Творение, дыхание, страдание и надежда

О чём рассказы Валерии Крутовой из сборника «Наверность»

 

Само название задаёт одно из важных направлений в текстах Валерии Крутовой: неопределённость. Слово «наверность» рассыпается на множество слабо связанных между собой смыслов, оно отсылает и к «наверное», и к «неверности», и к «наверной верности», и к принятию на веру. К каждому из этих смыслов так или иначе можно отнести любой рассказ из цикла: запутанные возможности, измены, верность с мерцающим оттенком, вера-бог-акт-творения. Но лично для меня тексты в сборнике про боль, мечты, слова, божественное.

 

Боль

Если по порядку, то первое, что важно знать, приступая к чтению: все персонажи у Крутовой переживают травмы разной степени драматичности, большинство историй рассказываются от первого лица, что предполагает глубокий уровень погружения. Причём ситуации подаются обыденно, от самых страшных до кажущихся вполне решаемыми. К примеру, в «Конфете по-киевски» ничего не случилось — героиня увидела страшный сон, в котором умер мужчина, которого она когда-то любила. Попутно следует рассказ о том, как она ещё школьницей чуть не вступила в отношения с тридцатилетним, но испугалась, когда дело дошло до интима. А потом он уехал в другой город, и больше они не виделись. Всё заканчивается тем, что история, проговорённая, чтобы отпустить ночной кошмар, теряет власть над протагонисткой, и она мысленно говорит бывшему возлюбленному: «Ешь свои конфеты сам». Казалось бы, история прошлого, которая давно не причиняет боли, однако мрачное послевкусие остаётся. Из головы не выходит, как юная девушка боялась себя и своих чувств, как металась: то ехала к нему, смелая, после выпускного, решительно настроенная поцеловать, а потом отталкивала, говоря «нет». Как мечтала о предложении, а потом оставляла на скамейке размокать оставленные ей напоследок конфеты. Может, она эти чувства и отпустила, и больше не корит себя, что испугалась, не позволила связи укрепиться, что больше не думает: «а что, если бы?». А может, не приняла последний подарок, потому что в «трогательной подростковой шкатулке», спрятанной под матрасом, «и так скопилось штук семьдесят обёрток от грильяжа». Переполненность чувствами, которым она не дала развития, оставляет вопрос: а возможно ли такое отпустить полностью и навсегда? Не живёт ли героиня с ворохом обёрток в душе, с мыслями о параллельном мире, не заполнено ли человеком из прошлого пространство внутри неё?

Редактор сборника Ирина Гумыркина в предисловии отметила, что книга построена так, что читатель следует от меньшей боли к большей. И правда, сперва персонажи страдают от проблем сердечных, одиночества, нелюбви или предательства. Ближе к концу появляются жертвы насилия («Дочь апостола», «Машка»), мёртвый новорожденный сын («Лида»), пропавшая дочь («Гороховый суп») — композиционно самые страшные трагедии, которые нельзя исправить — только пережить, помещены в конец книги. Но и самая высокая концентрация надежды оказывается там же: новогодние рассказы, пропитанные хоть и мрачным, но искренним ожиданием чуда. И после открывающих сборник «Бестолочей» появляются «не бестолочи» в «Лапочке», тексте, пропитанном стойкой надеждой и бесконечным стремлением доказать миру, что в нём самом есть добро.

Надежды в текстах Крутовой тем больше, чем больше тьмы. Если персонаж хандрит, оттого что наступила зима, очень хочется малины и спокойной жизни, а не эмоциональных качелей, то и концовка будет тоскливой: «Не устоять на двух ногах, когда либо полюс безжалостный, либо минус безразличный». Но если девушку изнасиловал водитель автобуса, она, несмотря на страх, «осмелела. Через год из дома стала выходить. Ещё через полгода в автобус села. Тот же самый, только без беса за баранкой». И хотя «Надежда каждый день чуть-чуть умирает, оставшись последней» в том автобусе, но всё же — чуть-чуть, всего на семь минут до конечной. Раз за разом находит силы воскресать. У автора словно — весы, благодаря которым она следит за балансом.

 

Мечты

Надежда может заключаться и в мечтах, замаскированных под уверенность, потому что персонаж испытывает чувство вины за относительное благополучие и не считает себя достойным чуда: «Я даже мужчину не жду. Знаю, что однажды мы встретимся, и всё у нас будет хорошо» («Два чуда для ёлки»). Но вообще в текстах Крутовой у мечт есть и другая, тревожная функция.

Самое важное значение они играют в рассказе «Синяя птица в розовом оперении». Синяя птица — символ счастья, но розовое оперение (вероятно, по аналогии с розовыми очками) у синей птицы — парадокс. Птица либо синяя, либо розовая, всё вместе — всё равно что «нарисовать семь зелёных линий, две из которых красные, а одна — в форме котёнка». А суть истории, что главная героиня предпочитала мечты реальности и не выдерживала, когда первые становились вторыми. Она была счастлива, мечтая о мужчине, но, заполучив его, не могла дождаться, когда покинет. «Мечты стали для неё отдушиной», потому что «помогают смиряться с происходящим вокруг». Но проблема в том, что они «создают вокруг человека вакуум, не позволяют жизни кипеть и меняться, менять человека». Персонаж консервируется, «становится жителем другой реальности», и в этом проблема многих героинь и героев в рассказах Крутовой. Та же женщина, видящая сны о смерти не состоявшегося любовника, говорила о себе: «Мечтательница! Уникальные кино в моей голове. Начало, кульминация и конец. Счастливый!». И героиня истории «Creepy-крест» «придумала себе крипи-приключение с французским волонтёром и мечтала по вечерам, как он водит меня в кафешки у дома. У его дома — на всякий случай мечтала». И крест повис как напоминание о несостоявшемся, как незакрытый гештальт. Наверность — это проблема замечтавшихся.

«Мечты обособляют нас, а их отсутствие помогает быть смелыми. Чтобы решить проблему, которая существует по-настоящему, не в мечтах или планах, а вот прямо сейчас происходит и сводит с ума, мы готовы на многое. Мы видим и чувствуем знаки, хватаемся за возникающие возможности, перестаём бояться незнакомцев и влюбляемся в них сразу же, как увидим. Мы влюбляемся в тех, кто способен нам помочь. И когда мы не в мечтах, нам способны помочь все, а значит, и любим мы всех», — пишет Крутова, вынося приговор мечтаниям и мечтателям, приземляя людей, предлагая найти опору под ногами, несмотря на то что об землю обязательно набьёшь шишки. Ведь некоторые мечты, например, из рассказа «Беда» не выдерживают критики при столкновении с реальностью: главная героиня мечтает, чтобы мёртвая бабушка забрала к себе её мужа. Но счастливая концовка в том, что с реальностью она действительно сталкивается: «Я попросила бабушку забрать к себе моего мужа. Я знала — она не осудит, не отругает, не пожурит даже. И не заберёт. И, кажется, слава богу». Поэтому с самого начала героиня молчит о своих мечтах, потому что «невозможно обернуть словами мысли». И Олеся из «Синей птицы с розовым оперением» находит спасение не только в мечтах, но и в молчании, родственным ей. «Беда, облачённая в ворох одежды из голосов, домыслов и предположений, становится неприступной, непобедимой. И лишь молчание — оружие в борьбе против и беды».

 

Слова

Всё дело в том, какую силу и значение придаёт Крутова словам. «Слова — причины. Причины для сотен ненужных и пагубных действий», — пишет она во «Всё хорошо. Ноябрь», в котором слова «ты должен» сковали человека, мешали жить, дышать. В рассказе «Соль», где пара в браке переживает кризис в отношениях, муж много молчит, боится слов, потому что «они цепляются, как коршуны». Большая часть диалогов с женой происходит мысленно, то есть главный герой представляет, как разговаривает с ней. Иногда — наяву, и тогда разговоры сплетаются, но не смешиваются, параллельные реальности не вмешиваются в дела друг друга — только смотрят. Смешать их можно было бы словами, произнесёнными вслух, но у них такая сила, что некоторые вещи герой даже мысленно боится произносить: «я бы сказал», «так хочется сказать, что рутина… рутина зае… надоела». Муж объясняет, что молчит, потому что они с женой ссорятся, любое слово может стать причиной для детонации. Но не говорить он не может, и со временем так начинает увязать в наверности, в мысленных разговорах с супругой, что увязает в них: «Надо ли открывать сейчас рот, чтобы поговорить». В другом рассказе уже упомянутая Олеся считает, что именно слова делают проблему непобедимой. Она же, несмотря на то что становится хорошей матерью для своей дочери, отказывается признавать это: «Она несла ответственность, но не хотела её номинировать». И проблема слов здесь в том, что они способны претворить мечты в реальность, у них есть власть соединять миры, но персонажи понимают — они не обладают над словами достаточной властью. Хотя они и хотели бы.

Бабушка из рассказа «Людно» хорошо понимает, что символ — нечто самодостаточное, а не только утилитарное. Могила, которая, казалось бы, имеет значение только потому, что в ней кто-то похоронен, для неё ценна безотносительно этого. Она не любила мертвеца, но ругает внучку, что та не ходила его навещать на кладбище, ведь «могилка не виновата». Она не объект — субъект, как и слова, которые в текстах Крутовой переворачивают истории, меняют смыслы. Кстати, в той же истории главная героиня противопоставляет себя мертвецам на кладбище: «они» — лежат, а я — иду», и это очень похоже на много раз повторённые в «Он стоит. Она идёт» слова. Во этом, втором рассказе на нанизывании разных смыслов на одну словоформу построены ритм, юмор и параллелизм. Стоят в тексте лифт, муж, идут — свадьба и война, а главная героиня — лежит, находясь в наиболее пассивной, замершей позиции. Она застыла в позе мертвеца, объекта, и этот текст композиционно расположен раньше, чем «Людно», в котором роль протагонистки — обратная. Перестановкой пары слов ситуация образом меняется, объект становится субъектом, поддерживая общую линию роста надежды по мере движения к концу сборника.

Слова в текстах Крутовой не только описывают персонажей и меняют их, но и составляют. В рассказе «Бестолочи» есть выражение: «в них ты тот, кем я тебя прочитала впервые». В этом кроется ключ к понимаю происходящего: слова в поэтике авторки позиционируются как способ творения, попытка заполучить контроль над жизнью. Стать творцом.

 

Божественное

И слова как божественный инструмент не всем даются. Кто-то сравнивает взгляды с нитями, «на которых любой может сыграть мелодию города» — сродни управлению марионетками, образ власти, доступной (согласно этому тексту) любому. При этом многие персонажи не могут «для себя даже сформулировать, что переполняет и держит в напряжении», сыплют словами, словно бисером, повторяя то «зайди и выйди потом», то «ты тогда не выходи», то «вообще не заходи никогда». Хотя героиня «всё придумала», целый мир, как и остальные мечтательницы, направившие своё созидание на выдумки, а не на реальность. Она хочет «делать тебя рядом», но не умеет. Многие герои_ни Крутовой — заигравшиеся демиурги, осознавшие силу слова, но либо не освоившие, либо не осознавшие вовремя его власти, и от этого страдающие. Это объясняет поэтичность текстов, она приближает их к магии и миротворению. Относительно счастливые концовки даны в тех историях, где персонажи обращаются со словами осторожно: к примеру, в «Беде», где героиня мечтала, чтобы муж умер (в «Соли» муж тоже думает, что желает смерти жены, ведь это кажется легче, чем расстаться), она произносит эти слова только мысленно. К тому же важно, кому — мёртвой бабушке, зная, что та эту просьбу точно не исполнит. Это безопасное освобождение от ноши, от тяжёлых мыслей — способ обезвреживания тёмных чувств и слов. Так же аккуратен со словами и муж из «Соли», а в конце текста появляется надежда на то, что кризис в отношениях будет преодолён, и всё станет хорошо.

Сам по себе бог, в тексте тоже упоминается, но словно в низшей позиции. Он намеренно пишется с маленькой буквы, ведь «это профессия», и он устал. Он недоволен работой, как и многие люди, возможно даже — отравился и «наблевал» моря. Кстати, рвота как попытка избавиться от материнской власти, присутствует также в рассказе «Всё хорошо. Ноябрь», а свержение личного божества — это воцарение для самого героя. Если раньше, обмазывая сыну горло камфорным маслом, мать лишала его воздуха, вызывала удушье, то теперь он делает это сам.

Дыхание становится ещё одним способом обрести контроль. В «Конфете по-киевски» героиня хочет, чтобы возлюбленный ею дышал, а в «Кто как бог», где демиургом оказывается ребёнок, которого просят нарисовать мир, есть такие слова: «Каждое утро город вдыхает полной грудью. Набирает людей, как воздуха, побольше. С запасом. А к вечеру выдыхает. Люди разъезжаются по домам в окрестностях. Каждое утро эти люди не вдыхают и не выдыхают». Люди, которые не умеют работать с дыханием, обычно притягивают к себе беды. К примеру, герой рассказа «Макет человека», не способный хорошенько вдохнуть, в итоге погибает. В то же время позитивная сюжетная арка дана мужчине из «Синей птицы с розовым оперением», который «дышал на окно, оно запотевало, тогда мужчина рисовал пальцем сердечко на стекле». Чувствуется, что он интуитивно-правильно «наколдовал» себе девушку. А когда персонажи растут, фактически и психологически, меняется их дыхание: «тогда дышалось не так — порывисто, мелко. Некуда было вдыхать. А сейчас вдыхаю, и гул внутри. Могу вдыхать долго, лишь на чуть-чуть наполнив себя кислородом» («Лапочка»).

Тексты из сборника — попытка стать если не богом, то хотя бы наблюдателем, чтобы превратить наверность в определённость. Определённо-верность, определённо-веру (определённо-Леру), определение себя и своего места в жизни. Возможно ли это? Поискать ответы можно в книге Валерии Крутовой.