И куда?» И не уезжала.

Кроме этого, она не уезжала из-за себя. Потому что никогда и никуда не уезжала. В детстве мама с папой возили её к морю, в пансионат «Красная гвоздика», где она ходила на пляж, рылась в песке, папа ей помогал, хотя больше мешал, потому что был большой и всё время наступал на что-нибудь.

Потом она ездила в пионерлагерь, и это был ужас кромешный, её называли только по фамилии — «ты, Шапошникова», и эта фамилия свистела и шипела, переполненная непонятной враждой. И всё. Всё остальное — учёба, выход замуж и приход обратно, работа в библиотеке, — всё было дома. И она совершенно не представляла, как это она вдруг соберётся и куда-то поедет: как везти старую кошку, что делать с больным папой, а если ему станет плохо в дороге, а если их автобус остановят посреди голого поля, и самое главное —  что делать там, в чужом городе, где даже трава другого цвета?

И самое главное: Сонечку Шапошникову преследовали закрытые двери. Ещё в школе, когда она приходила домой, а дверь была заперта и она начинала лихорадочно рыться в портфеле в поисках ключа — а ключа не было, и она с ужасом понимала, что потеряла его, когда играла в прятки, и вернулась во двор, и осмотрела каждую травинку, но ключа не было, а родители пришли с работы только вечером, когда она уже знала наизусть каждый камень во дворе и просто плакала.

С тех пор так и повелось: куда бы она ни приходила, двери были закрыты в прямом или в переносном смысле. Двери школьного класса — потому что она часто опаздывала, двери института — она поступила только с третьего раза, а родители говорили, что если не поступит хоть куда-нибудь, то станет изгоем и умрёт под мостом. Потом были разные двери: отдела кадров, кабинета заведующей, двери врачебных кабинетов, хлипкие двери подвала, куда она хотела отнести ненужные вещи. И все они были заперты, и Сонечка стояла около них, опираясь спиной о холодную стенку.

И если она куда-нибудь уедет, под сколькими дверями ей придётся стоять, сжимая в руках непонятные бумажки, вздрагивая от ужаса, что сейчас ей придётся рассказывать, почему она здесь, а голос пропадёт? Сколько дверей так и не откроются?

В общем, Сонечка так и не уехала никуда. 

Они жили замкнуто, очень замкнуто. В этом городе больше не было даже знакомых, а друзей не было и раньше. Как будто их осталось двое на всей этой шатающейся земле, среди скрюченных деревьев, огромного ветра и телеграфных столбов, уходящих в неизвестную даль.

Мама Сонечки умерла за два года до нынешней разразившейся жизни. Сонечка плакала, но сейчас думала, что это было правильно — как всё, что делала мама. Мама всегда умела всё предусмотреть. За это время острое горе сменила спокойная грусть. Сонечка больше не рыдала, когда по улице вдалеке видела пожилую даму в похожей шапочке, надетой слегка набекрень. Не обходила дальними проулками те места, где они гуляли. Всё это было настолько в другую эпоху, что Сонечка стала бояться забыть мамин цвет глаз, потерять на дне памяти черты её лица.

Сил было всё меньше и меньше, жизни тоже всё меньше и меньше, только страх был всё больше и больше — вдруг перестанут платить зарплату… вдруг исчезнут лекарства… Но зарплату пока платили, хотя и урезанную, лекарства исчезали, но не все сразу, и иногда появлялись в аптеке где-нибудь в предместье, куда надо было ехать с тремя пересадками, и тогда Сонечка видела людей с каменными лицами, мрачно глядящих внутрь себя, и сама себе казалась некрасивым ребёнком, которого никто не хотел взять на ручки, и стояла у закрытой двери, потому что аптека была на перерыве, а когда перерыв заканчивался, двери долго не открывались, как будто бы зная, что под ними стоит Сонечка — в неуклюжем пальто, похожем на дождевую тучу, в зелёном берете, сбившемся на затылок, стоит и курит сигарету за сигаретой.

Когда не было воздушной тревоги, приходил врач. Сонечка радовалась, что хотя бы он их не бросил, хотя подозревала, что деньги за визит тоже были не лишними. Он говорил, что от старческой деменции лекарств нет, что болезнь развивается по графику, вот сейчас классическая третья стадия, но мы постараемся замедлить переход на четвёртую, а теперь уже четвёртая стадия, но мы постараемся продлить её насколько возможно, и, конечно, ничего обнадёживающего в этом не было, но вё-таки было как-то спокойнее. И Сонечка делала с папой зарядку, кормила его по специальной диете, играли в домино, и папе очень нравился длинный, извилистый ряд чёрных сверкающих костяшек, он старался стучать ими погромче, хотя не очень понимал, куда какую костяшку ставить, и, ставя их одна на другую, говорил радостно и громко:

—  Рыба! Считайте очки!

Потом они читали газету, вернее, Сонечка читала, брала какую-нибудь длинную статью и произносила слова медленно и чётко, а папа смотрел прямо перед собой и жевал губами, пока не начинал дремать.  Подремав несколько минут, папа вставал из-за стола, на минуту замирал посреди кухни, будто задумавшись, и вдруг начинал танцевать. Он двигался медленно, тихо кружился, поднимая вверх руки и задумчиво глядя перед собой. И Сонечка вспоминала, как совсем маленькой подходила к папе, он протягивал к ней руки, и она залезала на его ноги в домашних тапочках, казавшихся ей огромными щуками, и они вместе медленно кружились под вальс, который папа напевал тихим усталым голосом.  И Сонечка думала, что её детство, и мама, следящая за ними строго, но с интересом, и толстое оранжевое солнце, врывающееся в комнату, — всё это здесь, рядом с ней, только затоплено неожиданно возникшим морем, которое вдруг нахлынуло,  и остался только звон, свет и тени, тени, тени… Маленький островок прошлого существует, но высокая вода покрывает его, а по ней плывут праздничные корки апельсинов, пластиковые бутылки, разлапистые бурые листья.

Если было солнечно, Сонечка с папой выходили на улицу. Папа шёл медленно, улыбаясь каким-то своим мыслям. Иногда он поднимал голову к небу и грозил пальцем, глядя на медленные, мглистые тучи, которые сгрудились на горизонте, как стайка испуганных слонят, на белый пушистый след маленького самолётика.

Обычно навстречу им попадалась Сонечкина школьная подруга Оля Троицкая, гуляющая с собакой. Они не договаривались о встрече, просто так выходило. Собака —  болонка Томик — пожелтела от старости и гулять не хотела, Оля тащила её на поводке за собой, а собака шла на вялых ногах, глядя в землю.

— Привет! — сказала Сонечка. —  Ну как Томик? Всё болеет?

— Да блин… — ответила Оля. — Я уже не выдерживаю… Усыпила бы — мама плачет, как же я одна буду, говорит… вроде я ей хуже болонки… А я на работе выйду покурить, обниму фонарный столб и реву…

Оля была большеротая, квадратная женщина в грязных джинсах и заношенной косухе. Сонечка вспомнила, что в пятом классе она была самая красивая девчонка — тонкая, стройная блондинка… И что теперь?

А папа вдруг оживился и сказал:

—  Колёсики крутятся, крутятся… иголочки колятся, колятся, и всё прилетает обратно…

—  Я так и поняла, — сказала Оля и поволокла болонку Томика по только что выпавшему снегу.

Олин папа умер очень давно, они тогда заканчивали школу. Он был алкоголиком и кандидатом каких-то наук, и Сонечка вспоминала, как он шёл, пошатываясь, через весь двор, в чёрном пиджаке и галстуке, высокий, нескладный, сутулый, и лицо у него было доброе и виноватое.

А потом пришли майские праздники. Они начались обстрелами. В четыре часа утра ударило где-то совсем близко. Сонечка с папой сидели в коридоре и вспоминали стихи, и  Сонечка импровизировала:

ну ничего и в нашей жизни

ещё случится новый год

нальём ситро нарядим кактус

приклеим бороду коту

А потом они три дня смотрели на чёрный дым от соседского дома. Даже закат был чёрный.

А девятого мая папа неожиданно почувствовал себя лучше. Было ощущение, как будто бы он немного пришёл в сознание: взгляд стал яснее, походка твёрже, и он стал говорить. Он говорил много, слова сыпались из него, как мелкие камушки, они натыкались друг на друга, путались и разбегались в стороны, и понять было ничего нельзя, но это было что-то важное и необходимое, давно продуманное, но невысказанное. А потом он вдруг махнул рукой и замолчал, и весь вечер они смотрели военные фильмы. И папа плакал. А потом он лёг и заснул. Как-то очень спокойно. Проснулся в четыре утра, позвал Сонечку, внимательно посмотрел на неё и невнятно сказал:

— Помажь мне спину мёдом… помажь мне спину йодом… мне надо в кроличью нору… — И приложил палец к губам.

Сонечка приложила палец к губам в ответ. Папа улыбнулся ей, вздохнул три раза и умер.

Сонечка не сразу поняла, что случилось. Папа не шевелился, и она пошла на кухню. Через полчаса она зашла в его комнату. Уже было светло, воздух ворвался в открытую форточку, и Сонечка подумала, что, в общем-то, всё не так уж плохо, что вот они живут и ладят друг с другом, и пусть там бабахает на горизонте, а им дома уютно, а что было бы, если бы они уехали, даже представить страшно. Она наклонилась и поцеловала папу в лоб. Лоб был пронзительно холодный. Пульса не было. 

Сонечка посмотрела вокруг. Вот только что папа был — и вот его нет. Он больше не говорит. Он больше не дышит. Он ещё здесь, но он уже не здесь. От недоумения Сонечка заплакала.

Замяукала кошка.

— Вот что теперь делать? — спросила Сонечка у кошки.

Кошка потёрлась о её ноги. Сонечка взяла её на руки, села на стул возле папиной постели и долго сидела, тихо плача.

Похороны Сонечка не запомнила. Всё было как в тумане — какие-то люди что-то говорили…

А потом Сонечка и кошка стали жить дальше. Первое, что Сонечка заметила в окружающей жизни, —  кошка сильно похудела. Она по-прежнему много спала, а когда не спала — смотрела в окно и умывалась. Но гостей никаких не было. В доме всё замерло. И Сонечка старалась не нарушать эту хрупкую тишину. Она уходила на работу, будто боясь, что её уход кто-то заметит и не одобрит. Это было уже не просто чёрное время, а кромешно-чёрное, время кипучей клокочущей тьмы, которая шевелилась в воздухе и проникала в дом, скапливаясь в комнатах, которые вдруг стали пустыми и промёрзшими. Придя с работы, Сонечка садилась на пол, прислонялась спиной к холодной, как труп, батарее и тихо плакала. К ней подходила кошка, жалела её.

Но всего страшнее было ночью. Сонечка лежала и слушала назойливые, как зубная боль, звуки. Как будто бы в небе жужжала швейная машинка… Звуки слышались всё ближе и ближе, прямо над крышей, и казалось, что это летают  фурии — тяжёлые чёрные птицы с изогнутыми клювами и перепончатыми лапами. Сонечка бросалась на пол, закрывала голову руками, но понимала — это не поможет. Когда Сонечка спросила у соседки, что это было такое ночью, соседка ответила: «Как обычно. Дроны прилетали».

Сонечка подумала, что, может быть, надо попробовать уехать. Но всё время что-то мешало, и она откладывала сборы. Думала, уедет, когда умрёт кошка. Но кошка не умирала. И если бы кошка умерла —  как бы тогда жила она, Сонечка. Все дни она проводила у окна, рядом с кошкой. Погода стояла зябкая, мокрая, смурная, люди с потёртыми лицами бежали куда-то, и Сонечке постоянно мерещилось, что там, на улице, кто-то плачет... или, может быть, где-то в доме. Но рядом с ней была кошка, ласковая и немного сердитая, она дремала, иногда взглядывая на хозяйку, и Сонечке нравилось смотреть, как она дремлет. Так нежно и сладко, как будто бы жизнь налаживается, и все живы, и пахнут сиреневые ирисы.

Сонечка теперь всё время думала о том, где теперь её папа. Раньше её как-то не волновало, что там, после смерти. Но теперь ей было интересно… Говорили, что кошка, когда умрёт, будет жить на радуге… А её папа? И встретится ли он там с мамой? И существует ли такое место, куда можно попасть, чтобы встретиться? Может, есть где-то тихая обитель, где в покое и радости живут души, уставшие от жизни, пережившие свои испытания, ведь не могут они исчезнуть в темноте, ведь где-то есть для них открытая дверь, и прозрачный тёплый свет, и чистое белое небо? Пусть даже у неё, Сонечки, всё будет не так: как всегда, для неё двери будут закрыты, заперты на три ржавых замка и замурованы для верности монтажной пеной, и она будет стоять и стоять под ними вечность, и ещё вечность, и ещё. Она постоит, ничего, она привыкла, это нормально…

Сонечка вдруг поняла, что сейчас папа ей становится ближе, потому что он живёт где-то в ней, потому что она слышит его голос —  без слов, как-то иначе, в собственном голосе. То вдруг её улыбка как бы двоилась, как будто бы это папа улыбался в её лице, а может быть, это был дедушка, который погиб на предыдущей войне и которого она видела только на стёршейся крошечной фотографии. Или вдруг она ловила себя на том, что режет хлеб, но не так, как она режет, а как папа резал, отпиливая лезвием кусочек, который крошится и ломается… И это была не просто память, а чёткое ощущение, что папа где-то здесь, в этом доме, только его не видно, так бывает. И вот сейчас он медленно выйдет из спальни, шаркая домашними тапочками, похожими на щук, и тихо скажет:

—  При сравнении человеческого носа с носом собаки действительно нет никакого сравнения.

Так что из этого дома она никогда никуда не уедет, пусть там всё, что угодно, и пускай этот дом пропах сгоревшей кашей, пусть вся земля превратилась в завалы поваленных деревьев и камней, трупов, сгоревших машин и упавших балконов, пусть всё это даже вообще никогда не кончится, она проживёт, проживёт здесь, и уйдёт отсюда в тот мир, про который она ничего не знает, кроме того, что там будет запертая дверь — и она будет стоять перед этой дверью столько, сколько понадобится.