Соль просыпается

Почему-то многие думают, что после этой войны наступит мир. Но разве кого-то устроит мир? Ведь что такое мир? Всего лишь ожидание новой войны. Подготовка к ней. Детям — пластмассовое оружие, взрослым — армейская служба, новости и парады. Все как обычно. После войны должна наступить антивойна. Полная и безоговорочная.

Стал читать философию и размышлять в подобном ключе. После лекции Александра Архангельского. Поняв, что не хватает эрудиции. И вот сидишь себе на другой лекции, вернее, на презентации книги в нашей университетской библиотеке, в Ольштыне, за пазухой Европы, там, где ни в одном частном доме уже нет решёток даже на первых этажах. Впрочем, заборы тоже весьма условны: они из можжевельника. Студентов своих тоже позвал, но что-то никого из них не видно.

В тот четверг презентовали книгу на украинском и польском — переводы стихов. Авторы написали её после 24 февраля, а первые стихи даже на следующий день. К небольшой кафедре справа от стола, за которым сидели сами поэты в искусственном свете проектора, подошёл пожилой профессор, на правах критика и друга. Сразу оговорился, что он-то не поэт, а рифмоплёт — виршиплёт по-польски. Сбился на официоз, окинув взглядом аудиторию, потом вдруг выпалил:

— В детстве гусь по двору идёт — шваб, шваб, шваб, а мы — украинец. Теперь всё изменилось. Помогаем, держимся. Ведь все мы мазуры, в общем. Одна кровь. Куда бы ни поехали.

Выдержав паузу, начал разворачивать свёрнутый вчетверо лист, но редактор, взявшая на себя роль ведущей, не дала ему прочитать собственное стихотворение. Деда захлопали. Кажется, он остался недоволен, но уже не мог понять, почему именно. Следом к кафедре вышел высоченный и худой представитель главы города, говорил просто и ясно, косился боковым зрением на авторов, благодарил университет за то, что нашли средства издать замечательную книгу. Под конец наизусть прочёл четверостишие из «Кобзаря» по-русски. Поэтесса, автор украинских стихов, вскочила и прочла то же самое на украинском, пока высокий усаживался на место. Снова зааплодировали. Высокому, поэтессе и Шевченко.

В ноябре 2015 года бывший профессор МГУ Виктор Х*** привёл меня в рюмочную «Пшедвоенна» во Вроцлаве. Мы шли с творческой встречи украинского автора Сергия Жадана, которая проходила в центральном архиве. В холодном и монументальном помещении. А «Пшедвоенна» в четыре часа была переполнена, деревянные шаткие стулья, квакающих джаз, напитки а-ля «всё по пять злотых» и закуска — гжик — сыр липнет на вилках. Мы сидели у огромного холодного окна во всю стену, с боковым видом на костел. И пили пиво. Вся обстановка кафе стилизована под польские тридцатые — такими я их теперь себе представляю. Даже мебель аутентичная, скорее всего. Газетные вырезки поверх газет на стенах, полумрак настольных ламп заставляет громких гостей придвинуться ближе, как к костру, и орать друг другу.

Выпив, мы ушли в тихий костел Святой Катаржины напротив. В сумрак и запах старого дерева и библий.

Я ходил вдоль стен и остановился у таблички «Памяти поляков Волыни, убитых украинскими националистами».

Грохнула дверь библиотеки — какой-то студент не вовремя решил проверить, что происходит. На него шикнули.

Зазвонил WhatsApp — звонок от матери. Я вышел в длинный коридор.

— Привет, мам. Как дела?

— Гришу убили, — глухой голос без эмоций.

— Мам, что ты говоришь? Что случилось?

Подумал, что мошенники могут разводить на деньги, разные варианты есть, но зачем говорить, что убили! Бред.

— Юрик, ты в Польше?

— Мам, я, конечно, в Польше, да. Не понимаю, кто тебе звонил? Кто тебе такое сказал?

— Сын, надо забрать его.

— Что ты такое говоришь, мам? Погоди, давай я ему сам позвоню. Он в Москве сейчас?

— Юр, он на Украине был. Забери его.

— Мам, на какой Украине? Ты что говоришь?

— Его мобилизовали из России, ты не знаешь, что ли?

— Нет, не писал ничего, мы же вот только общались.

Я врал, и врал уже не первый раз. Врал каждый раз, когда она спрашивала, общаемся ли мы с братом.

— Юр, я тебе сейчас напишу адрес и данные, найди, пожалуйста.

— Мам, я сейчас с ним спишусь и тебе перезвоню, хорошо? Успокойся. Переключись.

Мать повесила трубку.

Я вытащил из архива чат с Григорием, написал: «Привет, брат, как дела?» Потом попробовал позвонить — телефон отключен. Написал Лиле почти то же самое: «Привет, что с братом?» Попробовал позвонить, но не успел — телефон беззвучно заёрзал.

— Мам, он пока не отвечает, я дозваниваюсь. Что Лиля говорит?

— Ей сообщили какие-то мобики, кто вместе с ним там был.

— Где, мам? Это шантаж, мошенники. Что они точно сказали?

— Думают, что Гришу убили. При отступлении.

— Думают. Вот видишь.

— Он не отвечает никому.

— Мам, у военных вроде нет телефонов.

— Надо его привезти в Алмату или в Москву. Как Лиля решит.

— Перестань, мам, ну надо его найти, конечно, живым и здоровым. Он сам к тебе приедет.

— Найди, сын, пожалуйста.

— С кем связываться? Мне нужны контакты, где он там и с кем, пришли, Лиля не отвечает.

— Я пришлю тебе телефон Татьяны, помнишь, няня Максима, которая во Львов вернулась. Напишу сейчас.

— И не надо думать плохое сразу, мам. Найдём его. Найду.

 

На следующий день я уехал поездом в Белосток.

Купейные вагоны в Польше бессмысленны, как мантоварка. Пассажиры там вынуждены жаться друг к другу по трое на диване. Личное пространство очерчено только наушниками. Предпочитаю сидячие вагоны. Столика не досталось, да и работать всё равно невозможно. Планировать было толком нечего: план стал понятен ещё вечером, после переписки с Татьяной: добраться до Белостока, оттуда — на границу Львовской области, там — до Харькова, где, возможно, лагерь для пленных. Почему-то Татьяна не сомневалась, что её Telegram-каналы не врут: взяли в плен много мобилизованных россиян.

За окнами неслись поля в вечерней жалобе и маячил закат. В детстве нас братом почти каждое лето отправляли поездом в чувашскую деревню, и впечатление было совсем другим, но не из-за детства. По какой-то причине здесь, в Польше, не приняты посадки — ряды деревьев вдоль железной дороги, укрывающие пути от снежных заносов, как тогда объяснял отец нам, прилипшим к мутному окну в коридоре. Помню это тёмное впечатление дремучей чащи, как будто дорога прорублена сквозь лес каким-то гигантским устройством, как в кино Михалкова.

Я нащупал шуруп в боковом кармане джинсов. Всё время проверяю карманы — такая привычка. Прямоугольник паспорта во внутреннем кармане куртки, бумажник — в заднем.

Откуда у неё эта обреченность? Ведь нельзя до конца быть уверенными. Воюют прямо сейчас, все всё скрывают, это же объяснимо. Пленных, убитых, раненых. Всё это стратегически важная информация.

Шуруп этот тупой я смахнул со шкафа, доставая чемодан с верхней полки. Пальцем всё время почему-то хотелось найти острый кончик и слегка надавить до опасности. Но не колоться, просто надавить.

Мне — одиннадцать, а Гришке — шесть. В Алма-Ате раньше выпадал настолько крепкий снег, что можно было строить и заливать горку прямо у забора, на улице. Несколько последних лет — слякотные: город растёт.

Перед самым Новым годом отец залил горку, и мы, еле дождавшись, когда лёд застынет, бросились кататься, несмотря на темень. Мальчишки, старший и младший, вечно дерущиеся и мирящиеся. Один столкнул другого с горки, чтобы ехать первым, катались просто на жопах. Пальто сзади покрывалось наледью. Я оказался на вершине горки, сел и поехал. Внизу уже встречал Гришка, стоял там с поднятой над головой доской, которой отец утрамбовывал бока горки. В момент проезда доска точно опустилась на лицо. У брата тогда уже был хороший глазомер, позже он увлечётся охотой, будут рябчики и зайцы. Шуруп, конечно, оказался на той стороне доски случайно. Он вошёл мне чуть ниже века, на сантиметр. Доску братец не удержал, она отлетела, и никто ничего не понимал. Гришка тоже. Правым глазом я не видел. Левым разглядел забрызганную кровью горку. Отец схватил нас обоих за руки и потащил домой. Гришка предусмотрительно заревел. Мама орала на всех одновременно, в том числе почему-то и на меня, истекавшего кровью. Но влетело брату. А я хорошо спал. Утром сходил к горке, присыпанной ночным снегом, нашёл доску и занёс во двор. Там вывинтил отвёрткой шуруп, хотя сначала пытался выбить молотком. Выбросил его на верстак — там много чего валялось. Целый день я почему-то чувствовал себя виноватым перед Гришкой. Перед его покрасневшей и разбухшей от рыданий нижней губой. Он её часто выпячивал в детстве, потом это как-то прошло.

На большой станции Эльк, когда уже стемнело и в окна можно было разглядеть только собственную физиономию, большинство пассажиров вышли. Я пересел в соседний вагон, почти пустой. Там, в предыдущем, всю дорогу напротив меня — нас разделял столик — сидел мужик в сером свитере, его рюкзак был огромен и умещался в кресле рядом. Мужик ковырялся в ноутбуке совершенно мирно. Но запах — знаете же, как воняют военные? Смесь одеколона и кирзы. Мне это сразу было ясно. Что если это прошедший обучение на какой-нибудь базе боец ВСУ возвращается к себе? Сидел и представлял себе, чем он там занят. Мышкой наводит дрон на люк бронетранспортёра, например. Чтобы сбросить гранату кликом. Такая сейчас война. Гибридная. Электронная. Эмоции всё равно на лице. Я ещё подумал, что и с Белостока нам делить этот запах в автобусе.

Я поднялся, забрал пальто, сумку и ноутбук и перешёл в соседний вагон, нажимая кнопки автоматических дверей переходов, как в космосе. Уходя, украдкой глянул на экран его ноутбука: калейдоскоп семейных фотографий в каком-то редакторе. Я улыбнулся, отвернувшись.

В том вагоне, где я оказался, усевшись на пустовавшее место за столиком, атмосфера была совершенно другая. Через проход, тоже за столиком, расположилась целая семья. Говорили по-русски. Отец сидел рядом с сыном лет двадцати, а напротив — бабушка и мать, мне был виден только бабушкин рукав. Но общались они не между собой. Через кресло от меня сидела какая-то девушка, речь шла о Флориде.

— Ну не наемся я жареными бананами. А что там ещё? Пальмы и ветер. Мне предложили работать официанткой, а я не готова была и в Канаду уехала, к другу. Там дают ещё подъёмные, но только я документы не оформляла, а так — можно легко получить. А в Варшаве вы где там живёте?

Бабушка ответила:

 – Мы в Мокотове квартиру получили, это почти центр города.

— Надо же, да, почти самый центр! Какие вы молодцы.

Тут поезд остановился между станциями, и сын посмотрел на наручные часы. Поднёс их прямо к глазам.

— Помню, ехали мы через Джанкой, там арбузик берёшь — и в купе, и до Симферополя. Вот сейчас бы арбуз сюда.

— Да, арбузик! — она засмеялась. Беззаботность в голосе девушки заражала. — Вся эта Флорида — красивая, но вот я попутешествовала и поняла, что Крым лучше всего. Скоро там буду, родители зовут.

От нечего делать я то и дело проверял машинально WhatsApp, и тут увидел сообщение от мамы, оно пришло уже минут десять назад, как это я не заметил: «Юрик, езжай в Белгород, там найди ****** Лёху, он тебе расскажет. Они вместе были».

В голове завертелись возможности. Так, Львов отпадает. Можно до границы с Белоруссией, а оттуда — на такси в Минск и потом как-нибудь в Белгород.

Я стал набирать сообщение Татьяне, чтобы не беспокоить её во Львове, поблагодарил. Ответ писался довольно долго. Сидишь вот так и понимаешь, что точечки прирастают по одной — это человек на той стороне пытается сформулировать мысли. Решает, что тебе пожелать. В конце концов мне пожелали удачи в поисках. Чтоб живым нашёлся. Я снова поблагодарил.

Соседний столик о чём-то говорил во весь голос, громко, в вагоне никого не было больше. Обычно на русском здесь говорят вполголоса. Идёшь так вдоль рядов в супермаркете и замечаешь, как жена с мужем почти шёпотом масло выбирают. Да и местные сами тихо стараются говорить, хотя и не все.

Тут девушка встала со своего кресла и оказалась неожиданно невысокого роста, в сером пальто до колен. Она посмотрела на меня так, будто чувствовала соседа за спиной.

— Can you, please, help me with… — замялась, забыла, как будет «чемодан», посмотрела на полку для вещей над нами — он как раз лежал там. — Luggage.

— Да, конечно, нет проблем, — я выдернул руку из кармана, и мы услышали, как шуруп покатился под кресла.

 — У вас монетка выпала, — сказала девушка по-русски в ответ.

— Это не монета, так, ерунда.

Семья наблюдала за тем, как я достал чемодан и поставил его на пол.

Мы попрощались, но потом ехали до границы в одном автобусе, чемоданами там занимался водитель. Грузил при свете фонарика все вещи в багажное отделение. Я слышал, как она снова кому-то рассказывает про Крым, только уже не смеётся. В автобусе царила атмосфера вечерней усталости.

 

Я помнил минский аэропорт вечно пустым, но точно не до такой степени, как в ту ночь. Поднялся на второй этаж, к ряду аккуратных фанерных гостиничных домиков. Там было темно по всему этажу, только у регистратуры VIP-отделения горел свет, и, склонившись, сидела женщина.

— Я хотел бы домик снять до утра, можно картой заплатить?

Она выглядела бодрой, видимо, только заступила. Я отчаянно пытался сделать вид, что мне, в общем-то, всё равно, но, боюсь, усталость легко можно было разглядеть.

— Мы сейчас карты иностранные не можем принимать. Такое распоряжение.

— А где банкоматы?

— Вы куда летите, молодой человек?

— Мне надо до Белгорода добраться, в Воронеж лечу завтра через Москву, — зачем-то я ударился в эти подробности.

— Вот вам ключик, завтра вернёте.  Только не пейте там, ладно?

— Спасибо вам огромное, я даже есть не буду. Использую домик исключительно по назначению.

—  Вот и хорошо, спокойной ночи.

— Спасибо, вы — ангел.

— Да что вы, конечно, я ангел.

После такого засыпаешь моментально.

 

Мы подъехали к какой-то районной больнице, утопавшей в зелени. За забором из металлических прутьев были видны люди в военной форме и люди в халатах. На проходной меня остановили.

— Вы к кому?

Я был готов ответить на этот вопрос. Полез в телефон, назвал фамилию Лёхи и имя, только полностью. В журнале что-то сверили, и я оказался в коридоре, в поисках палаты номер двенадцать. Пройдя третью, пятую, почти до конца коридора, я решил, что это вверх по лестнице. Дверь в какую-то большую комнату была открыта. Там, на кровати, корчился лысый парень, рядом стояли двое мужчин в белых халатах. Я невольно остановился. Человека били судороги, я такого никогда не видел. Один из мужчин, похожий на актёра, обернулся, оценил обстановку и сказал довольно громко, глядя мне в глаза:

— Пошёл вон отсюда!

Услышав это, парень в судорогах отреагировал — взвыл.

Двенадцатая палата оказалась на первом этаже. Оказывается, там было ещё одно крыло. Мне сообщили равнодушно, что Лёха во дворе сейчас. Выйти оказалось проще, у выхода во внутренний двор — парчок, никто не дежурил. Там было солнечно.   

— Приветствую, Лёха — это вы?

На скамейке под побеленным деревом сидел парень и рубился в игру на телефоне.

— Ну да, я, что тебе, братан?

Под развязанным халатом виднелись джинсы и серая, оттянутая на горле футболка.

— Вы писали моим по поводу Григория, Гриши. Это мой брат.

— Есть сигареты, братан?

— Не, я не курю.

— Хули тогда пришёл?

— Ладно, могу купить.

— Да ничего тут не купишь за деньги.

— Я достану. Вы воевали с Гришей?

Лёха передвинул левую ногу двумя руками поудобнее, а правую вытянул размять.

— С Гришей? С «Бэтменом»? Он улетел. Но обещал, бля, вернуться.

— Вы написали, что он здесь.

Лёха огляделся. Во дворе школы было ещё несколько скамеек, на которых сидели в точно таких же халатах парни. Ничего подозрительного. Потом посмотрел на меня внимательно.

— Я писал? Не мог я писать, понял? Понял? У меня даже телефона нет. Сам решай свои проблемы.

 

Я сел на стул в коридоре, на что-то острое, сразу подвинулся. Пощупал джинсы на заднице, не порвались ли. Закрыл глаза. У меня порой бывает страшная интуиция. Стало вдруг ясно и спокойно. Я прислушался к этому спокойствию. Набрал маме в WhatsApp: «Он жив». Там был уже поздний вечер, она в такое время спит. Но появилась вторая галочка: сообщение прочитано.