Жар

0

 

Нет, это не про других, это про меня.

 

1

 

Наполняет комнату жар, как взрыв, он охватывает всё. Нет того, к чему не относится он, ничего, что выше или ниже его. Он равен всему. Родился человек.

 

2

 

Младенцы не испытывают жажды. Первые дни им достаточно ничего, какой-то капли молозива из материнской груди. Они сами вода, пузырь с тонкими стенками, сотканными из нежного волокна. Каждый день жизни из них удаляет воду, уменьшая её процентное содержание в теле. Так возраст высушивает нас, укрепляется сознание, вытесняя присущую воде бессюжетность и полноту.

 

3

 

В ресторане пару месяцев спустя я сидела за одним столом с хорошим поэтом. Только что закончилось поэтическое мероприятие, и компания поэтов и критиков с трудом нашла свободный стол субботним вечером.

— Я учусь в акушерском колледже, — сказала я, чтобы поддержать разговор и не говорить о литературе.

— Надо же, — ответил он. — Я учился на фельдшера и однажды на родах.

(Тут он рассказал о моменте, таком красивом и интимном, что я не буду пересказывать его здесь, иначе это было бы кощунством).

 

4

 

Недавно я поняла, что все последние книги, которые я читала, посвящены смерти — смерти отцов и матерей, бабушек и дедушек. Когда я листаю ленту «Фейсбука», то смерть смотрит из каждого окна. И только жизнь соперничает с ней, но выглядит бледно, как помятый турист на фоне гор, на фоне искреннего горя.

Свежие младенцы, будто прилетевшие из космоса, тоже попадаются в этом потоке. Потоке жизни, желающей быть главной.

Но где здесь рождение, спрашиваю я. У этого прекрасного наследника нет своего дома, как же так?

 

5

 

Я не рожала и не знаю, хочу ли иметь детей, сейчас и в будущем. Моё настроение и мои планы переменчивы, будто море. Я и есть море: между берегов «пришёл» — «ушёл». Как любой из нас и любое другое.

Я решила приблизиться к рождению как свидетель и проводник, почти случайно, в порыве очередного разочарования в себе, в своём письме, что почти одно и то же значило для меня и ранило одинаково.

В тот день и месяц до этого мои тексты отклоняли один за другим. И я свыклась с мыслью, что вещи, которые я пишу, мертвы.

В тот день мама сказала мне, что бабушке становится хуже. Она всё меньше помнит, всё меньше ходит, её характер становится детским, как будто в обратную сторону пущен механизм.

В тот день, и месяц до этого, и месяц до него я писала карты желаний, все эти глупости, писала, чего хочу, и каждый раз ошиблась — ошиблась и в этот раз. «Акушерка», — написала я в тот день и испугалась.

Я стала придумывать, как из этого слова убежать или обжить до неузнаваемости, как накинуть его себе на плечи, как согреться им. Могут ли мои руки здесь служить?

 

6

 

Когда мои руки чувствуют жажду, её не утолить прикосновением мимолётным. Её не утолить прикосновением к дереву или снегу. Руки ждут человека.

Поначалу, когда жажда слаба, она ещё избирательна и берёт в расчёт только говорящие тела, те, которые, как ей слышатся, просят прикосновения. Набирая силу, жажда теряет избирательность. Я обнимаю сама себя, своё голову, свои руки, свой живот и бёдра.

Я училась прикосновению и не стала заниматься этим за деньги. Решение принесло облегчение и грусть. Облегчение, потому что самое сакральное, что происходит со мной, по-прежнему спонтанно, а грусть, потому что, прикасаясь к человеку, я не уверена по-настоящему, нужно ли ему то, что я даю.

 

7

 

Сердце скручено и завязано в узел, и если развернуть его и расправить, то буквально получится полоска мышцы, что-то вроде толстого шарфа.

Артём, преподаватель соматики, показывает участникам семинара, как завязать сердце из рубашки. Десять человек повторяют несложную комбинацию движений, и у нас получается по огромному селф-мейд сердцу.

Эмбрион, говорит Артём, сосредоточен вокруг непропорционально большого сердца, спит на нём, обнимает его, и только со временем голова поднимается, а руки и ноги разворачиваются. Сердце начинает стучать на двадцать третий день.

Мы разбиваемся на пары и начинаем слушать сердца друг друга, возвращаясь на десятилетия назад, туда, где почувствовали этот стук впервые.

Мы сидим рядом, Максим и я. Его глаза закрыты, при дыхании его ноздри еле заметно сужаются, а при выдохе — расширяются. У него длинные тёмные волосы, собранные в хвостик смешной жёлтой резинкой, и тёмные короткие волосы на щеках, которые хорошо видно, когда мы так близко. Губы у него полные, яркие, расслабленные, слегка приоткрытые.

Одну ладонь я кладу ему на центр груди, другую между лопаток. Расстояние между ладонями — его тело, расстояние между ладонями — его сердце. В плечах, думаю я, глядя на тело Максима, всегда есть что-то трогательное. Плечи, плач. В теле всегда так много смысла.

 

8

 

Не ещё один голос из хора говорящих, что делать, как делать. Я листаю слайды первого урока в школе доул. Прежде чем решаться на акушерскую учёбу, постучалась в эту дверь.

Я листаю слайды, три из них озаглавлены одинаково: «Не ещё один голос из хора говорящих, что делать, как делать». Это значит, что доула не делает ничего эффективного — не достигает, не улучшает, не исправляет. Как же так? Вот так. Улучшение слепо к совершенству.

 

9

 

«Сперва наши движения были случайными и беспорядочными, но, когда наши глаза стали фокусироваться и осознание начало расти, мы научились дотягиваться до нужных предметов, хватать их и также осматриваться по сторонам. Движение для нас было самым важным делом. Ведь за долго до того, как мы научились говорить, мы выражали все свои чувства через движение. Наша улыбка была всепоглощающей и взрывной. Когда мы говорили «да», всё наше существо говорило «да», и когда говорили «нет» — всё говорило «нет». Мы были цельными.

Куда всё это ушло? Что случилось? Что теперь с нами?»

Мэри Старкс Уайтхаус: «Творческое выражение через телесное движение — язык без слов».

 

10

 

Учась в университете, я не раз сталкивалась с вопросом смерти — эхо смерти отчётливо в философии и литературе. Когда я смотрела на величественный храм, читала хорошую книгу или думала о великих людях, я думала, что они преодолевают смерть, и смерть стояла в этот момент рядом, как мерило и как напоминание.

Почему-то я не думала, что этот храм, эта книга, этот человек оказались достойны рождения — мой ум не слагал так мысль, и рождение в этот момент не стояло рядом.

На своей свадьбе я говорила — любовь побеждает смерть, а имела в виду, что они равны: по мощи и силе. И только в рождении, которое мне довелось наблюдать, любовь действительно победила смерть, отвоевала у неё место новому сознанию.

 

11

 

Во время писательской резиденции я поздно гуляла вечером по прохладному лесу, и лес вдруг остановился, переменился, стал живым. Он смотрел на меня и спрашивал, чего я хочу. И я сказала, что хочу исцелять словом и прикосновением.

 

12

 

«Фрагменты речи влюблённого» Ролана Барта начинаются со слова «Аскеза». Влюблённый любимого призывает: обернись на мой подвиг. И влюблённый наказывает любимого: я могу исчезнуть.

Следуя увеличению веса невидимого любовного чувства, бесценного и необъятного, превышающего границы человеческого, влюблённый готов отказаться сам от себя или заблуждается, что может.

Влюбляясь, я пугаюсь себя, как чудовищно недопустимого в своей жизненности перед лицом того, кого люблю — чья жизненность совершенна.

То же ли — любовь матери к младенцу?

 

13

 

Второй урок в школе доул: разделение реальности, место и зеркало, ты не плохая. Это значит — женщина приходит рожать собой, и можно встретить её такой, какая она пришла, не отбирая, не добавляя, не исправляя.

Можно дать ей комнату своего внимания, достаточно просторную, чтобы женщина могла достать всё, что ей нужно достать: старые игрушки, колющие и режущие инструменты, медицинский персонал в нужном количестве, ароматерапию и окситоцин, странных существ и существ прекрасных. Чтобы она могла посмотреть и выбрать, как ей быть богатой своим богатством, как ей быть бедной своей нищетой. Женщина, ты есть, ты рожаешь, я рядом с тобой.

 

14

 

В романе Сильвии Плат есть отрывок, в котором она описывает роды в госпитале. Героиня заходит в палату вместе со своим ухажёром — студентом-медиком. Они шутят, что после этого она не захочет рожать сама.

В палате лежит женщина, словно распятая на станке для пыток. Мать растерзана и оглушена так, что её почти не слышно в только что родившей. Ребёнок появился, его уносят.

«Разве это единственная возможность встретить жизнь?» — хочет спросить героиня у своего парня, но не спрашивает. Она всегда представляла, что сможет своими руками принять ребёнка, видеть, как он выходит.

У Плат есть пьеса для трёх голосов «Три женщины». Я хотела бы поставить по ней спектакль, и где-то год назад отправляла хранителям авторских прав запрос на публичную постановку.

Три голоса — это роды, какими их знает Плат. Это счастливая мать, это несчастная мать, это мать без ребёнка. В одном журнале я прочла, что эту пьесу разбирают в акушерских колледжах за рубежом. Когда я поступала в московский колледж, то думала, что смогу организовать книжный клуб — и, возможно, мы обсудим этот текст. Из колледжа я ушла, так напишу об этом хотя бы тут.

Однажды и я, возможно, напишу о родах не извне, а от себя, но пока я могу только поделиться опытом — приближения и удаления. Приближения и удаления к родам, которое приблизило и отдалило меня от других неожиданных мест.

Мой вопрос про авторское право остался без ответа.

 

15

 

Я побывала на одних родах. Запомнившаяся деталь: родив, мать не взяла ребёнка к себе, лежала отдельно. Это было не злостное намерение, но стечение обстоятельств.

Мать попросила меня сфотографировать его на телефон, чтобы отправить отцу. Я записала видео и сделала несколько снимков. Глядя в телефон, мать плакала и улыбалась изображению, точно передающему, каким был её ребёнок несколько секунд назад. И в это же время в нескольких метрах от неё он плакал, всё дальше и дальше отдаляясь во времени от своего изображения.

 

16

 

В Москве есть один акушерский колледж и несколько курсов доул. Доулы — как сказала одна доула — берут меньше ответственности и получают столько же денег. Конечно, это шутка, но тем не менее. В то время когда доула сосредоточена на невидимом, акушерка работает с видимым, её работа может иметь больше видимой пользы, а значит, принести и больше видимого вреда.

 

17

 

В акушерский колледж приходят: нежные девушки и женщины, весёлые девушки и женщины, умные девушки и женщины, глупые девушки и женщины, смелые девушки и женщины, мальчики и мужчины.

Их притягивает: вера, Аллах, желание быть особенной, ведические книги, травма собственных родов. Незнание их притягивает, любовь к телу, случайность, подруга, поступившая годом старше. Примерно так жених соблазняет невесту, которая знает про него мало, но всё-таки влюбляется.

 

18

 

По английскому в колледже мы проходим местоимения. Повторяем хором, как заклинание, her, his и прочее. Муж говорил мне, что я должна подойти к учительнице английского и сообщить, что перевожу художественные тексты. Скажи: «Давайте я переведу какую-нибудь статью» — и не трать время зря.

Но я слишком стесняюсь, к тому же жду, что мой диплом вскоре перезачтут. Нужно подождать какой-то месяц после сдачи диплома, чтобы дисциплины перезачла комиссия из других колледжей.

Физкультуру, правда, сказали, что не перезачтут никому, и требовали следить, сколько пропусков накопилось, иначе будет два, а значит, никакой стипендии — тысяча рублей пропадёт.

Кто-то платит за фитнес, а нам доплачивают, шутили мы с Аней, моей однокурсницей.

 

19

 

По дороге в колледж — метро, пересадка, метро, троллейбус, листаю домашку или «Инстаграм». В «Инстаграме» натыкаюсь на страничку Максима. Максим открывает свой кружок — эмбриональный танец. Улыбаюсь названию. «Как танцуют эмбрионы?» — вот слоган его рекламной кампании. Огонь, огонь, сердце — три реакции, но разве этого мало?

 

20

 

Уроки по анатомии мои любимые. Столько красивых слов на одной кости. Мы проходимся будто по карте неведомой страны: вертлужная впадина, вырезка вертлужной впадины, лобковый бугорок, запирательное отверстие, седалищный бугор, малая седалищная вырезка, седалищная ость.

Сначала кажется, что невозможно запомнить, но, ощупывая, постепенно привыкаешь к буграм, остям и вырезкам. Инцизура, форамен, фосса. Называть части кости на латинском необязательно, мы учим латинский отдельным предметом, но тайный язык прилетает сам.

На практике по тазу я чувствую себя звездой. У меня короткий яркий маникюр, который красиво контрастирует с моделью таза, которую, отвечая, я держу в руках. Модели костей по цвету напоминают ряженку.

Маникюр, яркий, такой как у меня, в колледже запрещён. Но мне ещё не сделали замечание, и я стараюсь не спугнуть удачу. Перехватываю и держу взгляд преподавательницы и, возвращая таз на место, прячу ладони в карманах белого халата.

 

21

 

От книг про роды начинает быстро укачивать. Будь то справочник молодой матери, книги Одена или записки акушерки. Они как наркотик — сладкий и недостаточный, обозначает секретное место, но никогда не достигает его по-настоящему.

 

22

 

Предшествующим вечером в общем чатике было грозное предупреждение: приезжайте на физкультуру обязательно (капслок: ОБЯЗАТЕЛЬНО), будет важное мероприятие.

Я пришла, ведь физкультура не бессмысленнее английского. На первой из трёх пар физкультуры мы сдаём нормативы по планке и прессу, и, пока одна из нас бросает дартс (физрук толком не объяснил правил игры, поэтому все стараются попасть как можно ближе к центру), мы разговорились со старшими девочками, такими же, как я, они пришли в колледж, имея степень — одна MBA, другая кандидат экономических наук. Аня раньше работала ветеринаром, но после собственных родов решила переключиться на людей.

— Тебя — понятно, а как вас занесло сюда? — спрашивает Анжелика.

Краткое отступление об Анжелике:

Восемнадцать лет, говорит громко, смеётся над собой и редко — над другими. Спортивная, быстрая и красивая. Поёт, танцует, подрабатывает, делая пальчики. На урок по гигиене принесла книги про акушерство и рассказывала про них с толком и чувством. До того как решить поступать на акушерку, хотела в лётную академию.

Две истории про Анжелику.

Первую историю она рассказала на уроке гигиены, как пример кризисного мышления — так необходимого врачу. Она сказала, что годовалым младенцем родители взяли её в путешествие на Байкал и ей случилось объесться чего-то газообразующего, кажется, свёклы. Её живот начал вздуваться на глазах. Мама плакала, ей казалось, что сейчас ребёнок умрёт, разлетится на части. Отец же не растерялся и засунул ей в анальный проход свой палец — тут же случился понос и ей полегчало. Позже фельдшер сказал, что отец спас ей жизнь.

Анжелика рассказывала это, смеясь и улыбаясь во весь белоснежный рот.

Вторая история тоже была с участием её семьи, и её я услышала на перемене. У Анжелики была псина женского пола, и она смотрела за ней, но не уследила, как та забеременела от дворняги. И у псины родился помёт щенят — восемь совсем не породистых и не красивых. Троих они раздали, потому что те были чуть более похожи на породистых, чем остальные. Оставшихся пять отец сказал ей утопить: кормить их нечем и места в доме нет. Анжелика ушла, чтобы на неё не кричали, а когда вернулась, собак уже не было — папа их утопил. Он сказал, что это её грех, потому что за сукой она не уследила.

— Захотелось женских энергий.

Ответила на её вопрос самая старшая из нас. У Нины красивое взрослое лицо, по работе она занимается оптимизацией IT процессов.

 

23

 

Максим спрашивает в «Телеграме», приду ли я на кружок. Буду рад тебя видеть. Будем развешивать свои внутренние органы по залу, будем танцевать ими, вот умора. Как танцует селезёнка, ты не знаешь? Матка весьма изысканна. К сожалению, времени не остаётся. К сожалению, время сжато, события происходит последовательно, а не параллельно. Я пока не умею это менять. К сожалению, я занята. Жаль.

 

24

 

Ночью мы привезли из магазина одну баночку краски на пробу, совсем как перед свадебной вечеринкой берут на пробу кусок торта. Скинув ботинки, я взяла кисточку и провела первую линию. Это было сладостное чувство — провести первую линию по нелюбимой перламутровой стене.

Целую ночь мне было хорошо с кисточкой и жёлтой банкой в руках. Маленькой банки хватило на всю стену. Но утром я взглянула на свой труд и заплакала. Я плакала с самого утра до обеда, плакала из-за жёлтой краски на стене. Мне удавалось плакать так долго, наверное, потому, что время от времени я делала короткие перерывы на то, чтобы смотреть на стену или трогать её, убеждаясь, что поверхность шероховата и краска нанесена немного неровно. В это время запасы слёз пополнялись, и я была готова плакать снова.

Причина была сложнее жёлтого. Расстраивал не сам жёлтый, но его непопадание в тот гогеновский жёлтый, который привиделся мне накануне и который я настойчиво — вот увидишь, тебе понравится — отбивала у мужа предыдущую неделю.

Нет, только не жёлтый, говорил муж, и на секунду я отпускала жёлтый, даже удивлялась сама себе, действительно, какой тут жёлтый в нашей и без того (тёмно-синий, тёмно-зелёный, бордовый) насыщенной цветами квартире. Мы выбирали снова, уходили вниз и вверх по палитре, но я снова и снова возвращалась, давай вот этот — мокрого и сухого песка, чуть-чуть в жёлтую глину.

И не то чтобы я действительно любила жёлтый. Мою любимый цвет — синий. Но именно к жёлтому возвращался мой выбор, когда я думала о самой большой стене нашей квартиры — четыре метра в высоту, четыре в длину.

Стена возвышалась между тёмно-синим и тёмно-зелёным, как странный ледяной айсберг. Белая поверхность была покрыта декоративной штукатуркой «нежный перламутр».

«Нежный перламутр» напоминал мне о благополучных квартирах среднего московского класса, в которых не происходит ничего интересного, кроме того, что их владельцы покупают и используют дорогие вещи, примеряют дорогие вещи, показывают их друг другу.

Да, нежному перламутру мог противостоять и глубокий зелёный, и тёмно-синий, но тогда бы эта стена, рассуждала я, придавила меня своей мощью. Нужно что-то другое. Жёлтый был чем-то другим.

Расстраивал не сам жёлтый, но его постоянное и утомительное присутствие в качестве неотвеченного и прямолинейного вопроса. Вопроса, который ускользал от формулировки.

В «Синетах» Мегги Нельсон пишет, как однажды предприняла попытку разлюбить синий — купила в маленьком магазине ярко-жёлтую краску. В магазине цвет показался ей оптимистичным, дома — ядовитым, просто убийственным. Цвет ярости — так она его назвала. Она покрасила им всё и вскоре съехала с этой квартиры.

Я же обнаружила утром, что мой жёлтый делает невыносимо грязным и тёмным тот самый тёмно-синий. Тёмно-синий, который, думала я, невозможно ничем испортить.

 

25

 

Год назад я пошла на курсы доул, полгода назад я впервые увидела роды. Три месяца я учусь в акушерском колледже. Книжная полка над моим письменным столом забита книгами вроде «Партнёр в родах», «Беседы акушерки», «Эффект микробиома».

«Научное познание любви» заложена на странице 104: «Болезнь вызывает не сам электрошок, а вынужденная необходимость подчиняться обстоятельствам. Животным ничего не грозило, если у них была возможность, скажем, подраться с сородичем, живущим в соседней клетке либо улизнуть через дверцу».

На компьютере у меня другое: папка «колледж» и папка «работа». В первой — учебники по анатомии и фармакологии, конспекты по философии и презентация по русскому языку (тема: «Правила вежливости»). Во второй — презентации для моих студентов, которые тоже отчётливо делятся на две группы: второкурсники престижного вуза и люди с ментальными особенностями. С первыми мы пишем автобиографические эссе и сочиняем сценарии, со вторыми — сочиняем сказки и изучаем те же самые правила вежливости.

Сегодня колледж отклонил мою просьбу сделать пересчёт дисциплин моего филологического диплома. Это значит, что я напишу заявление — на отчисление или академ, потому что больше не могу шесть дней в неделю отсиживать очные пары.

Шесть часов пар, два часа дороги, домашка, две моих работы, психолог и неопределённое количество панических атак. Я сдаюсь — пишу об этом в чат девочкам и блокирую уведомления. Мне нужно выспаться и всё обдумать.

 

26

 

В тот день и месяц до этого я писала карты желаний. Я медитировала каждый день, представляя своё лучшее будущее.

Муж уже год был мужем, уже год я ходила на работу в университет. Уже год я делала ошибки, быстро печатая новости университетской жизни на стационарном компьютере в опен-спейсе. Уже год я мыла посуду в раковине мягкой губкой, губки менялись, в одной упаковке пять штук, посудомоечную машину мы обязательно купим в нашу новую квартиру — бетонная коробка, на которую пока нет денег и сил жить.

Моим домом в тот год и год до этого была квартира покойного дедушки — просторная двушка с хрусталём и коврами. Хрусталь мы с мужем два года упаковывали в коробки, но, кажется, так и не упаковали окончательно, спрятав остатки на антресоль. Это место было нашим с мужем домом два года, кроме двух месяцев, когда я снимала комнату за шестнадцать тысяч рядом с Макдональдсом на Тверской: белые стены, высокие потолки, двадцать метров девичества. Коммунальная квартира, в которой не примешь ванну, зато через стену слышно, как соседка занимается сексом, а сосед делает телевизор погромче. С понедельника по пятницу я возвращалась в свою комнату к семи тридцати и снова жила одна. Потом начался дистант, время на дорогу перестало иметь значение, я вернулась.

Была граница зимы и весны. Земля выпускала из себя свежие побеги, я писала карту желаний, и моим желанием было — любить. Я представляла, как моё сердце наполняется любовью, как выходит из меня смелым и сильным лучом. Я плакала, как будто со мной случилось какое-то горе или какое-то чудо, как будто что-то во мне сломалось или хотело меня изменить, хотя никакого горя со мной не случалось, никакого чуда не случилось, и было ясно, что я просто плакса, а соседи сверху кидают в друг друга что-то тяжёлое. 

Под окнами кухни росло большое дерево, оно увядало осенью, стояло в снегу зимой, распускалось новой листвой весной — дерево вполне традиционное: каштан, дуб? Я забыла. В выходные я сидела на кухне, смотрела на дерево и написала на ватмане слово «любовь», я написала на ватмане слово «трансформация», я написала на ватмане слово «рядом». Быть рядом с кем-то в поворотный момент жизни, давать любовь. Рождение. Акушерка. «Представляешь?» — спросила я мужа. Он представлял.

Зимой мы ходили в лес. Накануне нашего переезда его разрежет автомагистраль. Лес с его высокими елями, снегом, небом — тремя асфальтированными полосами, ежедневным потоком сотен и тысяч машин. Традиционный лес. Мы ходили по нему, когда он был ещё целым, и останавливались, не сговариваясь, рядом с одним и тем же деревом или небом. Он сказал, глядя на тяжёлые ветви ели: «Я хочу ребёнка». Я посмотрела вниз, на оставленную кем-то лыжню, промолчала. А позже сказала: «позже», сказала: «я не уверена, мои планы переменчивы», позже.

 

27

 

В колледже форма — белый халат и кроксы. На практические занятия ещё и белая шапочка. Свой первый халат я купила по интернету, второй — в специализированном магазине.

Я меняла халаты примерно раз в два дня, стирала, сушила и гладила. Это единственная одежда, которую я гладила так часто.

К концу ноября девочки упросили директора поставить в колледже шкафчики — не для всех, для всех не нашли места, но так, чтобы в одном шкафчике два-три человека могли оставить сменку и халаты. Когда они появились, я вспомнила, как на прошлой встрече с директором, второкурсница говорила, что она, беременная, каждый день едет из Химок с огромным пакетом, — здорово, подумала я, что теперь хотя бы без пакета.

Свои вещи из шкафчика я забрала в конце декабря, во время пар. Написала заявление в кабинете директора, взяла пакет с кроксами. И всё.

Теперь в моём шкафу дома висят два белых халата и одно нарядное синее медицинское платье. Ещё шапочка, в спешке купленная втридорога, — восемьсот рублей, что ли.

 

28

 

Проходит месяц и ещё месяц после моего решения уйти из колледжа. Январь подходит к концу. Я снова встаю в десять, снова медитирую по утрам и гуляю посреди дня. Некоторые мои знакомые так и не успели узнать о моём поступлении и уходе. Я иду на кружок по эмбриональному танцу и слушаю снова про то, что знаю, но иначе — телом. Максиму я про колледж не говорила, не нашла повода. Почему?

Во мне есть часть, которая поступила и ушла, часть, которая поступила, но не ушла, и, наконец, часть, которая никуда не поступала. Последняя вроде как спала, проснулась и стала жить как прежде. Она живёт, а чат в ватсапе, который я почему-то всё не удаляю, распухает от уведомлений.

ИИ, классный руководитель: «Добрый день. “ДНК, картирование” КРАТКО оформить в конспект… Лекция “генетика заболевания” — только ОЗНАКОМИТЬСЯ... Посмотреть “Синдромы и их проявления”».

Лиза: «Мы самостоятельную работу по одному делаем или можно в парах?»

ИИ, классный руководитель: «Важно!!! В понедельник в СП 4 будет вся администрация, и директор, и все замы. Убедительно прошу вас всех быть в халатах, сменной обуви и обязательно... в МАСКАХ».

ИИ: «Индивидуально... не хочу вас мучить ЧТЕНИЕМ лекции».

Лиза: «Спасибо! Да, это отличный формат».

Елена, пересылаемое сообщение: «Добрый день, дорогие старосты! Завтра с десяти к нам приезжает административный персонал. Прошу вас вести себя соответственно, проявлять степень воспитанности. На перемены из кабинетов выходить только в масках. Если есть вопросы к администрации, напишите заранее, а не как в прошлый раз!!! Грубых вопросов быть не должно!»

Степень воспитанности, срочно пройти общероссийское тестирование на знание культур народов России, поучаствовать в конференции «Здоровая Россия — здоровая семья», не задавать грубых вопросов — я вырываю из контекста эти фразы и активности, надеясь, наверное, убедить себя в том, что сделала всё правильно. Но может и нет?

Иногда я вспоминаю Ингу Игнатьевну, преподавателя сестринского дела. Её непокорный красный маникюр и яркие кофты. Её тепло — о, это тепло чувствовалось и с задней парты.

Вспоминаю строгую, маленькую и резкую Жанну Руландовну. На последнюю её пару я опоздала, ехала в колледж на такси, чуть ли не плача. Почему плача? Непонятно. Сдавала мышцы лица, запнулась на слёзной. Получила заслуженное три.

 

29

 

На выходе, говорит Марина, там всем дают кукол, чтобы не уходить с пустыми руками. Марине тридцать восемь, она рожала в дорогой швейцарской клинике, рожала мёртвого ребёнка.

На третьем уроке в школе доул мы тренируем активное слушание. Мы слушаем как будто ловим шары для жонглирования. Внимание на том, чтобы не уронить чужое — не отвлечься на собственное «я знаю», «исправить грусть», на собственное «хочу сказать», продолжать тренировку здесь — значит замолчать, не предать слова Марины коллективному уму, коллективному раздумью, поэтому я замолчу, хоть почти и уронила первый мяч.

Но не предавать Марину, продолжать активно слушание — значит слышать и видеть Веру. Вера учится на доулу смерти. Доула смерти — это тот, кто встречает не рождение, а смерть, помогая умирающему пройти туда, куда мы всё время идём. Умирающий, говорит она, как младенец и роженица одновременно, но их встреча пройдёт уже за границей, а мы можем только мешать или помогать их сближению.

 

30

 

24 февраля моя страна нападает на другую страну. Я понимаю это не сразу. Утром друг спрашивает, успела ли я прилететь из Сочи. Я отвечаю, что прилетела вчера, а муж прилетит через неделю. Открываю ленту новостей и, ещё не понимая, что стоит за заголовками, начинаю материться и плакать.

 

31

 

*** *****

 

32

 

*** *****

 

33

 

*** *****

 

34

 

*** *****

 

35

 

*** *****

 

36

 

*** *****

 

37

 

*** *****

 

38

 

*** *****

 

39

 

*** *****

Продолжение следует...