Рассказы

Стой

 

Ранний час. Вдоль по безлюдному бульвару, минуя пустые павильоны и беседки, двигалась золочёная фигура конкистадора. Он направлялся к площади с фонтаном, чтобы в продолжение всего дня простоять здесь чинно и недвижимо, как безжизненное изваяние. Это странное занятие ему виделось высоким искусством — и он отдавался ему всецело. В избранном деле он даже достиг некоторого мастерства — он признавался в этом не без удовольствия, — и, когда какой-нибудь прохожий вздрагивал в недоумённом испуге, заметив на золотом лице шевеление неморгающих чёрных глаз,  сердце артиста ликовало. 

Испанец шагал в предвкушении: сегодня у него было эффектное дополнение к своему привычному образу: стальной глобус, подпорка для ноги, выкрашенная в золото. Лучи рассветного солнца отражались от доспехов, озаряли бодрое молодое лицо. Площадь была совсем рядом… 

Однако на площади воителя конкисты (просто — конкистадора) ожидал скверный сюрприз: на невысоком бортике фонтана стояла фигура в бирюзовом налёте патины. Конкистадор видел её впервые и с первого взгляда возненавидел жгучей испанской ненавистью. То была строго одетая девушка: приталенное пальто, круглая шляпа, туфли с пряжкой и узкие перчатки — всё цвета кислой меди. В руках она держала зонтик и сумку с толстой ручкой: девушка нарядилась няней-волшебницей Мэри Поппинс. Бронзовая англичанка приветливо улыбалась золотому испанцу. Испанец был в бешенстве. Эта ржавая подсвечница посягнула на его нишу и заняла его место у фонтана. Она нанесла честолюбивому испанцу обиду, которую он не мог простить. Конкистадор бросил глобус напротив своей соперницы, поставил на него ногу и вскинул перед собой золотую шпагу. За Бога, Отечество и короля! Испания объявляет войну! Солнце стояло высоко, жители ближайших домов высыпали на улицу. Так начался день.

Няня-волшебница, к великой досаде своего злопыхателя, сразу снискала успех у публики, главным образом — у маленьких девочек. Они с трепетом разглядывали её, кланялись, изредка она отвечала коротким поклоном, вызывая восторженный смех. «Ни за что не шелохнусь! — думал испанец. — Она дилетантка и не понимает, как этими дешёвыми трюками разрушает иллюзию!» Для артистов-статуй не существовало строгого запрета на движения, они могли переменить позу или неожиданно повернуть голову, чтобы напугать зрителя. Сам конкистадор нередко прибегал к таким уловкам, и они всегда производили нужный эффект. Но сейчас его снедала злоба, ни в чём он не хотел уподобляться своей конкурентке, ругая и критикуя каждый её ход, как неопытный и примитивный. И когда какой-то карапуз стал дёргать его за штанину, он стерпел, стиснув зубы. Глядя на него, англичанка едва сдерживала смех — он это видел и проклинал свою злобу за мелкую дрожь в руках. Но тут произошло отвратительное событие.

Тощий плешивый коротышка, явно нетрезвый, влез на бортик к девушке и с силой подтянул её к себе за талию. Он лепетал что-то бессвязное писклявым, гнусавым голосом, и даже держась от него на почтительном расстоянии, не трудно было представить, какой ужасный запах источал этот уродливый зверёк: хмельной смрад был буквально нарисован на его крысиной физиономии. 

Подленькая улыбка мелькнула на губах конкистадора. «Сейчас она сдастся. Не станет же она, в самом деле, терпеть эти домогательства, только чтобы досадить мне? Для неё это всего лишь игра…» Испанец ошибся. Девушка стояла неподвижно, пока пьяный проходимец поглаживал её по бедру, лицо не выражало тревоги, она смотрела на своего противника выжидающе.

Испанец был сломлен. «Она хочет меня уничтожить, ни за чем не постоит». Между тем — и это было удивительнее всего — никто не препятствовал домогательствам пьяницы, площадь будто опустела. Неправильность происходящей сцены, казалось, тревожила одного только конкистадора. Она пусть и соперница, но всё-таки женщина, хрупкая и невинная, а рядом — мерзкий гад.  Испанец не выдержал. Он катнул свой глобус назад и пнул по нему что есть мочи. Ступня отозвалась гудящей болью, а Земной шар с оглушительным звоном врезался в бортик фонтана. От испуга ханыга потерял равновесие и полетел в фонтан. В падении он попытался схватиться за зонтик девушки, но та разжала руку, и обидчик вместе с зонтом плюхнулся в воду. Испанец проковылял к фонтану, отнял у пьяницы зонтик и протянул хозяйке. Он принял своё поражение и стоял потупя взор. Но девушка не взяла зонта. Она стояла неподвижно и улыбалась, будто ничего не произошло. Конкистадор швырнул зонт оземь и захромал прочь, вне себя от злости.

Ушибленная нога болела, погода быстро испортилась: залил дождь. Скверный день! Вдруг испанец почувствовал, как кто-то схватил его за рукав. Со злобой он вырвал руку и собрался хромать дальше, но, обернувшись, увидел англичанку. Она раскрыла над ним зонт, в её незастёгнутой сумке сверкал позабытый испанцем глобус. Милое скуластое личико, большие серые глаза — он виновато  улыбнулся, и вместе они, золотой испанец и бронзовая англичанка, двинулись вниз по безлюдному бульвару. 

 

Зверь

 

Когда вошёл хозяин, он не спал и, борясь с усталостью, встретил его на ногах.

— Здравствуйте, господин Аран. Что вам угодно?

— Здравствуй, Пэтр. Хотел отдать тебе деньги за кабана, — хозяин просунул руку между прутьев камеры и положил мешочек на подвешенную у решётки полку.

Раб опешил. Никогда ещё не получал он денег, но больше всего его удивило другое: господин сам пришёл, чтобы заплатить ему.

Хозяин сел на скамью по ту сторону решётки.

— Мой дорогой Пэтр, ты славный боец. То, что ты жив и стоишь передо мной, яснее всего даёт увериться в твоих свойствах. Хоть ты и сражался как невольник, не могущий избрать для себя иное, я благодарен за пользу, которую ты мне принёс, и порешил так: последний раз ты выйдешь против зверя как невольник. Убъёшь его — я сделаю тебя свободным и щедро вознагражу: ни в чём не будешь нуждаться ты; убьёт он — умрешь невольником, — он говорил медленно.

Пэтр, выслушав, склонил голову.

— Вы дурите его, Аран, — язвительный голос звучал из темноты. Говоривший сделал шаг и вышел на свет: он был тощ и высок, с хитрым прищуром и козлиной бородкой. — Мой зверь изорвёт вашего раба в клочья.

— Это Ламбер, — объяснял господин Пэтру. — Он изловил зверя. Ламбер не видел, как ты дерёшься, и не верит в твою победу.

— Пусть так, Аран, но и вы не знаете моего зверя. Это Южный тиран, он в одиночку разорял целые деревни, обращая достойнейших мужей в калек, безумцев и мертвецов.

— Твой зверь не видел моего Пэтра.

— Мой зверь — живое возмездие Природы!

Пэтр вмешался:

— Тот, кто сильнее, побеждает — такое условие природа ставила человеку. У меня было довольно времени, чтобы это понять, — говорил он. — Человек долго сражался — и победил. Если же природа не желает мириться с его победой, — он подошёл вплотную к решётке, безумная улыбка сверкала на его лице, — я разорву ей грудь и выну из неё сердце.

Ламбер усмехнулся, стараясь не выдавать испуга. Господин улыбался с видимым удовольствием: ему нравилось, как говорит его раб.

*

День схватки грянул со звоном фанфар, гул стоял над трибунами. Пэтр вышел на арену, крепко сжимая копьё. Герса поднялась, и в конце тоннеля блеснула пара холодных глаз. Зверь медленно вышел из тьмы — каждый шаг отзывался в тысячеликой толпе единым ударом сердца. Чёрная, как Ад, грива Тирана начиналась на затылке и влачилась за ним по земле. На лысой морде чудовища дымились красные ноздри. Завидев врага, Тиран кинулся на него, бесшумно, не делая предупредительных движений. Пэтр вскинул копьё, но зацепил лишь гриву — и ряды острейших зубов сомкнулись на могучем плече. Зрители ахнули. Зверь не стал рвать свою добычу, как делают львы и волки, — он стоял неподвижно, обхватив Пэтра морщинистыми передними лапами и, смотря ему прямо в глаза, всё сильнее сжимал челюсти. Боец задрожал, глаза заволокла кровавая пелена, он ударил копьём наугад — попал зверю в шею. Тиран рычал, не разжимая пасти. На лице Пэтра — нечеловеческий оскал, он с усилием нажал на копьё и оттолкнул от себя Тирана. Зверь с ненавистью уставился на бойца, его взгляд, казалось, удушал: страшно было вздохнуть, смотря в две налитые кровью бездны. Пэтр уклонялся от всё новых бросков хищника, дразня его уколами стального наконечника. Затравленный зверь заметался, вздымая клубы пыли. Пэтр подгадал момент, и, нырнув под высокий прыжок Тирана, вонзил копьё в исполинскую грудь. Под весом огромной туши боец упал на колючий песок. Зверь взревел, его толстый хвост истерически забил по земле. Копьё всё глубже вонзалось меж рёбер чудовища, и чёрная кровь из звериной груди лилась на грудь человеческую…

Пэтр скинул с себя умирающего врага: Тиран таращил глаза и хватал ноздрями воздух. Тут случилось странное: уголок пасти зверя истончился и заострился кверху, как нож. Чудовище ухмыльнулось своему убийце. Отважный боец добил врага и, обессиленный, рухнул на землю. Его увели под трезвон фанфар и ликование толпы. 

*

Он пришёл в себя в камере, лежа на новой койке. Дверь не заперта. Разорванное плечо болело невыносимо, но Пэтр был доволен. Он решал, на что употребить новообретённую свободу. Думал, как женится на той милой торговке, что улыбнулась ему с трибуны. Думал, как построит дом и будет каждый день ходить в хорошем платье. Но первым порядком — купит фунт вкуснейшей лососины и две пинты светлого пива. Ему нравилось убивать зверей — это было привычнее, — но новая жизнь прельщала его своим разнообразием. Он поигрывал золотой монетой на свету: вот на ней величественный профиль Императора, а вот — его, Пэтра, смешной курносый профиль. Так он и заснул, влюблённый в свою свободу, совсем позабыв про тяжёлые раны.

Утром его разбудил укол в спину и злые голоса. Усталые веки не размыкались, и он долго не мог понять, что происходит. Какие-то люди вели его по тёмному коридору. Снаружи было шумно, стояла жара. Кто-то снова кольнул его в спину. Он хотел возмутиться, но со сна не смог связать и пары слов. Солнечный свет ослепил его, шум ударил по ушам: вокруг него вновь раскинулась арена. Гудела толпа, гремели фанфары, а в центре стоял крепкий юноша с копьём. Пэтр понял всё в ту же минуту… В чёрной груди зверя вскипала ненависть. Бой начался.

 

 

Логика птиц

Трагикомедия нравов

 

У каждой пташки свои замашки

Пословица

 

I

 

В комнате было тесно: низкий потолок, как огромная ладонь, давил непривычному гостю на макушку; стены были заставлены шкафами, а полки шкафов — забиты литературой самого разнообразного свойства: поваренные книги — по штуке из каждого десятилетия со времён Хрущёва; медицинские справочники, преимущественно советские, чередовались, как клавиши рояля, с различными «книгами мудростей»: мудростей китайских и арабских, мудростей христиан и эллинов, мудростей отшельников и кинозвёзд, спортсменов и предпренимателей; а на среденей полке побитого аптечного шафа, за блюдцем с каштанами и кофейным зерном, стоял драгоценны Коран, инкрустированный бирюзой и кораллом, — пожалуй, самый почтенный жилец этой скромной обители. 

В комнате было по-больничному неуютно и по-домашнему неопрятно, и неспроста: комната эта была кабинетом народного медика Раушан Дюсуповны, бойкой старушки со взглядом, слишком уж строгим для её потешной приземистой фигурки. 

В середине кабинета было сооружено некое подобие языческого капища: здесь, в окружении засаленных ширм, на колченогой кушетке-алтаре возлегал, подобно жертвенному агнцу, молодой человек невысокого роста, с пышной шевелюрой и с лицом, напряжённым и недовольным. Он хмурил брови и поджимал губы, он силился напустить на себя солидности, пока Раушан Дюсуповна натирала бараньим жиром его кривую, тонкую шею, покрытую язвами спину, угловатые плечи, тугой вздутый живот; стучала толстой деревянной скалкой по его лопаткам — одна выше другой, — по выступающим ребрам и позвонкам и то и дело командовала: «Аудар» — и кушетка-алтарь шаталась, пока жертва неуклюже и нехотя переворачивалась на ней с живота на спину и со спины на живот. Раушан Дюсуповна остановилась, с минуту посмотрела на своего пациента в задумчивости, затем молча кивнула, как бы сама  про себя разрешив возникшее замешательство.

— Бері келіңізші, — сказала Раушан Дюсуповна, чуть повышая голос.

Из-за ширм тут же показалась высокая девушка. Её смуглая кожа, вьющиеся волосы, вытаращенные янтарные глазёнки и чуть кривоватый, как бы с усмешкой рот явно указывали на  родство с юношей на кушетке. Её имя — Карлыгаш, и угрюмому пациенту она приходилась старшей сестрой. Лежавшего на кушетке звали Сункар, был он двадцати шести лет от роду — на шесть лет моложе сестры; был он сейлз-менеджером в крупной столичной фирме — и к происходившему над ним лечением относился с самым острым скептицизмом. Сункар был прогрессивным молодым человеком, боготворил западный мир, слепо верил в науку, эзотерику презирал — но обратиться к народной медицине было идеей Карлыгаш, а та с самого детства имела на брата влияние — большее, чем тому хотелось бы признавать, — поэтому Сункар лежал молча,  затаив злобу, и безуспешно старался вникнуть в суть разговора двух женщин, который теперь продолжался на казахском языке, цеплялся за отдельные знакомые слова, и никак не мог сложить из них цельной картины, отчего злилися ещеё больше. Разговор был такой:

— Давно у него проблемы со спиной?

— Со школы ещё. На спорт не ходил отродясь и каждый день за компьютером, сколько я себя помню.

— Шея слабая, на шею большая нагрузка. Вот, видите, здесь, — эти слова народный медик сопровидила грубым тычком в затылок пациента, — у него искривление, сосуды пережимаются, нарушается кровоток, и мозгам не хватает кислорода.

— Наверное, поэтому он нервный такой. И поэтому всё никак родной язык не выучит: память никакая. Я его за продуктами посылаю — он по телефону потом переспрашивает по нескольку раз.

— Кожа гусиная — это всё паразиты.

— Он дома почти не ест. Приготовлю чего-нибудь — жалуется и плюётся.

— Он у вас тормоз, как будто спит на ходу. У молодых сейчас режим дня ни к чёрту.

— У него на работе одни корпоративы. До сих пор не понимаю, чем они там вообще занимаются.

К этому моменту терпение Сункара иссякло:

— Так, всё!

 Сункар вскочил с кушетки.

— Чего эта ведьма про меня наплела? — он обратился к сестре, всем своим видом требуя от неё объяснения.

Но Карлыгаш, не глядя на брата, лишь снисходительно бросила:

— Сункарик, не вредничай. Я тебе потом всё расскажу.

— Да пошла ты!

Сункар стёр с себя остатки жира футболкой, надел пиджак на голое тело и направился к выходу. Но Раушан Дюсуповна тут же схватила его за руку, не успел он и шагу ступить.

— Это что такое? — спросила знахарка с сильным акцентом, глядя на руку Сункара. 

На запястье у юноши был глубокий треугольный шрам. Сункар опешил и тупо уставился на Раушан Дюсуповну. Вмешалась Карлыгаш:

— Его петух клюнул. Он дома петуха держит.

Та дерзкая лёгкость, с которой сестра выдала его тайну, вмиг вывела Сункара из замешательства. Он вырвал руку у знахарки и вылетел из кабинета с видом рассерженной мухи, которая долго билась о стекло и наконец смогла отыскать открытую форточку.

— Петух, говорите? — переспросила Раушан Дюсуповна, затем на миг задумалась о чём-то, кивнула себе и продолжила, уже на казахском: — Это может быть очень серьёзно. У меня знакомая живёт в микрорайоне Ш... — я дам адрес, поезжайте к ней. Она скажет, что делать. Сункару нужно будет ещё походить ко мне на массаж и попить чай от паразитов. 

— Это будет непросто, — вздохнула Карлыгаш. — Вы знаете, какой он упрямый?

Сункар тем временем дожидался сестру на крыльце. Его обида понемногу унималась, он даже позволил себе заиграться с дворовой кошкой, которая стала тереться о его штанину. Поэтому, когда над дверью зазвенел китайский колокольчик и на крыльце показалась Карлыгаш, Сункар встретил её уже совсем беззлобным взглядом.

— Сункар, мы Раушан-апай должны пять тысяч за осмотр и массаж.

Карлыгаш коротко протянула брату раскрытую ладонь. В ту минуту злоба новой волной обрушилась на него, но воспротивиться сестре он не мог — сам не знал, почему. Поэтому он молча вложил в её руку рыжую хрустящую купюру, и Карлыгаш исчезла за дверью с китайским колокольчиком. 

 

II

 

Брат с сестрой преодолевали пасмурный пейзаж спального района: жухлые кусты, ржавые монолиты фонарных столбов, дома в серых от пыли шубах. В таких местах живёт осень и не отступает с приходом зим и лет.

— В следующий раз, когда у меня что-нибудь заболит, я скорее подохну, чем снова пойду к твоим гадалкам. 

— Дурак ты. Никакие они не гадалки.

— А как ещё это называется?

— Ты врачей в поликлинике тоже гадалками будешь обзывать?

— Врачи в поликлинике не лечат сколиоз отходами пищевой промышленности.

— Врачи в поликлинике не лечат сколиоз, а прописывают всякую отраву, после которой сколиоз тебе покажется меньшей из проблем. А қойдың маймен ещё наши предки лечили и ушибы, и ожоги, и суставы — и полжизни на коне скакали и полсвета завоевали.

— Так никто же не доказал, что это вообще работает.

— Говорит человек, который болячки свои в интернете ищет.

— У меня есть проверенные ресурсы.

— Байки твоего приятеля Расула — тоже проверенный ресурс?

— Расул в этом смыслит побольше твоих гадалок. Человек в Европе учился.

— На дизайнера интерьеров.

— А твоя ведьма эта небось в медресе каком-нибудь. 

— У Раушан-апай, между прочим, медицинское образование есть и куча сертификатов, если тебе интересно.

— Не интересно, спасибо. 

— Вот и молчи тогда. Не хочешь лечиться — не лечись. Хочешь себе антибиотиками весь организм угробить — пожалуйста. Я с себя ответственнность снимаю, устала с тобой возиться: не маленький уже. 

— Вот всегда ты так, с самого детства: всё-то ты знаешь и везде-то ты права. Как захочу что-то сделать по-своему, так сразу: «Делай, что хочешь, но ничего у тебя не получится».

— А тебе какая разница, что я говорю? Не нравится — делай, как сам знаешь. Я тебе не начальник.

— И вот опять!

— Что «опять»?

— Неважно...

Сункар почесал свой острый выдающийся подбородок о плечо: его руки до сих пор были в жире, и он брезговал касаться ими лица. Этот жест чем-то напоминал то, как прихорашиваются птицы, расправляя клювом слипшиеся перья.

— На ужин что-нибудь есть? 

— Откуда? Я весь день с тобой вожусь, ничего не готовила и в магазин не ходила. Разве что петуха твоего на сорпу пустим.

— Он не петух. И тронешь его — можешь паковать чемоданы.

— Тебе петух дороже родной сестры?

— Конечно. От тебя одна головная боль, а он, вообще-то, удачу приносит.

— Про петухов удачи — это тот толстый армянин придумал?

— Это называется «комерческий тотем». И, между прочим, работает.

— Наш умник Сункар не верит гадалкам, но верит всему, что говорят колобки в дорогих пиджаках. Браво! Да здравствует наука!

— Замолчи.

В непрерывной перебранке они прошли ещё четыре кваратала, пока улица не упёрлась в лагманную. Брат с сестрой на мгновение отвлеклись от обмена колкостями, косо переглянулись, нога в ногу, не пропуская один другого вперёд, шагнули в двустворчатые двери — и оказались в просторной зале с полосатыми креслами и  шахматным кафелем. Карлыгаш тут же заняла столик у окна, Сункар предпочёл бы место в глубине и хотел было возразить, но не сообразил как, и потому вновь подчинился сестре. Подошёл официант — молодой человек неопределённой национальности, чьи светлые большие глаза явственно подчёркивали созвездия мясистых угрей на его лице. Карлыгаш принялась листать меню, не вынимая его из рук официанта. Сункар глядел на сестру напряжённо выжидающе.

— Принесите большую порцию овощей на гриле и чайник ташкентского, — наказала Карлыгаш и готовилась отпустить официанта. И тот собрался уж было отойти, но младший брат подал голос:

— А мне, — сказал он с нажимом, не сводя с сестры глаз, — суйру цомян.

— Жаренное вредит сосудам, — одёрнула брата Карлыгаш и коротким кивком отпустила замешкавшегося официанта.

Сункар был в бешенстве, Карлыгаш делала вид, что не замечает негодования брата, достала телефон и принялась увлечённо строчить сообщения всем своим подругам.

В ожидании заказа они просидели молча. Принесли одну тарелку, одну чашку и один матерчатый конвертик со столовым набором.

Наконец официант появился с подносом, на котором — чайник ташкентского чая и большое блюдо с рифлёнными дисками моркови, баклажанов и кабачков, колечками болгарского перца и четвертинками помидоров — ровно то, о чём просила Карлыгаш, — и удалился. Карлыгаш принялась за еду, всё так же не замечая брата. Она пронзала вилкой сперва помидор — и из него сочился ароматный золотистый сок, потом кабачок, баклажан и перец, отправляла получившуюся композицию в рот, потягивала, чуть жмурясь, чай, отвлекалась от еды на переспику. Сункар следил за сестрой голодным взглядом. Какое-то неясное обострение ущемлённой гордости не позволяло ему попросить для себя прибор, и он сидел почти неподвижно, сглатывая слюну. В конце концов голодный брат не выдержал и учудил выходку, которая повергла в шок и сестру, и официантов, и немногочисленных других посетителей лагманной, и пухлого мальчика-курьера за окном, который в ту минуту парковал свой велосипед. 

Сункар запрокинул голову, издал протяжный гортанный крик и, нырнув самым своим носом в мешанину из овощей, зарылся в ней по уши. Он цеплял изящно сервированные овощи зубами и проглатывал их целиком, булькая и хрипя, затем выхватил у сестры из рук пиалу, поставил её перед собой и принялся короткими глотками цедить из неё чуть кисловатый чай скврозь стиснутые зубы. Почувствовав на себе недоумевающий взгляд Карлыгаш, Сункар на мгновение оторвася от пиалы, поднял глаза на сестру и с нечеловеческой гримасой на лице заикаясь, проворковал: 

— Чего-го-го уста-та-ви-ла-ла-лась?

Карлыгаш не нашлась что ответить и в растерянности потупила взгляд. Остаток застолья прошёл в молчании.

 

III

 

Когда брат и сестра вернулись домой, за окном уже было темно. Сункар, не разуваясь, пошёл прямо по коридору в их с сестрой комнату — проведать своего петуха. Карлыгаш что-то недовольно пробурчала под нос — что-то про мытые полы, разулась и пошла следом. 

Комната Сункара и Карлыгаш, казалось, была «сдвинута» из половинок двух разных интерьеров: на половине Карлыгаш стены были завешаны гобеленами с цветочными орнаментами, в углу было свалено грушевидное кресло-мешок, а на полу лежал цветастый вышитый ковёр,; кровать Карлыгаш была без спинки и застелена «против дверей», «ногами к окну»: иначе выходит дурная примета; Сункар в приметы не верил и свою кровать, на зло сестре, поставил спинкой к окну, «ногами на выход»; на половине Сункара стоял рабочий стол, на котором — ноутбук и стопка ежедневников, к столу было придвинуто кресло, на которое Сункар вешал свой пиджак. Граница двух половинок проходила строго по центру, от двери до окна, под окном стоял комод с общими вещами, на комоде — клетка с петухом.

Это была крупная жирная птица с кривой шеей, с горбинкой на изогнутом клюве и со злыми впалыми глазами. Он был на порядок крупнее домашнего петуха, и перья его напоминали скорее свалявшиеся сине-красные волосы, кое-где под ними виднелись странного вида чёрные язвы. Его звали Соломон.

— Ты ж мой золотой Моня, ты ж мой красавец, как же я по тебе соскучился!

Сункар с нежностью прижался к своему любимцу щекой — Соломон недружелюбно захрипел. Глядя на этих двоих, Карлыгаш поморщилась, подошла к окну, открыла форточку, подняла и нарочито, со стуком, поставила фотографию матери на подоконник, положила лицом вниз фотографию отца и ушла на свою кровать. Эту нелепую детскую игру брат с сестрой затеяли с самого первого дня их совместного проживания: Сункар клал лицом вниз фотографию матери и поднимал фотографию отца, Карлыгаш — наоборот. Они никогда не заводили об этом разговор: за этой каждодневной борьбой стояло слишком много затаённых обид, уже не вполне осознаваемых спустя время. Никто из них не согласился бы уступить. 

— Пожелай тёте Карлыгаш спокойной ночи! — с этими словами Сункар то ли назло, то ли из дружелюбия поднёс Соломона прямо к лицу сестры, и, ожидаемо, сварливая птица вцепилась девушке прямо в бровь.

— Твою мать, Сункар!

От крика сестры Сункар рефлекторно подался назад, выпустив птицу из рук.

Соломон, ничем не сдерживаемый, принялся с остервенением терзать лицо Карлыгаш. Визги сестры и шипения птицы продолжались несколько мгновений, пока Карлыгаш не поднялась с кровати и не вытолкала своего противника в открытую форточку.

— Нет! Что ты наделала?

Сункар рванул к окну, Карлыгаш еле переводила дух.

— Дура! Он же не умеет летать!

Карлыгаш, еще не отошедшая после нападения, ничего не ответила. На её лице блестели красные перекрёстные полосы, а на глазах выступали слёзы.

Сункар ринулся в коридор, затем в подъезд и на улицу. Карлыгаш бездумно заковыляла за братом. Она застала его на детской площадке. Сункар стоял на коленях, обхватив голову руками, и рыдал. У его ног лежал распластавшийся Соломон, от головы птицы по асфальту ползла тоненькая струйка крови. 

Карлыгаш, кажется, только начинала осознавать произошедшее. Она села на корточки возле разбитого брата, пока ещё не зная, что сказать.

— Карлыгаш... я ненавижу тебя. Ты всегда уничтожаешь то, что я люблю, просто потому, что не хочешь, чтобы я был счастливым.

— Сункарик, я...

— Всегда! Из-за тебя мама ушла от папы. Ты убедила её, что с ним ей плохо. Просто потому, что папа любил меня больше!

— Сункар, это...

— И вот теперь ты убила Соломона! Потому что он приносил мне успех. Потому что ты завидуешь мне. Потому что ты неудачница!

— Сункар... ты идиот! Лечи голову! Эта тварь чуть не выклевала глаза твоей сестре!

— Лучше бы у меня вообще не было никакой сестры! Дура!

— Ты эгоист. Всегда был эгоистом, с самого детства: всё-то тебе, всё, лишь бы Сункарику было хорошо: одежда, конструкторы, телефоны! И переезд этот гребаный: Сункарик, видите ли, одарённый мальчик, атырауские школы для него недостаточно хороши! А мама и Карлыгаш пусть бросают танцы, друзей и ресторан и пакуют манатки!

— Был бы я эгоистом, выпер бы тебя на мороз. Ненавижу тебя! Ты такая же тупая курица, как мама!

— Ты такой же надутый индюк, как отец!

В ту минуту брат и сестра были так переполнены ненавистью друг к другу, что не заметили, что его лицо неестественно обрюзгло и покраснело, что её губы пожелтели и вытянулись, что оба они — с ног до головы — покрылись перьями: всё это — скверна убитого Соломона, он действительно не был обычным петухом.

Сункар, не помня себя от ярости, укусил сестру за шею. Карлыгаш в ответ клюнула брата в висок. Сункар, размахивая раками, накинулся на сестру и повалил её на землю. Карлыгаш спихнула с себя брата ногами. Брат и сестра, двое заклятых врагов, уже не обращали внимание на брань соседей. В тот вечер на детской площадке летали пух и перья.

 

IV

 

Полковник Даур Шегирбаев смотрел перед собой в глубокой задумчивости и тёр седой висок. В кабинет дважды постучали, вошёл Гани, со своими по обыкновению вытаращенными глазами и неисправимо приоткрытым ртом. 

— Ну что, нашлись эти двое?

— Никак нет, агай.

Полковник Шегирбаев нахмурился:

— Странное дело: устроили дебош, подняли на уши весь дом — и ни следа. Не бывает так.

— Да... А что с птицами?

На полу в кабинете полковника стояли две клетки: в одной сидел жирный побитый индюк, в другой — тощая ощипанная курица. 

— Ерболат принёс вторую клетку, — и мы их рассадили, теперь вроде успокоились, только смотрят друг на друга будто съесть хотят.

Дверь кабинета распахнулась, вошли две фигуры: старший сержант Ерболат, близкий соратник Даура Щегирбаева и хранитель многих секретов его нечистых дел, высокий настолько, что ему пришлось пригнуться, чтобы войти, и другая, незнакомая полковнику Шегирбаеву приземистая фигура в широкополой шляпе и лёгком бежевом плаще, похожем на высушенный лист.

— Раушан-апай, сәлеметсіз бе! — воскликнул обрадованный Гани.

— Сәлем, балам. Как мама?

— Хорошо, уже сама ходит.

— Вы по какому поводу? — вмешался Щегирбаев.

— Я заберу птиц.

— На что они вам?

— От вас им никакого толка не будет. Я лучше знаю, чего им надо.

Полковник Щегирбаев растерялся, он хотел было воспротивиться, начать распросы, но встретил во взгляде незнакомки такую решимость, что только буркнул себе чего-то под нос, рассудил про себя, что и делу от птиц не будет толку, — и дозволительно махнул рукой.

— Гани, помоги ажеке с клетками. 

Уже на улице Гани спросил у мудрой женщины:

— Апай, а зачем они вам?

— Служебная тайна, балам. У каждой пташки свои замашки.