Ужели

***

 

Почему раскатились яблоки?

Потому что — ах, ах! — надорвались ящики.  

Хочешь догнать — то, с пунцовым рубцом-подмалёвкой,

с гнутым клювом — отдайся!

Но оно мимолётно,

и внезапно хватает пролётку,

и велит доставить себя в кино или в дансинг,

наконец, к гадалке, к родне на пушечный двор… 

 

Но бок о бок выпущен — его кровник, 

этот фрукт — с сигарой, округл с захлёстом,

в нём слюбились роза и шмаровоз, 

но глаза уже набирают обороты.

И  высматривает свой промельк

на излуках геройских повествований:

в гесперидах, меж патлатыми деревами и львами,

меж стрельбами и просторными лбами,

в  бесперебойных или в бескаравайных…

В общем — есть, да не весь: в рассеянии, раздроблен.

 

Тут закинешь сачок или наволочку за третьим

хитрым шаром: — Алло, ваш выход! —

но и этот радетель с тирсом и друг прогресса,

и эта плодовая единица,

вкатившись в порфирную манишку,

без репетиций — мухой — обращается в птицу

и верифицирует выси.

 

Нынче в яблочных реках дрянные поклёвки.

Ни познанья, ни новой юности, ни похлебки.

 

 

***

 

Смотрите-ка, майн херц, мой птиц:   

мы поравнялись милостью пути

с Весной, она из землепроходимиц,

и как добра — могла процокать мимо,

у ней не ближний чёс.

Кто знает, отличит ли нас ещё?

 

К ней, к ней, мой птиц!

След туфельки её навеки золотист. 

Вступить хотя б на миг в её сиянье

(и с нами возлиянья),

а что ещё закроет наши язвы?

Изволим промотать с ней состоянье,

какое не успели сколотить. 

 

И разве не Весна — противоядье

от сумрачных кварталов суеты,

неправоты их тесных обиталищ?

Она горит, пестрит, ломает ритм,

она нас всех зажжёт, заговорит

и удесятерит!

 

Мы видели, как с уст её слетают —

(что вы читаете, мой принц?)

шрифты, шрифты…

о, путаник! — цветы, цветы, цветы…

 

Весна роскошна и благословенна!

Она не откровенна —

сулит бессмертье всем своим гостящим,

хоть ей известно ё кто-то не дотянет.

Возможно, это мне ё к ручью забвенья.

Но ты, майн принц и птиц, мой голубок,

чей миг куда короче моего,

смирен и не впускаешь сих тревог,

и, сочиняя вскользь антистрофу,

приносишь в клюве новую траву.

 

 

***

 

Волшебный помощник в  путях тернистых и вязких

явлен мне на соседнем сиденье в большом, ползущем

на юго-запад электрическом дилижансе.

Он диктует в телефон очередному блудящему:

 

— Дойди до лифта и подлети на два этажа. Один в паре

подъёмников — молчун,  другой объявляет этаж сладким

голосом. Предпочти молчуна, не то растеряешь и уши, и этажи. 

Через тридцать метров от лифта по левому коридору

встретишь несколько дверей. Войди в среднюю, но если

не впустит, дуй дальше, есть много способов достичь избранной

цели и много дверей, куда стоит войти, хотя они ревнуют

и оттесняют одна другую.

 

Поднимись по боковой лестнице — и тебе откроется

надземный переход в дальний корпус. Отмахай  его, скатись

на нулевой уровень и возьми вправо. Увидишь зелёный вход

в банк  «ТТ» —Только Твой! Но не купись и отслюни 

от соблазнённых четвёртую дверь, а наперво удостоверься

в щель, что внутри — ни одной чайки. Там развешена сводная

карта побережий, морские перетекают в океанские, а хозяин

всегда забывает прикрыть окно, и к карте слетаются чайки.

Тлетворные птицы предприимчивы, кипучи и разрушительны.

Смотри примеры в художественной литературе.

Я сказал бы, что эти расторопницы составляют ядро

хищных птиц планеты, точней, самых алчных её обитателей —

в белом, и мне жаль, что это не так.

 

Если не нашлось — ни хозяина, ни чаек, за тобой может 

увязаться кто-то незамеченный, так что бди со скоростью

три оборота в секунду!  И бойся зайти в пятый кабинет.

Пятый завдверью прошлым летом пропутешествовал к вулкану,

который сейчас готовится к извержению.

Так что отмотай ещё десять метров вдоль настенных Приказов

на случай налёта огненной саранчи и превращения воды

в кровь, вдоль Плана работ по восстановлению храма —

и обнаружишь перпендикулярное ответвление.

В нём тебе попадутся знаки жизнедеятельности как настоящих

сотрудников, так и уволенных и мстящих руководству,

или ляпсусы перелетающих здание из окна в окно птиц

и перешмыгивающих его мышей и тараканоподобных.

Но, увы, победное шествие всегда бывает нечисто…

или всегда одиноко.

 

Чтоб тебе не было так страшно, сбросься словцом-другим

с юркими неучтёнными или с урной и с приникшим к ней,

как звери к дедушке Крылову, крупнофигурным мусором,

с подрезанной трубой, из которой скучает букет увядших

проводов… И надеюсь, что, срезав тропу, ты не попадёшь

под влияние иностранных разведок…

 

Чуть покончив с этим абонентом, но высмотрев вдруг

кого-то в окне, Водящий опять набирает номер.

— Вижу вас в соломенной шляпе, в кремовом и с цепной

сумочкой под локтем, — говорит он в новые телефонные

уши. — Вы цокаете сейчас по Западной улице.

Как откуда вижу? Дорогая, я вижу вас отовсюду!

 

Ааа, так дело не в том, что он помнит дорогу, коей

вел подопечного, и все прочие варварские колеи, и вовсе

не в шибболетах, ибо передо мной — не простец Водящий,

а Всевидящий! Кто легко бросит взгляд в тот и этот шлях.

 

Практическая значимость открывшихся мне ориентиров

Неочевидна: мне, конечно, начислят свои мёртвые тропы.

Но, пребывая в такой близости от всевидения, я не могла

не подхватить его! И теперь из любой передряги я запросто

обращу к нему взор — и выспрошу, что дальше. Как писано

в том настенном Приказе вместо пожеланья спастись

то ли от свинских бабочек, то ли от вечной тьмы:

возможно — нет, возможно — да.

 

 

***

 

Человеки-калеки пьют маленькими глотками,

отражаясь в пролёте между быками,

золочённые их боками,

и в витрине с вперившимися друг в друга

анкерком вина и чучелом птицы,

в простодушном муже, забывшем довоплотиться

и оставившем где-то треть головы и руку,

и в другом, не бросившем в мир ни взора,

обойдясь без скачущей на ребре посудины горизонта,

не вызнав ни курса её, ни резона,

но выгуливает свою наперсницу указку,

эту низкопоклонку сороку,

что юлит у ног его и трещит о злонравье дороги: 

камни, пламя, траншеи, вселившиеся в них свиньи,

или взявшие стойку пистоли, питбули…

А не то затесались в самых невинных:

в деву юности — буку горбунью,

над макушкой — не нимб, но бубен…

 

Мне наказано неизвестными голосами —

двинуть вслед и на вечном их вопрошанье

сложиться с ними в одно,

и не суть, где первый, где отрывной,

и составить их описанье,

протокол, отчёт,

а потом превратить согласные буквы в пчёл

или в плач и пустить руслу со старыми адресами…

хотя все ручьи и реки знают сами,

кто о ком течёт…

 

 

***

 

Лепщики и раскрасчики гусей 

приглашают гуляк на свой насест, 

где проглянут в непрекращаемой красе

их сотворённые: воспитанники, ученики.

 

В вашей воле попотчевать питомцев 

сладостями: коробки, пучки, мешки,

водка, коктейли, ром,

поплескаться с лапчатыми во рву реки,

разделить шпацир по двору или над двором —

иммельманские бочки, штопор,

прихватить на кисть

и к услугам фотограф,

или же —

угостить стомах свой нашими протеже

и запить их смиренные души,

а из пуха забацать подушку.    

Потому что счета за харчи клиенту и за его пожранье  

близкородственны и добры.

 

Нарезатели и размалёвщики рыб

просят сделать визит их вострушкам

и полакомить фигуранток

пивом с пиццей, заверченным над огнем бараном, —

или, сняв с них жемчужную стружку…

и прочее храйме.

 

Ну а чтоб мадам Справедливость

не скапустилась с недолива,

тот же выбор — для рыб и господ гусиных: 

накормить добряка или схрямать со страшной силой —

и снискать в Книге Судеб запись: «Оправдан».

А все мелочи из колоды крупа, 

налегая на небывалую утруску,

пересыплет к себе в лохань гаруспик.

 

 

***

 

Четырёхочитый очкан Учитель водит детей по городскому

саду. Самое лучшее в Учителе — разбросивший кольца

на шее его и плечах леопардов шарф — огненная охра,

осыпанная чёрными замочными скважинками, и пусть те,

кто отстал, держат на огонь.

 

Вы видите грушевые деревья, рассказывает Учитель. 

Плоды на них грушевидны. А вот перед вами яблони —

и всякий плод их равносилен яблоку. Вы должны запомнить

главные признаки предмета — и нести их через всю жизнь.

Тот, кто пришёл к Учителю на повторный приём знания, 

замечает: зато помидоры, которые не посадили на этом месте, 

надёргали себе все цвета и формы. И умалчивает, что Учитель

тождествен малосладкой редьке.

А это чубушник, или куст курительных трубок, говорит

Учитель, а выдуваемые ими соцветия похожи на дым. 

Кто знает, какова главная задача членов Общества чубушника?

Правильно: беззаветно любить чубушник. А что, дети, главное

для вас? Научиться курить, предполагает Второпришедший.

Но ещё главней — если что-то стукнет Наставнику в голову,

все спешно достают блокноты и записывают.

 

Четырёхочковый Учитель водит детей по зоопарку.

Медведь в зоопарке параллелен — лесному, объясняет он.

Но за решёткой косолапый печалится о лесе. И, чтобы

позолотить ему железный прут, служители зоопарка

часто заворачивают к медведю поболтать.

 

Каждый знает, дополняет Учителя Второпришедший,

что надлежит взять с собой в лесной поход. Греби всё подряд!

И странное совпадение! Всё взятое в лесной поход неотличимо

от вещей, взятых в лесной поход.

 

Зато цирковые медведи, повествует Учитель, соразмерны

велосипедистам и мотоциклистам, но без колёс.

Потому что у них подмели велосипеды и байки, и гонку,

и дороги свободы, продолжает Учителя Второпришедший.

Но при пожарной тревоге эвакуировать цирковых медведей

никто не собирается. Им это может не понравиться.

 

Проходят времена, симметричные всяким спешащим  временам, 

и вдруг встречаешь интересную даму: лацканы и манжеты

её запертого на четыре очка плаща пылают леопардовой

охрой, осыпанной чёрными замочными скважинками.

А по соседней улице старикан выгуливает объятую чернотой

и шелестящую сухими мослами карикатурную собачку,

так похожую на кафкианского жука-переростка.

И думаешь: кое-каким деталям, отломившимся от сметенных

объектов, уготовано неразменное бытие.