Коронованная весна

Перевод с белорусского авторки                            

 

І

 

Чудесная

                  ласковая

                                 зелёно-голубая

весна, разбрызганная по берегам реки,

брошенная в нервном городе

на самоизоляции в доступных границах,

гуляет у воды, где расцветают сады,

а вместо яблоневого аромата дышит

ароматом подгоревших шашлыков,

слушает, как где-то стучатся в ворота земли

ряды единственно правильных носителей

присвоенной памяти.

 

Действительно ли отличается то,

что слышат они, и то, что слышишь ты?

 

Чудесная

                   тошнотворная

                                   зелёно-голубая

весна, коронаванная отменёнными рейсами.

Может быть, стоило бы кому-нибудь

зафутболить солнце за тучи,

чтобы с неба полился дождь-дезинфекция?

 

Надежда умирает последней,

но всё равно умирает.

И слава богу, что умирает,

может быть, наконец, освободится место

уверенности, новому знания, новой воле?

 

Ты точно не пойдёшь туда,

где шагает на парад

пионерский их отряд.

Ты давно на карантине.

 

Главное, чтобы не пожизненно.

 

ІІ

 

С соседом что-то случилось,

кое-что случилось,

посмотри на его синий «Лексус» —

на тёмной машине видна

каждая капля дождя или слезы.

Машины — как собаки —

когда их бросают,

начинают скулить и плакать.

Их грустный немытый вид, их глаза,

засыпанные всякой весенней гадостью,

падающей с дуба у подъезда,

птичьи отметины,

спущенные колёса

рассказывают об их сиротстве:

если за ними никто не приходит,

не гладит, не подаёт команду «вперёд»,

они становятся безвольными.

 

С соседом что-то случилось,

кое-что случилось,

проходит неделя, две, три...

Утром я слышу, как смеётся его сын за стеной,

как учится ходить.

Может, это непоявление —

ничего удивительного в лихие времена

закрытых границ?..

Как бы не так.

 

Граница закрылась,

и он не сможет вернуться.

Никогда больше не сможет вернуться —

эта граница не откроется.

 

И только сейчас я узнала его имя.

 

 

***

 

А те, жаждущие воли,

             волеизъявления,

                     самопроявления,

двигались по новому маршруту,

                   слушали речь,

которая обретала телесность,

                   смыслом становилась,

тем, что есть фундаментом

             не только персональной вселенной.

Шли, потому что верили,

                        потому что выбирали то,

что было больше,

                      чем собственное существование.

 

Теперь, когда половины нет

                      ни тут, ни там,

когда разочарование

         стало словно каньон Колорадо,

кто-то всё равно

            продолжает над ним идти,

                                         по канату

из прошлого в будущее,

             связывает концы с концами,

кто-то всё равно

            продолжает идти от истории

                                                к Истории.

 

Тот,

          кто не подчиняется приказам.

 

И если я спрошу,

          что ты думаешь о формах мироустройства

и своей от них зависимости,

          о стратегиях самосохранения и

                       саморазрушения,

есть ли у тебя ответ?

 

Время ускоряется,

                мир приближается,

и, словно через увеличительное стекло,

                становятся видимыми все его изъяны.

 

А что ты умеешь кроме стихов?

 

Мы слишком серьёзные,

                чтобы жизнь казалась стёбом,

слишком серьёзные,

                чтобы литература стала стёбом.

 

Есть ли у меня ответ,

           отличный от собственной судьбы,

которая продолжает идти

           по пути от истории

                              к Истории?      

 

 

***

Послушай, как звучит лёд,

приложи ухо к его поверхности,

почувствуй, как двигается его кристальная материя,

как вздрагивает и разбрасывает звуковые волны,

как прогибается под тобой река

в тот миг, когда ярко-розовый дым

кажется аппликацией на фоне предвечернего неба.

 

Что за мистерия стонов, выстрелов, скрежета,

что за предназначение —

жить в созависимости от окружения,

откликаясь на каждое колебание тепла и холода

глухими раскатами внутреннего неудовольствия.

 

Так бьют под дых глухими ударами.

 

Послушай, как звучит лёд,

посмотри на его замёрзшие трещины,

будто швы на израненных тканях,

они разбегаются в кристальной глубине,

как ветви деревьев

разбегаются в посеревшем воздухе.

 

Может быть, ты и сможешь записать

эту непривычную музыку,

может, ты и сможешь расшифровать

этот опасный шёпот.

А если нет — сохрани их, как голос воды,

который не молчит,

несмотря на свои цепи.

 

 

***

 

Странно думать, что ты исчезнешь

так же неожиданно, как и появился,

и что моя жизнь, остолбенелая

от расшатанных событий последних месяцев,

наконец перестанет волноваться

о своём присутствии в мире.

 

Странно думать, что я не испугаюсь,

а обрадуюсь освободившемуся времени,

и, может быть, я напишу классный стих,

и, довольная, пойду наблюдать,

как на поверхности водоёма

встречаются два течения,

направленные в разные стороны.

 

Странно думать, что я замечу вещи,

которые раньше не замечала,

сосредоточусь на спасении мира

в военно-полевых условиях,

на выяснении художественной

и нехудожественной правды,

и наконец спокойно усну,

уверенная: хоть ты в безопасности.

 

 

Дюнкерк

І

Понимать этот мир,

лазурный и золотой,

проплывать по его заводям

то печали, то радости,

знать,

что бездна есть под тобой,

и бездна есть над тобой.

 

И что одна смерть

не бывает смертельней,

чем другая смерть,

ведь если мы все неразумные

в одной лодке —

никто не больше и никто не меньше,

а просто дай нам, Господи, доплыть

до берега.

 

Северное море

то подбегает, то отбегает,

светлое море невыразительных оттенков

под солнцем или под дождём

равнодушным.

 

У каждого было своё поражение,

не так ли?

 

И кто-то видел,

как ночь выплёвывала

кровавые сгустки боли

на безмолвные пляжи Дюнкерка.

 

ІІ

 

Французская девочка

сняла туфли

и бегает в жёлтых колготках по жёлтому песку.

Март в Дюнкерке совсем не холодный,

никто её не ругает,

пляж залит солнцем.

 

Глядя на неё, разуваюсь и я,

ступаю в капронах

по мягкому берегу,

пытаюсь понять землю,

почувствовать её душу и, может быть, даже

увидеть церковь среди дюн.

 

Нет, я ничего не забыла,

но кажется, что война

осталась на другом континенте,

далеко-далеко.

Сегодня — далеко-далеко.

 

А вчера — близко-близко,

тоже ходила разутая

по этому пляжу,

пряталась в редких зарослях осоки,

с надеждой вглядывалась в волны.

 

Другой мир, другие люди.

Или те же самые, только в другой жизни?

Или мы все — те же самые

на жёлтом песке

между войнами.

 

Потому что завтра... Что будет завтра?