Верная Мария

(Отрывок из повести «Записки Нежного Человека»)

 

Итак, я стал защитником своего отца, его светлой памяти, и буквально со следующего дня начал изменять свою униженную, практически оплёванную жизнь, и в первую очередь надо было избавиться от своих дворовых мучителей. Но как это было трудно сделать! Все мои первые попытки им возражать никто поначалу не замечал, словно это над ними муха прожужжала, или камень под ногою хрустнул, или дальним эхом, краем города, пронеслись мои любимые, сиявшие под солнцем поезда, на которых я мечтал однажды уехать в своё сказочное далёко… В общем, несколько дней я сопел и пыхтел, никак не способный громко и чётко высказать свои возражения. И вдруг рыжий Серик, наш предводитель, после долгих размышлений, как он сам и сказал, — о, великий мыслитель! — придумал для нас новую игру, которая называлась «искатели сокровищ». 

— Суть игры проста, — рассказывал он дальше, приведя нас на какой-то пустырь, — в одном сказочном болоте будут спрятаны сокровища, и вы, пятеро моих отважных бойцов, будете искать их в нём одновременно, и кто что найдёт, тот и станет счастливым обладателем этой драгоценности. 

— А что будет вместо сокровищ? — спросил один наш боец, кудрявый маленький Жорик, вечно поддакивавший нашему мучителю. 

— Как «что»? Настоящие драгоценности! То есть деньги, редкие камни, ожерелья, кольца, прочие украшения, и никаких подделок, — спокойно объяснял Серик, и в этом мы ему верили, потому что его отец был каким-то большим начальником в общепите, в общем, крупным торгашом, и своровать у него что-либо ценное его щедрому нежному сыну ничего не стоило. 

— Осталось выбрать болото! Но и здесь для вас, пацаны, я постарался! — заботливо подытожил он и повёл нас дальше.

Ещё каких-то пять минут ходьбы — и мы стояли перед огромной зловонной ямой, в которой плескалось и пузырилось, верно, от каких-то подводных течений настоящее многоцветное человеческое дерьмо. 

— Итак, мои дорогие бойцы! — взмахнул руками наш циничный мучитель. — Десять минут подготовки и начнём!

— Прямо сразу? — изумился Георгий, даже он, вечный подлиза, был полон ужаса и возмущения.

— Конечно, а чего тянуть? — усмехнулся рыжий Серик, мерзавец, подлец и негодяй. — Раньше залезете, раньше найдёте и вылезете… Как мой отец всегда говорит:  не вымажешься в дерьме — не разбогатеешь! — И в предвкушении захохотал, хитро оглядывая своих ближайших помощников, которые с готовностью ему закивали. — Через несколько минут я брошу туда драгоценности, — он действительно вытащил полиэтиленовый прозрачный пакет с кольцами, бусами, банкнотами и потряс им.  — И после их погружения можно будет начинать.

— Я отказываюсь участвовать в этом издевательстве! — вдруг громко и чётко произнес я, сам себе удивляясь, словно это был не мой голос, а какого-то храброго человека, вложенный в меня кем-то — уж не самим ли отцом?

— Че-его-оо?! — нахмурился тут Болат, правая рука Серика, и, оскаливаясь, крепкий, квадратный, медленно пошёл на меня.

Я стал отступать — я видел однажды, как он избивал парней, забредших в наш двор, бессмысленно, жестоко и беспощадно, — и, делая шаги назад, вдруг наткнулся пяткой на камень, подложенный мне кем-то — уж не самим отцом? Я схватил этот камень и остановился. 

— Если начнёшь драться, Була, то получишь прямо в голову! Проломлю череп без раздумий! — твёрдо сказал я и тут же увидел отца, справа от меня, стоявшего между нами. Он кивнул мне, так подтверждая, что его пришествие в мою жизнь действительно состоялось, и теперь он будет всегда со мной, особенно в тяжёлые минуты. 

— Но лучше не доводи меня до бешенства! — подмигнул я отцу, а получилось как нервный тик. В общем, псих-тихушник, бойтесь меня, суки, гады, а то всех замочу! 

— Ладно, пусть себе идёт! — вдруг сказал задумчиво Серик, удивлённо глядя на меня, и Болат с видимым  облегчением остановился.

С тех пор как мои мучители от меня отстали, случилось то, о чём я так долго мечтал, но знал ли я, какое другое испытание ждёт меня после моего решительного отказа играть с дворовыми в одни игры, то есть проживать с ними единую общую жизнь?

Теперь, выходя во двор, я не шёл покорно к мальчишкам, а направлялся прямиком на выход. Мои же бывшие мучители кричали мне вслед что-то оскорбительное, непристойное, плевались, кидались, показывали всякие отвратительные жесты, но после, со временем, про меня благополучно забыли, словно я стал для них призраком, пустым местом. Вот этот момент превращения был для меня самым мучительным в моей новой нарождавшейся жизни. Ибо, с одной стороны, и это понятно, случилось то, о чём ты мечтал и радел, а с другой — ты стал никому не нужен. Но так устроен и взрослый мир, как впоследствии я убедился: либо ты в сообществе и исполняешь то, что тебе положено — неважно, любишь ты это или нет, кряхтишь и терпишь, потеешь, ненавидишь, исправно получаешь зарплату в знак одобрения твоей стадности, затем умираешь от инфаркта, поскольку всё время держал раздражение в себе; либо ты оказываешься в пустыне, когда члены сообщества давно махнули на тебя рукой, и ты должен научиться в абсолютном вакууме разговаривать с самим собой, слушать себя, прислушиваться, а после извлекать из себя, как из плодородной почвы, ростки уже своей собственной жизни и истины. В общем, выходя со двора, я должен был придумывать себе каждый раз новые маршруты. То есть решать вопрос: куда мне двигаться и зачем? Таким образом, я обошёл вдоль и поперёк весь наш тогда ещё небольшой город, стал завсегдатаем парков культуры и отдыха, стадионов, пустых и полных, весёлого зоопарка с диковинными зверями, порой забредал в чужие дворы, подвергая себя опасности: местные угрюмо окружали меня, норовя избить и ограбить, но со мной всегда был мой отец, — вы не забыли? я-то уж точно! — его образ, и я ни разу их не струхнул, ни разу перед ним не опозорился. 

Теперь мне надо было сделать другое важное дело: оповестить мать о чудесной встрече с отцом. Сейчас вы будете смеяться! Действительно, как это, как это!? Один хлипкий мальчишка с неустойчивой психикой в своих фантазиях увидел однажды привидение, назвал его своим отцом, стал постоянно с ним общаться, бедняга, чего только не придумают люди, спасаясь от одиночества, и вот теперь он решил познакомить матушку со своим драгоценным бредом. Но, с другой стороны, — сейчас вы будете аплодировать! — мне надоело учитывать мнение окружающих, например, то, как я буду выглядеть со стороны, что говорю и что в моей голове происходит, поэтому я решил, что если она воспримет моё сообщение как фантазию, то пусть живёт себе дальше, кандидат химических наук, прости, мама, по фамилии Фигова, со своим сугубо рациональным подходом к миру. И вот однажды мы столкнулись с ней дома в обеденное время — я пришёл со школы, а она забежала перекусить после конференции, — и я подумал: чем не время, ибо вечером, после работы, уставшая, она вообще ничего не слышала и не воспринимала. 

— Мама, — заглянул я в кухню, она сидела в профиль, как всегда такая аккуратная, пила кофе, аккуратно похрустывая каким-то аккуратным печеньицем. — Мне на днях приснился сон, в котором ко мне приходил отец… — И я замолчал, ожидая, какая у неё будет реакция.

— Как ты его можешь помнить? — невозмутимо спросила она. — Я же увезла тебя из Кореи, когда тебе был год!

— Так у меня же есть одна драгоценная фотография! — напомнил ей я, по которой я действительно составил в своём воображении отцовский портрет. 

— Ах ну да! — встала она из-за стола, сама ведь фото дала, сложила посуду в раковину и пошла на выход.

— Вот что я тебе скажу! — говорила она, причёсываясь перед зеркалом, затем надевая плащ. — Ты слишком много бездельничаешь, как я заметила, целыми днями гуляешь, совсем перестал делать уроки… Оттого у тебя такие странные — мятежные! — фантазии. Там, на кухонном столе, я оставила тебе газету с объявлением. Сейчас происходит набор в Республиканскую физико-математическую школу. На конкурсной основе. Ты же у нас способный, как раз по этим предметам! Так что дерзай! Поступишь — страшно тебя зауважаю! — сказала она и поцеловала в щёку. — И помой, пожалуйста, посуду, Хо, а то я не успеваю…

Хлопнула дверью и ушла, и в первый момент мне стало стыдно за мать, ведь я знал, что отец был рядом, всё слышал, переживал, просто невидимый, но потом я устыдился себя, видимо, пока я не умел эффектно подать важную информацию. Я сел за стол, открыл газету, прочёл объявление. Поднял глаза и увидел, конечно, отца, сидевшего за столом напротив, как раз на том же месте, где сидела мать.

— Ну что, сынок, дерзай! — повторил отец, кивая на газету.

— А ты? — растерянно спросил я.

— Что я?... В смысле ты о матери? Не переживай. Новое знание сразу до человека не доходит. На всё нужно время и терпение. Так что занимайся пока своими важными земными делами. 

— Значит, ты даёшь добро на физмат? — робко улыбнулся я.

Он твёрдо кивнул, и я, вдохновлённый и абсолютно в себе уверенный — я действительно быстро решал математические и физические задачи, — сам позвонил в новую школу, узнал, когда будет собеседование, и через неделю мы поехали с матушкой туда. А со следующего понедельника я уже учился в только что открывшейся Республиканской физико-математической школе, с интересом постигая новый и удивительный для себя мир.

Так в чём же заключалось моё удивление? Все наши педагоги — и в первую очередь наша учительница по математике Антонина Петровна Ковешникова — устраивали из урока игру на сообразительность, на смекалку, в конце концов, на пытливый, изощрённый и глубокий ум, давая нам задачи, которые мы должны были решать на скорость. И победителя всегда ожидали овации, признание одноклассников, которые теперь уважительно, чуть ли не на «вы», обращались к нему. Причём с каждым уроком задачи усложнялись, требовали больше знаний, усилий, глубины постижения, то есть к каждому новому уроку мы готовились всё более пытливо и тщательно. Так шаг за шагом она привела нас к участию во всесоюзных олимпиадах, и мы становились знамениты буквально на весь мир. Более того, наши замечательные педагоги привили нам желание, а точнее, страсть учиться, познавать всё больше и дальше, и потому нам становилось мало наших уроков, мы параллельно учились в знаменитых заочных школах при Физтехе, МИФИ, МГУ. Теперь представьте себе, как я сочувственно и высокомерно относился к дворовым мальчишкам, когда-то, казалось, это было так давно, моим сокамерникам и мучителям, которые всё длили, длили своё подвально-фекальное существование, что неизбежно отражалось на их лицах: они дурнели, темнели, зверели, спивались и уже употребляли наркотики. И конечно, к окончанию школы, поскольку планка достижений была поставлена высоко, мы все собирались поступать в лучшие вузы страны. То есть в Москву, в Москву! Вот и я поехал в столицу в сопровождении матушки, легко поступил в отличный технический вуз, и Аврора Максимовна, — так звали мою мать, пора познакомиться! — довольная, ведь это был её проект, уехала, предварительно выдав мне определённую сумму денег и необходимые напутствия. 

Я поселился в студенческой общаге, в комнате на четырёх человек, которая вскоре густо и смачно наполнилась; люди были разные, понятно, шумные, бесцеремонные, живые, что означало, что я должен был научиться жить своей жизнью, когда кто-то учил и зубрил уроки, а кто-то в то же самое время пил, курил, рассказывал сам себе, поскольку больше некому, похабные анекдоты, третий  с угрожающими криками совокуплялся с девушкой, словно вот-вот её и убьёт, а четвёртый, то есть я, в этой вязкой липкой гуще жизни пытался сосредоточиться, чтобы понять, куда ему, бедняге, теперь двигаться и за чем… Опять двигаться? Да! Ибо первая радость от поступления прошла, началась рутина, повседневность, то есть учёба, все ходили на лекции, семинары, пока исправно, но прошёл семестр, и всем надоело быть послушными, делать что положено, тем более никто никому не приказывал, родителей рядом не было, гуляй не хочу, и вот я, обойдя все кафедры физики, общей, теоретической, прикладной, с твёрдым желанием заняться научной работой — да здравствует наша РФМШа, её светлые, но, увы, нереальные посылы! — везде получал отказ, ибо на первом курсе было не положено, и тогда я совсем растерялся и скуксился. И стал выпивать.

Однажды на студенческой вечеринке в честь окончания первого семестра, а заодно и наступления нового года, ко мне подошла девушка, ну просто обворожительная, очевидно, со старших курсов, и позвала танцевать. Наконец-то это случилось, подумал я, обыкновенно стоявший у стенки, как и многие другие тихие, застенчивые парни и девушки, я называл нас Племя Цыц, то есть обыкновенным цыканьем нас тут же затыкали, и никакой алкоголь мне не помогал, я становился хамоватым, распущенным,  таким неловким дураком, который отталкивал девушек ещё сильнее. И тут Мария, так её звали, сама меня выбрала, облегчив мне многотрудный процесс знакомства, да и к такой бы я сам не подошёл: распахнутые зелёные глаза, медного цвета волосы, большой алый рот и вечная улыбка на лице, то ли она над кем-то смеялась, то ли почему-то над собой. Мы потанцевали, потом она так же властно увела меня с вечеринки, мы купили вина, распивали его в подъезде и целовались, а после на последнем этаже на каких-то картонных коробках Мария меня просто взяла — да, цыц! — иначе не скажешь, и с тех пор моя проблема движения была полностью снята.

Теперь я не задавался вопросом, как и куда мне двигаться, я просто шёл с ней и за ней, уже без ума от неё и своего послушания был просто счастлив. Конечно, некто третий, мой отец, например, его призрак, мог бы сказать, что она девушка лёгкого поведения, если всё так быстро у нас происходит, но всё имело своё объяснение. Перед нашей встречей она рассталась с каким-то мужчиной, старше её лет на пять, тогда в нашем возрасте эта разница казалась огромной, он взял её первокурсницей и всему обучил, манерам, искусству любви, давал читать ей те или иные важные, по его разумению, книги, водил в кино, театр, и казалось, всё так и будет, рассказывала мне она, но вдруг и однажды он стал тормозить, словно наступила граница, его потолок, учить её было больше нечему: она выросла, сама стала умной. Почувствовав это, он стал выпивать, а после ругаться и побивать её, и, конечно, это не могло продолжаться долго. Она бросила его и стала искать мужчину, парня, диаметрально тому противоположного, и тут попался ей я, чистый, тихий, неиспорченный, tabula rasa, отличный от прежнего во всех отношениях, которого теперь уже она могла поучать, направлять, настраивать или расстраивать.

Соответственно, следующий семестр пролетел для меня просто вихрем и, конечно, вне всякой учебы: мы встречались каждый день, ходили на модные выставки, на рок-концерты, в театр, в кино на знаменитых режиссёров, то есть, очевидно, как подозревал я, проходили ту же программу, что и она со своим учителем. А к вечеру нас наполняло одно неукротимое желание, и мы искали место, да, представьте себе, и если это было лето, то не было никаких проблем, а если зима, весна, то любые помещения подходили, те же подъезды, подвалы, чердаки, кинотеатры, поликлиники, если мы туда случайно забредали, незамеченные вахтёрами, даже однажды какое-то министерство — такими мы дерзкими были, или просто квартиры, которые оставляли нам по нашим неоднократным просьбам — ох, как вы нам надоели! — приятели и знакомые, вот там-то мы расслаблялись и пировали вовсю. 

Летом, спустя полгода после нашего знакомства Маша, посадив меня напротив, аккуратно мне сообщила, словно отчитываясь, что я очень нежный, может, самый нежный парень в её жизни, и это дорогого стоит. «А что? Неужели это такая редкость?» — удивился я.  «К сожалению, да! — сказала она и тут же пояснила: — Это по моим наблюдениям, а не потому, что я с каждым встречным-поперечным, не подумай…» Ну я понял, поддержал её и обнял крепко-крепко, и мы стали жить дальше, я, ею признанный наконец, высоко оценённый, и она, какой хотела быть и могла, мной давно оценённая. Но всё чаще я замечал украдкой печаль на её лице, пока лёгкую, ничто не ускользало от моего пытливого от природы взгляда, и как бы она не уклонялась, не отнекивалась в ответ на мои настойчивые расспросы, однажды всё-таки призналась, да со слезами на глазах.

— Моя мать как-то видела нас на улице…

Наступила пауза.

— И что?

— Она запретила мне с тобою встречаться!

— Почему запретила? — Быть чистым, наивным, как впоследствии вспоминал я, всё-таки великое дело.

— Неужели ты не понимаешь?

— Нет…

— Саша, чистая душа ты моя! Для неё ты — отсталый азиат, приехавший с периферии, и вдруг «моя рафинированная девочка»! Белая кость, голубая кровь, трам-та-ра-рам… Это же ужас какой-то! — изобразила, выпучив глаза, она свою мать. — Ну, что будем делать?

— Не знаю… — вдруг задумался я, впервые понимая, как всё в этом мире сложно, жестоко и несправедливо. 

— Зато я знаю, — сказала она. — Будем жить, как живём, и плевать нам на всех этих «доброхотов»!

Так мы вроде бы решили, но жить, как прежде, у нас уже не получалось, и Маша становилась всё печальней, видимо, мать ежедневно пилила её, и однажды она сказала, очевидно, всё про себя решив: 

— Хо, милый, дорогой! — Оа всегда называла меня по корейскому имени, когда хотела отдалиться от меня, конечно, с иронией, поставить временно стенку, но теперь всё было всерьёз. — Мы будем сдаваться! 

— Что ты имеешь в виду? 

— Слушай и, пожалуйста, не перебивай!... Мне мать — о ужас! — представь себе, нашла жениха. Говорит, время, время, ты заканчиваешь институт, потом замуж выходить будет поздно, ну и партия такая… Сын работников Внешторга, окончил МГИМО. И вот завтра надо идти знакомиться…

— Так тебе же этого и надо! — Я сохранял спокойствие, потому что неосознанно, но всё-таки этого ожидал.  — Почему же ты говоришь, что мы будем сдаваться?

— А разве мы не вместе?

— Как это? Как!? Когда ты сама решила... — изумлённый, я даже стал заикаться. 

— Да ты не понимаешь! — страстно и даже яростно Маша стала мне объяснять, очевидно, действительно тёмному азиату. — Мои родители, мать и отец, всегда имели на стороне любовников. Я когда это обнаружила, была ещё маленькая, просто рыдала, но недолго… Потому что со временем ничего не менялось, одни их любовники и любовницы… Понимаешь? Мы тоже будем так жить! Потому что, Хо, — хо-хо! — такова наша реальность. А другой ведь нет? Куда ни глянь, везде одно и то же. Внешне образцовая семья, а копнёшь жену-мужа — там целые склады с любовниками…

— Так ты хочешь сказать…

— Да!... Мы тоже так будем жить, повторяю я! Только мы будем верны друг другу, в отличие от других! Понимаешь? Не менять любовников каждый год, а всегда вместе.  Вместе, и точка!

— А муж?

— А муж — это данность, как небо над головой, как погода, которую не отменишь, понимаешь? Иначе ты со своим подпольным любовником в этом пошлом и подлом мире нелегитимен. И наконец, на что мы будем с тобой жить?.. Вот извечный вопрос! Ну что, Хо, милый-дорогой-любимый-единственный, ты будешь ждать свою верную Марию? 

— Да! — с готовностью ответил ей я, пребывая в возбуждении, ведь я не мог сказать ей что-то другое, иначе бы она обиделась, получилось бы, что я её бросил в трудный момент, как раз тогда, когда она проводила боевую операцию под названием «образцовый муж»… О, Боже, что за чушь я несу?! В общем, я оставался ей верен, как мог, и она мне, как могла.

После её ухода — а мы сидели в кафе — я пошёл не в институт, в котором давно не был, и не в общагу, которая мне своими вонючими носками и похмельным дыханием порядком надоела, а к своему приятелю дзен-буддисту Чистяку, как он сам себя называл, неоднократно меня к себе зазывавшему; он снимал квартиру в Крюково, и относился ко мне всегда с уважением, деликатно, чутко и бережно, в общем, как и подобает истинному буддисту. 

Почему Игорь Чистяк называл себя дзен-буддистом? Вот и другая тема. Не потому что он читал много книг по дзен-буддизму, это понятно, а потому что он проповедовал свою версию этого учения и вполне убедительно. Я не знаю, насколько она совпадала с официальной, это было неважно. Он говорил, что в нашем суетном, нервном мире надо найти точку, фигуру, опору или человека, воспоминание о нём, к которому можно было бы всегда обращаться, разговаривать, даже если его нет на этом свете. И он такую точку фигуру однажды обрёл — это была девушка из его одесского прошлого, в которую он был безмерно влюблён. Потом он окончил школу, уехал в Москву, и связь с ней была потеряна, но, в ответ на мои расспросы, он никогда не пытался её найти, потому что страшно боялся разочароваться. «Ты не понимаешь, Хо! Вот я встречаюсь с ней в кафе, допустим, спустя годы, и увижу дебелую размякшую женщину с волосатыми ногами и бородавками на лице. А потом она откроет рот — ну, может, что-нибудь умное скажет? — и начнёт, как водится, жаловаться на свою жизнь... И что я сделаю далее? Извинюсь и встану якобы сходить в туалет. Выйду из зала и — пулей на волю! Запомни, мой дорогой! Все дзен-буддистские знаки должны быть нереальными, без щетины и запахов, и тем более бородавок!»

И я понимал, что в чём-то он прав, что мой отец, точнее, его призрак, из той же области и страны, что снабжён, как доспехами, моими личными качествами, что неизвестно, какие бы у нас установились отношения, если бы он был на самом деле жив. И, конечно, мы много пили, в отличие от настоящих буддистов, пили и разговаривали, вспоминали, делились наболевшим, он знал про мои отношения с Марией и советовал мне, тем более в свете последних событий, поскорей бросить её, чтобы окончательно в ней не разочароваться, чтобы остался от неё только чистый образ, который со временем станет твоим дзэнским знаком, например. А, Хо?... При этом Чистяк, ничто человеческое ему не было чуждо, мог встречаться и с этими, как он сам говорил, «бородавками и волосами», но правда всегда недолго: они его раздражали своей пошлостью и тупостью, и он их со скандалами, с женскими визгами всегда изгонял. Поэтому в его буддийском храме в основном велись мужские разговоры, всегда о чём-то высоком, и поскольку я умел слушать, то был самым почитаемым гостем. Да и не гостем вовсе, а уже жильцом, соседом по квартире, в которой было две комнаты, одна тебе, другая мне, дорогой мой Хо, пожалуйста, живи сколько влезет, по утрам я бегал за пивом, как младший брат и вообще лёгкий на подъём, потом за вином, к вечеру — за водкой, и всё повторялось заново.  

Через неделю мы встретились с Марией вновь. Она была свежа, легка и полна новостей. «Ну как, Мария, твой жених?» — начал я первым разговор, надев на себя маску иронии, правда, не знаю, насколько хорошо это у меня получалось, потому что, глядя на неё, я понимал, что уже теряю её, и мне хотелось плакать, рыдать, а совсем не улыбаться. И она рассказала мне, что, во-первых, чтобы я представлял, её жених похож на молодого Брежнева, то есть это тот самый тип, который вызывает у неё отвращение, ну-ну, кивал я ей в ответ. Во-вторых, он тихий, спокойный, не жадный, как заметила она, повёл её в дорогой ресторан и расплачивался, что называется, ни в чём себе и мне не отказывая. Да-да, попытался я ей улыбнуться. И в-третьих… 

— Хо, пойми меня правильно! — вдруг заволновалась она. — Когда я обнимала его, ну я же невеста всё-таки, я, закрывая глаза, представляла тебя, только тебя, и это абсолютная правда!

— И что? — изумлённо произнёс я, заполняя возникшую паузу. — Ты хочешь сказать, что ты мне таким образом не изменила?  

— Конечно, нет! — улыбнулась она. — Бывают разные обстоятельства! И мало ли кого женщине приходится обнимать и даже ложиться с ним в постель. Но обнимая кого-то, она всегда представляет себе любимого, понимаешь, Хо? Единственного и неповторимого! То есть в моём случае тебя! Так что духовно я тебе не изменила ни капельки, а что касается тела… то это просто твоё «животное», которое приходится отдавать время от времени на заклание, дабы сохранить отношения с тем, кого ты по-настоящему любишь!

— Бедный Брежнев! — вдруг застонал я. У меня хватило ума с ней не ссориться, я уже понимал, что женщина — это такое сложноустроенное существо, что отмахиваться от неё стереотипами «блядь» или «гулящая» глупее всего, что надо попытаться понять человека, ибо всех в этом мире очень жалко.

— Так что же дальше? — только спросил её я, когда наш вечер заканчивался.

— Как что? Свадьба! — легко ответила Маша, нет, она была просто восхитительна, в своей невыносимой лёгкости бытия, ничего тут не скажешь. — И пусть тебя не пугают эти слова! Ибо у меня есть план! Вот, послушай!

Я устало закивал головой.  

— Мы поженимся с ним и будем жить за городом. Домик уже есть, родители приготовили. А ты, Хо… — замерла она на мгновение.

«Ну, ну? Какую же ты роль мне отвела?» — насмешливо думал я, пристально глядя ей в глаза.  

— Я тебя устрою садовником! Знаешь, как в голливудских фильмах… —  Вдруг захохотала она, то ли смеясь над собой, надо мной, то ли над своим молодым Брежневым, то ли вообще над всеми нами. — И тогда мы будем видеться постоянно…

— А если заподозрит? — Мне самому вдруг стало смешно. — Ты превратишь меня в собаку, там же будет собака, а если опять заподозрит, то в кошечку, а потом в жучка…

— Слушай, ты обиделся, да?

— Я счастлив как никогда! — чуть ли не воскликнул я, встал из-за стола, расплатился, повёл её на выход, стал ловить машину, слава богу, быстро пришла, взял её за плечи и пристально посмотрел ей в глаза — образ, образ, восклицал Чистяк, составляй свой дзенский знак! — затем чмокнул в щёку, посадил в машину и помахал ей вслед.

Нет, я действительно был счастлив, потому что стал свободен и впервые за весь студенческий период чётко знал, что мне надо делать. На следующий день я поехал в институт, забрал в деканате документы, сухо объяснив, что по семейным обстоятельствам вынужден прервать обучение. Затем в общаге, слава богу, никого из соседей не было, не спеша собрал свои вещи. После написал записку соседям, ребятам, с которыми целые полтора года жил, среди них были чуткие, душевные, и я был им за многое благодарен. Потом вышел с дорожной сумкой, доехал до авиакассы, купил билет в Алма-Ату на ближайший рейс, получалось, на завтрашний вечер. И поехал, конечно, к Чистяку, единственному человеку, с которым я хотел провести последние сутки перед вылетом из Москвы. По дороге я купил четыре бутылки вина, молодой, но многоопытный пьяница, я знал, сколько нам нужно, чтобы ночью не бегать к таксистам за добавкой, наконец приехал к дзен-буддисту и сказал что сейчас мы будем праздновать грядущую перемену в моей жизни. Выпили, потом ещё, я стойко молчал, не признаваясь Чистяку в причине нашего праздника, и только когда меня отпустило, хмель ударил в голову, и я почувствовал внутри тепло и долгожданную лёгкость, я всё ему рассказал.  И был поражён тому, что случилось далее.

Чистяк вдруг начал плакать, чуть ли не рыдать, причём он не был настолько пьян, чтобы, обыкновенно ироничный и сдержанный, позволить себе такую распущенность. Когда он успокоился и выпил ещё, он стал говорить, и эту речь я не забуду никогда. Он говорил о том, что все мы, люди, безмерно одиноки в этом мире, и не знаем, что делать со своим одиночеством, с персональной пустотой, и потому придумываем себе какие-то теории, объяснявшие свою богооставленность, как он, например, со своим дзен-буддизмом, и вот когда я сообщил ему о своём завтрашнем отъезде, он не выдержал своей постылой пустоты и бросился в плач, потому что считал меня если не другом, то очень хорошим приятелем, даже единомышленником, и что он теперь будет делать, с кем говорить? 

А почему тебе не поехать по месту распределения или домой, спросил я осторожно, потому что он не любил говорить об этом, и он только махнул рукой, подразумевая, что инженеры, подчинённые и начальники, их заводские серые будни, равно как и его родственники с их убогим укладом, — всё это обыватели, угрюмые, пошлые, смирившиеся со своим ничтожным уделом. И опять стал меня уговаривать не ехать домой, ты что, поедешь в такую тёмную, глухую азиатскую провинцию — такой ему почему-то казалась Алма-Ата, — и в спорах мы провели вечер, ночь, немного подремали, утром я опять сбегал за пивом и вином, проводы продолжились, потом буддист наконец заснул, на время оставляя меня в покое, и я стал собираться: до аэропорта на перекладных надо было ехать два с половиной часа. Потом, когда настал срок, я разбудил его, он очень просил, и мы опять выпили на дорожку, и после он пошёл меня провожать до автобуса, как бы я ни уговаривал его остаться дома, всю дорогу молчал, вероятно, сдерживаясь, а когда я сел в автобус, он вдруг побежал за мной, опять вытирая слёзы, как мальчишка, махая мне в окно, и всё кричал про образ, образ, твой дзенский знак, Хо, помни о нём, единственное дорогое и ценное, что он хотел мне передать на добрую память.