Мәскеу 1984

Джаз

I see skies of blue...

Clouds of white

And I think to myself…

 

Магнитофон ревел, включенный на полную громкость: то захлёбываясь рычанием, то временами переходя на шипение и вновь обретая голос.

Необычная для тихой московской улицы джазовая мелодия извергалась из недр стеклянного кафе, встроенного между старинными особняками, и сокрушала покой раннего утра.

Мурик шёл на встречу с Бахой, с которым они дружили со школы, жили в одном дворе. Дружба их была крепкой, проверенной в многочисленных дворовых и школьных драках, скреплённой общими пристрастиями и увлечениями. Одно из них — любовь к американскому джазу, а точнее, к тому, что называли нью-орлеанским стилем.

Что-то подсказывало Мурику — надо двигаться именно в сторону извергаемых звуков.

Приблизившись к открытым окнам кафе и увидев Баху, энергично размазывающего по стеклу мыльную пену, он понял, что музыкальные предпочтения друга не изменились за то время, пока они не виделись. За спиной Бахи видавший виды портативный магнитофон «Весна» проигрывал джаз нью-орлеанских парней.

Баха весело помахал мокрой тряпкой, бросил её в ведро, вытерся о старые, вылинявшие брюки и протянул руку, чтобы поздороваться с другом. По привычке, оставшейся со школы, они крепко обнялись.

— Ты чо так рано припёрся? — закричал Баха, пытаясь перекричать Армстронга.

Мурик, рассмеявшись, ответил:

— Сделай потише, а то пол-Москвы уже перебудил, ёпта...

Баха нажал кнопку хрипевшего магнитофона и повёл Мурика в подсобку, которая одновременно была его домом и рабочим местом. Он работал в кафе уборщиком, а иногда и официантом, когда здесь проходили банкеты. Зарабатывая совсем небольшие деньги, Баха радовался трудоустройству, казавшемуся ему самому, да и всему казахскому землячеству Москвы, сказочным везением. Он считал себя королём: жильё в центре города, работа, а главное — учёба в вузе, о котором мечтали многие его сверстники: он был студентом Плехановки. Как он умудрялся всё совмещать, оставалось загадкой для многих, но не для самого Бахи. Он-то знал, что ему крупно повезло.

Подсобка представляла собой комнату размером три на три метра, с низким потолком и крохотным окном, выходящим во двор на уровне земли. Из мебели — солдатская железная кровать с серым суконным одеялом, небольшой стол, покрытый потёртой клеёнкой и то ли сундук, то ли просто деревянная коробка, служившая шкафом. Единственным светлым пятном в унылой обстановке были две пышные цветастые подушки.

— Располагайся! — по-хозяйски сказал Баха, показывая на кровать, которую, без сомнения, считал королевской. — Мен қазiр тез уборканы жасап, қайтып келем. Сосын саған Мәскеуды көрсетем[1]. — Он развернулся и пошёл домывать окна.

Мурик осторожно, боясь провалиться в железные тиски кровати, прилёг и незаметно уснул, уткнувшись в подушки, которые, по всей видимости, были привезены другом из дома.

 

 Подсобка

 

Ему снилась его девушка. Она гуляла по цветущему яблоневому саду. Её тонкое тело слегка трепетало в просвечивающей ткани летнего платья, густые каштановые волосы переливались под солнечными лучами. Она тянула руки и звала его.

— Мури-и-ик!

Он увидел близко, прямо перед собой, её лицо с распахнутыми изумрудно-зелёными глазами.

 — Я не позвонил Айсулу! Надо срочно бежать на переговорный! — встрепенулся от сна Мурик.

Но спустя несколько минут сам себя успокоил: «Зайду на телеграф, когда буду на Кировской».

Мурик вышел из комнаты, пошёл по коридору в поисках туалета и наткнулся на высокую, толстую женщину в синем халате и небрежно повязанной косынке, из-под которой выбивались жёлтые, выжженные перманентом волосы. Она взвешивала на огромных стальных весах кур — тощих, с синеватым оттенком.

Мурик растерялся:

— А... э... не подскажете...

Женщина взглянула на него заплывшими, подведёнными чёрным карандашом глазами и прокуренным голосом проговорила:

— Да вы, чурки, совсем обнаглели! Ты что тут бродишь? Иди отсюда быстро!

Мурик опешил от её грубости и почти бегом вернулся в подсобку. Там уже его ждал Баха. Выглядел он свежим, чистеньким — успел переодеться.

— Где ты ходишь? Нам пора идти! Ребята уже в общаге ждут!

Мурик ещё не оправился от пережитого шока, поэтому молчал.

Баха продолжал:

— Пойдём, покажу тебе, где можно умыться.

Они поднялись на первый этаж и, петляя по тёмным закоулкам, дошли до узкой, с облупившейся коричневой краской деревянной двери.

— Вот! — гордо произнёс Баха. —  Видишь, в каких условиях живу!

Толкнув скрипучую дверь, он показал на замызганный унитаз и такую же замызганную, с подтёками раковину.

— Да… — ответил Мурик и посмотрел на счастливую физиономию друга. — Действительно, условия что надо!

Для верности он поднял палец вверх. Они прыснули от смеха, понимая, как комично выглядят со стороны. 

 

Гостиница постпредства

 

Через полчаса они вышли из кафе и направились в сторону метро.

— Слушай, Баха, мне надо Айсулу позвонить, я обещал, давай сначала на переговорный зайдём.

— Хорошо, давай! Как раз по дороге.

Они шли по Чистопрудному бульвару. Когда проходили мимо помпезного здания гостиницы постпредства Казахстана, Мурик показал рукой:

— А я здесь остановился.

От удивления Баха открыл рот.

— Здесь?! Шутишь?

— Да нет... Ну ты же знаешь... Отец позвонил своему другу и устроил меня...

— Слушай, а здесь отличная столовая! Давай зайдём, — не растерялся Баха.

Мурик согласно кивнул, и они зашли внутрь.

На входе у стойки регистратуры их встретила приветливая женщина с высокой причёской из каштановых волос, в кримпленовом платье.

— Здравствуйте, молодые люди! Вы кого-то ищете?

— Здравствуйте, — представительно ответил Мурик, приосанившись. Баха отметил, что он чем-то стал похож на своего отца. — Моя фамилия Джамбаулиев. Я остановился здесь сегодня ночью. Мой номер — четырнадцатый. Можете проверить.

— А, да-да! Я недавно заступила на смену. Можете проходить, товарищ Джамбаулиев, — сказала женщина и улыбнулась.

Мурик и Баха прошли прямиком в столовую, которая больше походила на дорогой ресторан. Гипсовые балюстрады, хрустальные люстры, столики, накрытые белыми льняными скатертями, напоминали декорации из фильма о дореволюционной жизни.

Кормили здесь отменно: несколько видов каш, омлеты, рулеты, рыба, сыры, бутерброды и разнообразная выпечка, чай, какао, шоколад.

Баха, потерявший дар речи от всего этого великолепия, молчал в течение всего завтрака, только во время чая с пирожным и вареньем блаженно улыбнулся и, нагнувшись поближе к Мурику, спросил:

— А чё ты молчал? А? — И подмигнул.

Мурик только повёл плечами. 

 

Телеграф

 

Сытно и вкусно позавтракав, они вышли из гостиницы постпредства и побрели в сторону станции метро.

Московская осень была в разгаре. Жёлтые листья берёз уже осыпались и полностью покрыли бульвар. Клёны ещё не сбросили свой красный наряд. Тёмная вода Чистых прудов сверкала холодно и зеркально.

На бульваре было многолюдно: спешили на работу служащие, медленно прогуливались старики, кто-то с утра пораньше уже играл в шахматы. Утренние лучи солнца сквозили через осеннюю листву, освещая лица прохожих.

— Қарашы! Қандай керемет! — воскликнул Мурик. — Бұл Мәскеу[2]!

Вдохнув чистый московский воздух, они отправились на переговорный пункт у станции метро.

— Алло! Алло! — закричал Мурик, схватив трубку в железной будке, на которую ему указала телефонистка. На том конце телефонного провода сначала стояла тишина. Затем еле слышно прозвучал голос Айсулу:

— Да...

— Алло! Алло! Это я! — продолжал кричать Мурик.

Баха, пока его друг разговаривал, присел на старых деревянных креслах переговорного пункта московского телеграфа. Он размышлял о том, какой Мурик счастливчик: у него есть девушка, которой можно позвонить.

«А у меня нет», — с грустью подумал Баха, на мгновение ощутив себя одиноким.

Тут он вспомнил, что давно не писал маме. Торопливо вскочив с кресла, он побежал к стойке, где продавали открытки. Его обрадовала внезапно пришедшая в голову идея — отправить маме открытку с видом Москвы. От захлестнувшего волнения стало трудно говорить, поэтому, покупая открытку, он не смог даже попросить вслух, просто ткнул пальцем в самую яркую, на которой был нарисован Кремль.

«Анашым! — он старался писать помельче, чтобы уместилось больше слов. — Калайсыз? Бұл мен, сiздiң ұлыңыз, Мәскеуден. Менiде бәрi жақсы. Жаңа жылда үйге келемiн, буиртса. Аман сау болыңыз, анашым. Сiздiң ұлыңыз Бахытжан[3]».

Он приклеил марку и бросил открытку в почтовый ящик.

Мурик закончил разговор, они вышли из здания телеграфа. Оба погрузились в грустные воспоминания. Они шли молча и, чтобы не потеряться в стремительном потоке пешеходов, прижались друг к другу плечами.

Гул автомобилей, мчащихся по широкому Кировскому проспекту, мелькание светофоров вернули друзей в действительность. Мурик подумал о том, правильно ли он сделал, что приехал учиться в столицу. Наверняка здесь требования выше, чем дома. Может, надо было остаться в Алма-Ате? Тогда бы не пришлось разлучаться с Айсулу. Тут он взглянул на притихшего Баху, который уже год жил в Москве и наверняка скучал по дому. Ему захотелось поддержать друга. Он повернулся к нему и, улыбнувшись, хлопнул по плечу:

— Ничего! Прорвёмся! Тезірек жүрейікші[4]!

Налетел неожиданно холодный ветер от Москвы-реки, ребята, как по команде, подняли воротники пальто. Из окна дома, мимо которого они проходили, послышались мелодичные звуки саксофона. Сентиментальный джаз растворился в прохладном воздухе московской осени 1984 года.