Вторичное Рождество

АКАФИСТ УЛИЧНЫМ КОТОКОШКАМ

не соль передать не звездою ходить не своею

чужой и неверной беднеть или с целью наживы

смотреть на взлетающий нимб горизонта скорее

бы кончилось все я здесь только чтоб вы были живы

для этого Он не для этого я но зачем-то

в подкожную ткань разрывая впечатаны фрески

о пластика ваша свобода глаза кватроченто

о мир ваш с земли до колена невзрослый недетский

какие кормящие руки ныряют к вам чтобы

потом узнавали и шли к ним и ждали так долго

что боги глазея на вас разверзают утробы

и вновь умирают и вновь восстают и не только

нет соль передать то есть выручить вас и вручить вас

бесплодному небу копящему новое семя

потери как грех упрощенья и не отлучиться

и не упустить бы возможность отдать вам спасенье

 

ВТОРИЧНОЕ РОЖДЕСТВО

Выстиранные мысли выбежали из обнуленного рта,

как из (мета)пещеры, что вроде была чиста,

если живые звери сходились туда,

не превращаясь в блюда.

 

Выстланные сеном догм, ритуалов и отрицаний, — stuff

каждой взращенной мысли, — запутаны неспроста,

пока положен в них агнец, как в тех кустах,

жертвой, сожженьем чуда.

 

Можно иначе? Ноль, как дыма кольцо, не проткнёшь. Места

держат нас, будь то пещера, тело, страна, закуток, звезда,

водимся в них и ведемся мы, словно стада,

каждый себе пастух, баран, суд и ссуда.

 

Больше, чем бы хотелось. И меньше. Стирать без следа

мысли бегущие, серн и ягнят своих, если жива вода,

будем просто смотреть друг в друга, года в года

посреди тишины, где музыка есть простуда.

— Что, родился небось?

— Не бойся. Да.

— Мы берег, обрыв. Отплыть.

— Брось понты. Будет как всегда.

— Там, где сходится всё и вся, точка.

— Пустота,

    как и мысли при ней, без стыда

      тянется вслед за точкой, как тень от верблюда.

 

***

 

Если эти 3D тени имеют лица,

то они хранятся и раздваиваются в ботинках,

босоножках, ботасах, туфлях, кроссовках и т.д.

По ноздре, по глазу, по щеке,

подставляющейся и так, когда бьются

подошвы о поверхность.

Чёрная ветка скидывает белые цветы[1]

с влагой предыдущего дождя.

Серый котёнок сидит под деревом,

цельный и неделимый,

всматривается.

Подошвы, обнажившие лица,

не оставляют следов

надолго.

 

 

***

Если теннисный мячик разрезать и разложить,

получится маленькое поле травы

цвета искусственной весны,

внутривенные кроты

будут искать дороги под ним,

а мы ляжем на нём и будем думать,

сколько ещё бесполезных ударов ракетки

породит в нас иллюзии,

будто это спутники, летающие над нами

и взрывающиеся на орбите,

под которой нам, как под одеялом,

уютно и страшно.

 

 

***

У меня есть всё, что необходимо для чужого счастья.

 

Снег зимой покрывает умерших гирляндой не подтаянной

в других странах. На юге с трудом переходит в жёлтое дерево на

зелёной траве, к лету полностью выжженной. Муравьи,

пауки и пр. временно не disturb.

Рис дождя сыплется в декабре, словно венчанные в Италии,

воробьи под ним жмутся, можно спокойно сажать семена

в глухую почву, зная, что не отдаст, лица в масках больше свои,

чем без, благо не видны, силуэты, как дым из труб,

не спеша покачиваются на воздухе полуморозном,

нет ничего целого и единого, нет ничего,

паутина ещё свисает с потолков,

свидетельствуя о наличии в мире сем и чужой слюны.

И нотариус за столом в виде женщины по доносу

или мужчины за взятку смотрит скво-

зным взглядом за дверь, на которой кровь

прищемленных пальцев со стороны

выхода.

У менч етсь вме чтл необзожимо ддя чудого ссастья.

 

***

Одуванчик сняла на ветру я

в декабре, это автопортрет.

Не нашлось ни единого фуя,

чтоб сказать (никакого здесь ветра нет),

скалясь пусть даже мерзкой улыбкой,

мол, не стой на ветру. Одуван-

чик дрожал одиноко, и гибкий,

с головой разлохмаченной, стан

в декабре, как лопух, всё качался,

я снимала, снимала его.

У печали ни горя, ни шанса

воплотиться в свое вещество.

 

***

Шли они неспешно, молча,

семь из выбранных хранить

деревенский город Клочья,

где судьбы порвалась нить.

 

Там ни шорохов досадных,

ни шумов, лишь тьма и свет.

Конь и лошадь, всадник, всадник,

пёс и кошка, птица вслед.

 

Травы и дворы без брёвен,

и деревьев полный лес.

Дом за домом, и неровен

их кирпич и их замес.

 

В Клочьях тишь да гладь, да смертность

расселившихся жильцов.

Не жилось им тут, не спелось

в коллективный чуждый зов,

 

в кол.ответственность без задних

мыслей, планов и побед.

Конь и лошадь, всадник, всадник,

пёс и кошка, птица вслед.

 

Ходят медленно по кругу,

против солнца, против всех,

К ним никто не тянет руку,

не кидает в них свой смех.

 

Хорошо, спокойно в Клочьях,

звездопадом звездопад

погоняет каждой ночью,

каждый сам себе не рад.

 

Каждый не зажёван каждым

и не выглажен, спрямив

невозвратно складки, пряжам

этим нити — лишний миф.

 

Клото, Лахесис и Айса

облик свой прядут из тех,

кто разорван в г.Клочья. Кайся,

повинись, дождись утех

 

в коллективном безопасном

райском хор(рор)е любви.

Нет, не этот глас и спас дан

Клочьям, склочники мои.

 

Я нашла приют — как праздник,

там свои слова для «нет».

Конь и лошадь, всадник, всадник,

пёс и кошка, птица вслед.

 

Не вхожу в число и числа,

не встречаю сторожей.

Атропос, пройди и чисто

пой и будущее шей.

 

 

***

Давай, давай, люби меня так,

словно изгоняешь дьявола из меня,

словно

изгоняешь прочь всех неродившихся, сло-

вно ломаешь все сосуды,

вены, капилляры.

 

Никто после этого не изменится. На тах-

те, где до нас любили мёртвые, меня-

я облики, но не лики, потому что сломан

механизм запоминания, как весло,

остаётся недвижной моя рука, как ресница Будды,

как нечай-я-нная ложка в лупе без сервизной пары.

 

У зверей нет кроватей, вещей, хранилищ,

где попало воют, езврутся, не

любя, но склеиваясь в одно.

Отними у меня всё тело, в нём ни клетки,

что осталась бы для

человека, тебя, меня.

 

Ты же видишь, я зверь, которого не осилишь,

зверь в загоне, смотрю в глаза и на дне

вижу молящих с улиц однотооо-

нннных городов, вижу себя, и детки,

мои детки истекают кровью, для

момент расставания и его храня.

 

Не люби меня, я не могу

любить никого

 

Не лю-бо-

 

Вся любовь звериная. Вся звериная,

вплоть и вкровь

 

звериная,

 

на току,

на токе.

Не заканчивай слов, слогов.

Посмотри, как смотрю на тебя со дна я,

изо дна твоих падших яблок глазных.

На глазки

 

всех смотрящих на уличных меня, уличных,

у любви есть только

 

слово. На убой. Я одна, одна,

так меня много. Уличных меня много, жмых

меня путается под ногами чужих,

пока любишь ты и пока

неподвижна рука.

 

Это я теперь.

 

Неподвижна рука, ни ко лбу, ни к земле,

по ней пот и кровь

вытекающих деток. Неееее сумев

извернуться, пью-пою пред-конц-светное кукареку

пока пальцев твоих ножи, тела нож во

всю мощь любовную надо мной заносятся, кровопийцы.

 

Непонятное говорю, непо-

нятное? Так поверь, я зверь,

мне плевать на лувры и пр. уффици,

 

красоту пейзажей и городов,

 

шевеленье веточки, грусть цветка,

 

на твою и мою любовь.

 

Дай мне есть и пить, дай мне просто ласки.

 

Дай воды. Живой. Чтоб потом убиться.

Но люби, люби, ты не знаешь, кого

 

любишь.