Сходня

(Отрывки из повести)

Депо

— Ништяк я придумала? — говорит Лу.

Придумала она влезть с ногами на лавочку в вестибюле метро Чистые Пруды.

— Ага, — говорю. — Оригинальность и задор. Слабоумие и отвага.

Людей тут мало: всем лень обходить стену, которая режет платформу на две части. Потому и сидим здесь, никем не потревоженные.

Лу поворачивается ко мне лицом и подтягивает колени к подбородку. На ногах у нее гады, в руке бутылка вермута — любимый готский напиток. Вернее, любимый-то абсент, но он менее доступен, и вокруг него слишком много шуток про водку с тархуном. Я сижу в профиль к ним обеим: к Лу и бутылке. Лу говорит, я слушаю.

— Вот так вот получилось, — говорит она. — Я потеряла его по причине собственной тупости. Я называла это «представления о жизни». Ну какие могут быть представления о жизни в шестнадцать лет?

— Обычно так и бывает, — говорю. — Чем мельче, тем увереннее. Я знаю, что ничего не знаю. Хорошая мысля приходит опосля.

— Были с ним божьи одуванчики. Такая любовь была. Знаешь, как в совковых учебниках: со школьной скамьи, тра-ля-ля.

Я пытаюсь представить Лу в виде божьего одуванчика. Два хвостика получаются хорошо. Но вокруг глаз предательски выступают черные стрелки.

***

Я застала ее в инязе на первом курсе. Было тридцатое августа, курс пришел на предварительную встречу. Ту самую, где про мою династию рассказали.

— Люба, — сказала деканша, — имеет трагическую предысторию. Три года назад она поступила к нам на факультет, но что-то пошло не так, звезды сложились коряво… И Любе пришлось уйти. А сейчас она снова с нами.

Я обернулась: Люба стояла прямо за мной. У нее были нарисованные брови, обманчиво-нерешительные губы и темные глаза. Она улыбалась то ли насмешливо, то ли виновато. На ней было одновременно платье и джинсы клеш.

Потом деканша сказала про мою династию, про папу, маму и дядю. Тогда я еще не знала, что за «династию» можно посылать. Но не знала я и того, что посылать не только можно, но и нужно. Поэтому спокойно жила себе в этом неведении.

Мы оказались с Лу в одной группе. Однажды, выяснив у меня домашку по смс, она вдруг написала:

«Слушай, можно нескромный вопрос? Ты на клабдище сходить не хочешь? Только не удивляйся. У меня есть ликер. Полбутылки».

Она писала букву «щ» в транслите как w.

«Отчего же не? — спросила я. — Клабдище — это восхитительно. Я тоже придумаю какую-нибудь бодягу в тему».

На следующий день мы бродили по Перловке. Это не самое готичное место, зато оно не охраняется и можно гулять до ночи. Иногда не сразу даже осознаешь, что там могилы. Кажется, будто просто вышел в поле подышать.

Лу отдала мне ликер и пила вермут, который я придумала в тему.

— Я как увидела, — сказала она мне, — черную ленточку у тебя в волосах — сразу поняла, что будем с тобой дружить.

— Ну да, — ответила я. — Я и в иняз-то поступила потому, что учить латынь — это по-нашему.

Со второй попытки она продержалась на курсе еще меньше. В октябре пошли точки напротив ее фамилии в ведомости. Сначала все хихикали, потом стали ее пинать, потому что это было уже не смешно. На мои смс она отвечала примерно так:

«Ой, я что-то совсем разболелась. Передай нашим, а?»

«Да я выздоровела. Больничный продлила просто так. У меня в поликлинике свои люди. У мамы, короче, стырила бланк».

«Нет, я уже бланков не тырила. Сколько можно? Но моя воля разбита. Не могу притопать и все».

Однажды я написала ей вот что:

«Знаешь что? Вот тебя все пинают, чтобы перлась учиться. Я пинать не буду. Я тебе больше скажу. Ну не нравится тебе универ, ну и вали отсюда. Это хотя бы честно. Хватит размазывать сопли. Забери уже документы и не мучай себя и других».

«Пожалуй, — ответила она, — ты права. Действительно, хватит».

После этого она пришла в деканат и ушла через дырку в ограде.

— Да, Марго, — сказала староста, узнав про мою смс. — Добрая ты, просто мрак какой-то.

Лу поступила в колледж по профилю «гостиничный бизнес».

— Меня приняли с истерикой, — рассказывала она. — Комиссия уссалась напалмом: к ним пришли после иняза! А я что? В компанию влилась. Люди с дредами и младше на пять лет. Никого это не волнует. Спасибо тебе. Ни секунды я не жалею.

***

Мимо с матюками проносится очередной поезд.

— Потом, — говорит Лу, — мне что-то ударило в голову. Я решила, что он слишком маленький.

— Это как? Вы же одногодки.

— Так вот именно. А мне нужно было, чтобы старше. Чтобы как отец.

У Лу родители в разводе.

— Ну я его и бросила. И быстро подцепила там одного. Вдвое старше.

Я молчу. Спрашивать бестактно, а сама она все равно сейчас расскажет.

— Месяц мы встречались. И, представь, он не мудаком оказался. То есть такого сценария, чтобы он меня бросил и сделал втрое мудрее, — такого не было.

— Бросила ты?

— Я. Душа к нему не лежала.

— А Боря?

— Боря после разрыва мне вообще не показывался. Переехал куда-то. Говорили — сквоттером стал. Потом случайно я его нашла. Он облысел и опустился. И, знаешь, не было у меня мысли: мол, как хорошо, что я с ним не осталась. Вот ни о чем не жалею, а об этом все-таки да.

— Вы говорили? — спрашиваю.

— Говорили. Он улыбался все время какой-то виноватой улыбкой, будто извинялся за внешний вид. От этой улыбки мне тяжелей было во сто раз. Потому что со мной он бы не опустился. Он бы этого просто не допустил.

Еще один поезд. «Акварели Данилы Мосейчука».

— Так что остались мы, — заключает Лу, — с ним большие друзья. Этого уже не отнимет никто, и ничто, и никогда.

Мне страшно на нее смотреть. Мне кажется, что она тайком вытирает слезу. Обычно пугаются, когда плачут парни, но когда Лу — это в тысячу раз страшней.

— Ладно, — говорит она и допивает бутылку. — Что, знакомить тебя? Инжир в сотый раз написал.

— Слушай, — говорю, — он же старый.

— Где он старый? Двадцать девять. Созрел, говорит, для семьи.

— Я, что ли, созрела? — спрашиваю.

— Ты давно созрела, — говорит Лу, как будто так и надо.

Лу собирается познакомить меня с Инжиром. В свое время они списались на сайте знакомств и восхитились тем, что у одного за могучими плечами — ролевицкий опыт, а другая — готствует. Потом они встретились и застряли друг у друга во френдзоне. Это, правда, совсем не мешает Лу звать Инжира на помощь, когда надо дотащить, починить или выслушать.

— Я знаю, что он, чуть что, примчится, — говорит она. — Не потому, что я такая, — она делает жест, будто гладит воображаемый напудренный парик, — а потому, что он такой.

На днях она показала ему мою фотку, и от Инжира поступил запрос, мол, а что за подружка, а познакомь нас, я все-таки жену ищу. Я тоже видела его на фотке. Инжир темен, бородат, старше меня на десять лет и олицетворяет, кажется, все приколы о сисадминах. Но приколы обманчивы. За десять лет он заработал на квартиру, байк и недавно еще взял басуху. Басуху почему-то в кредит.

— Смотри, Марго, — предостерегает Лу. — Это твой шанс. Он за тебя любому морду набьет.

— Я знаю. Спасибо. Сама доберешься?

Она уже готовая.

— Обижаешь, — отвечает Лу. — Я баба, конечно, бабская. Но как там говорится по-вашему, по-инязовски? Ю кэн фак ми, бат ю шуднт фак виз ми. Ну, бывай. И думай скорее.

***

Мы гуляем с Левкой по набережной в центре Москвы. Левка рассказывает про свои злоключения на работе.

— Открываю холодильник, он на этаже коммунистический. У меня там пакет молока ноль-два литра, в кофе наливать и в чай. Достаю его, а он легкий!.. Ну, думаю, наверное, я его сам оприходовал и забыл. Берусь за крышку — а она еле держится. Этого сам я уж никак сделать не мог.

Я отмеряю шаги большими ботинками с неприличным названием. Вокруг поют птицы, пахнет весной. Мне нравится, как Левка до последнего пытается не думать о людях плохо.

— Да, — говорю, — и коммунисты у вас работают.

— И, — продолжает Левка, — вот эта самая крышка, она меня и выбесила! Фиг с ним, с молоком, но тут уж как в анекдоте про старого профессора, жену и студента: ну спите вы с моей женой, ну бог с вами, но грязную ложечку в сахар зачем совать?!

Я смеюсь. Мне смешно от Левки и приятно от самой себя. Лу первая сказала, что говнодавы — это женственно. А у меня выше еще черные тонкие колготки.

— Ну и подсыпал бы туда пургену, — говорю.

— Я думал об этом. Но это рискованно. Потому что если, не дай бог, у коммуниста что-то с желудком, то возможен летальный исход. Я тогда, кстати, под статью попаду. Не важно, что пакет мой был. Это называется «злоупотребление собственностью».

Левка учится на юриста.

***

Потом мы едем до моей Тушки, Левка меня провожает.

Вагон полупуст, Левка спит у меня на плече. А я вспоминаю, как две недели назад мы познакомились. Левка тогда точно так же спал.

…Кафешка растет меж двумя универами: филиалом моего иняза и юрфаком академии. Поэтому контингент там смешанный. Диффузионный.

Я взяла свой стаканчик и села за стол, где на меня молча смотрела макушка в обрамлении локтей. Из макушки рос длинненький хайр. Такой бывает у музыкантов оркестра, когда нужно и некоторую богемность показать, и в костюме с бабочкой прилично смотреться.

— Эй, — сказала я, — подъем. У тебя щас из рюкзака все вытащат.

В локтевой рамке вместо макушки появилось лицо. Зажмуренное, правда, пока что.

— А нечего вытаскивать. У меня ценного — проездной да билеты на «Элизиум» на сегодня.

Я пожала плечами. Он наконец выпрямился и протер глаза.

— А вообще, я тронут, — сказал он. — Сколько тут сплю — ни разу никто не озаботился. На «Элизиум» вместе пошли?

— Так ты же с кем-то.

— А. Да это с Парфеном собирались. Он, идиот, слился. Говорит, с девушкой на набережную пойдет.

— С девушкой — значит идиот? Ты ведь со мной пойдешь. Так что у меня для тебя плохие новости.

Тут он проснулся окончательно. Посмотрел на меня совершенно ясным взглядом. Только сейчас я заметила, что глаза у него зеленые. А лицо добродушное. Ему бы румянец, а не эту изможденную бледноту.

— Нет, — сказал он, — я не идиот, поскольку я никому ничего не отменял, а, видишь, наоборот, предлагаю. Ты с иняза?

— Да. Испанский факультет.

— А я с юрфака.

…С концерта мы ушли рано, в сумерках. О себе не рассказывали, только музыка, книги и кто кого знает с Арбата и Чистяков. Это все говорит мне о людях больше, чем стандартное: сколько, кем, с кем и так далее.

На третий день только стали обрастать подробностями. Я была сдержанна. Настолько, что вывод Левка сделал такой:

— Не уживаешься, что ли?

— Ага, — ответила я.

Мне не хотелось драматизма. Я чувствовала, что если расскажу все как есть, то наши встречи будто испачкаются. Потом, все потом. А сейчас весна, черемуха и одуванчики.

Левка рассказал о себе больше. Мама родила его в семнадцать лет и отдала своему брату на воспитание. У брата не было ни жены, ни детей, и вообще он жил с их мамой — Левкиной бабушкой — в поселке в Нижегородской области. Бабушка кормила Левку супом с грибным кубиком, и Левка любит суп до сих пор. Меня тоже кормили супом. И я его ненавижу.

— А как же мама? — спросила я.

— Мама работала и высылала деньги. Работала она хорошо, поэтому учился я в частной школе, есть там такая, островом посреди ПГТ торчит. И был я меж двух огней. Пацаны с падика встречали меня словами «ага, мажор попер», а в школе я пропускал все экскурсии. Потому что денег только на школу и хватало.

Что это такое — быть меж двух огней, — я знаю хорошо: в школе была паршивой интеллигенцией — все ведь знали только, что родители с образованием, — а в универе шарахаются.

— Ты скучал по ней? — спросила я.

— Не знаю. Я впервые увидел ее, когда мне пять лет было.

— Но не по этой конкретной женщине, а по маме в принципе?

Он помолчал.

— Знаешь, если чего-то нет изначально, то трудно представить, как это, когда оно есть. Это все равно что слепому от рождения человеку объяснять, что такое красный и зеленый.

Я точно так же не знала, как это, когда дома не бьют.

…Потом Левкина мама вышла замуж, и Левка переехал было к ней. Но появилась проблема.

— Отчим — мудак редкостный так-то.

— Драться лез? — спросила я.

— Не-а. На это его не хватило. Просто каждый день подробно рассказывал, что я не человек.

— За что он тебя так?

— Не знаю. Может, потому что я ему не родной. А может, потому что просто такой уродился. Он уродился, в смысле. Говорил, мне прямая дорога — дальше варики: паперть, панель, вокзал и конюшня.

На конюшне работает моя одноклассница Настя — та самая, которая учится на ветеринара. Чистит загоны и катает по асфальту лошадей. Иногда я встречаю их на водоканале: бок о бок едут с однокурсницей и обсуждают то особенности кастрации кошек, то аргентинский сериал.

В общем, отчим не только мудак, но, по всей видимости, и дурак в нагрузку.

— Ты сам не навалял ему за это? — спросила я.

— Не-а.

— Почему?

— А зачем?

Позже я вспоминала этот диалог. У меня в голове не укладывалось, как можно вот так взять и уйти. То, что мне предстоит укоренять в себе, через отторжение и боль, — Левка знал с детства. Что дома тепло, а драки на улице. Что никто не должен его бить и оскорблять. И что необязательно отвечать тем же, если это случилось. Можно ведь взять и уйти. Я уйти не решалась: думала, что отловят. Если бы кто-то писал учебник по поломке людей, первым бы делом там прописал: внушайте, что жертва не сможет уйти, а сможет — не проживет. Золотое правило на полях.

…Полгода Левка жил на Полежайке с девушкой, у ее родителей. Мама его потеряла бизнес и долго пряталась от исчадий девяностых: ее грозили сжечь. Она устроилась в обувной, который в подвале, — еще одно порождение девяностых, но, по крайней мере, безопасно. Отчим давно сидел без работы и, кажется, даже паспорта у него не было.

Потом у Левки с девушкой треснуло. Они ведь не снимали вдвоем, это он жил у нее. Даже не «с ней», а у нее. И со всеми последствиями.

Примерно такую жизнь Лу пыталась мне устроить с Инжиром. Да нормально будет, говорила, ты ж девочка, то есть у вас наоборот. Это парням труднее и уничижительнее, если у кого-то живут.

Левка и его девушка расстались. Вернее, они даже расстаться симметрично не смогли: она прогнала его.

— Я, видимо, уже начал вести себя как мудак, — сказал он. — Чтоб повод был. Не хотел первый уходить. Это бы вышло так, что я растлитель и сам бросил.

— По-моему, — заметила я, — быть мудаком в надежде, что прогонят, — это… э-э… ну, извини меня, пожалуйста, но мудак в квадрате.

— Наверное. Но теперь, когда она играет в «Я никогда не…», то говорит: меня ни разу не бросали.

Он на два дня вернулся к маме. Мама думала — насовсем. Но он успел найти в Чертанове комнату вдвое дешевле рыночной цены. Вечером мама пришла из обувного и удивилась.

— Она не знала про тебя и отчима? — спросила я.

— Да, я только тогда рассказал ей, что отчим чудит. Когда к девушке уходил, рассказывать смысла не было. А тут пришлось. Мама чуть не плакала. Прости, что так вышло, говорит.

Теперь Левка живет в комнате и делит кухню с хозяйкой. Работает в две смены и на парах бывает раз в неделю.

— У нас не иняз, — говорит он. — У нас коммерческая шарашка. На нее зарабатываю. Пары либо пробиваю, либо сплю на них.

И еще в кафе. И, как сейчас, — в старом краснопресненском вагоне.

…Мне приходит смс.

«Слушай, — пишет Лу. — Тебе после нашего вермута норм было?»

«Ну да, — пишу ей. — А что?»

«А мне не норм. Бливала».

Мы проезжаем Октябрьское поле, Щуку, едем до Тушки. Левка спит. Я его не трогаю. Мне нравится, как мы смотримся в отражении: я слегка готична, он просто волосат. Получается, что готичность у нас по гендерному признаку.

Мы доезжаем до Сходни, потом до Планерки. Всех просят выйти. Раньше говорили: «Просьба освободить вагоны», потом сменили на «…выйти из вагона». Видимо, кто-то не понимал и пытался освободить вагоны от чего-то другого: от порчи или засилья капитализма.

Я жду, когда придет машинист. Это будет даже прикольно. Но машинист не приходит, и мы едем в депо. Ощущение, будто выходим в открытый космос: вокруг темно, душно и никого.

Я думаю об Инжире, о фотках, о Лу. Какая-то ее фраза зацепила меня. Когда она уже уходила — будто уронила платок или жвачку, а я туда наступила и не понимаю, что вдруг не так.

«Он любому за тебя морду набьет».

Да. Она. Вот.

Инжир могуч в плечах и влиятелен в обществе. И вполне может вызволить меня из дому. Но что-то мне в этом не нравится. Что-то вдали, на задворках, будто в Консерватории на галерке раскрыли транспарант с надписью «Панки хой». Панков с галерки не видят, не слышат, а величие момента потеряно.

Моя мама рассказывала, как делились они в десятом классе мечтами. Наташа Иванова говорила: мой непременно должен быть сильный. И добрый. Мама не понимала: сильный — да, согласна, это романтично. А добрый-то зачем?.. Потом поняла.

В шесть лет я думала: папа сильный, папа защитит ото всех. А в десять впервые подумала: от него бы где защититься.

***

Лу говорит: мол, ей все кажется, будто нет у нас двухлетней разницы в возрасте, да что там разницы — как со мной ни погуляй, я будто старше. Потому что все время принимаю решения.

Теперь мне надо такое решение принять.

…Левка все спит. Странно: с виду он похож на Федора Дунаевского времен «Курьера», но из-за того, что́ я о нем знаю, его лицо кажется каким-то демоническим. Уютный демон, почти как жанр пузи-блек, что ли.

«Знаешь, — пишу для Лу смс-ку, — я все решила. Не надо меня знакомить».

«А что так?» — в транслите вместо «ч» она снова пишет w. Я это так и читаю: «Фто так?»

«Рост у него не тот».

«Ты долбанулась? Он же высокий».

«Вот именно».

Мы проезжаем Планерку, Сходню, Тушку… и на Краснопресненской Левка просыпается.

— Мы обратно едем, — сообщаю ему.

— Какого черта? — он одной рукой трет глаза.

— Будить тебя не хотела.

Левка молчит. Долго молчит, пока не объявляют Пушку. Мы выходим.

— Знаешь что, — наконец говорит он.

— Что?

— Лучше бы ты меня разбудила.

Я пожимаю плечами.

— Хочешь, езжай в Черташку. Я сама доеду.

— Ну нетушки.

На обратном пути мы стоим: народу много, да и снова заснуть уже не получится. Я молчу. Вдруг Левка обнимает меня за плечи, притягивает к себе. Может, решил, что «лучше бы ты разбудила» было грубо, а может, еще что. Я улыбаюсь.

— Ты чего? — спрашивает он.

— Давай, — говорю, — как-нибудь «Курьера» вместе посмотрим?

Он отстраняется и смотрит на меня. Я смеюсь еще громче.

— Прости, — говорю.

— Ну, — говорит он, — по крайней мере, ты стебешься оригинальнее всех.

Скоро Тушка. Он берет меня за руку и пробивается сквозь толпу, протаптывает тропинку. Стоим в дверях. Я смотрю в отражение. Мы с ним одного роста.

Обмен веществ

Бабушку хоронили сразу после тети.

В последние дни она была в беспамятстве и так и не узнала, что старшую свою дочку пережила. Однажды попросила младшую дочку — мою маму — ее причесать. Сидела не шевелясь, потом ткнула пальцем себе куда-то в висок:

«И тут вот еще …»

Тетя сгорела быстро. Впрочем, быстро она делала все.

В храме плакали, что-то вспоминали, а я думала о том, что правду говорят о лице покойника: будто лицо другое. В храме бабушкино лицо худое, гладкое и даже не восковое — резиновое.

После мы выбрались вроде как на поминки в кафе. Нас только трое: остальные поехали кто на работу, а кто домой. Остались мы с мамой да Ира — тетина дочь и моя старшая двоюродная сестра.

Ира простая и в то же время деловая, и глаза у нее чуть-чуть несимметрично расположены на лице. От этого на нее хочется долго смотреть. Глаза эти еще и неопределенного зеленого цвета. Про Иру говорят, что на Наталью Орейро похожа.

— Помните, как они говорили? — спрашивает она. — Мама Клава: «А ну-ка! Ишь, соплей поразмазала!» Бабушка: «Ничего, мои хорошие, ничего. Все образуется».

— Разный обмен веществ это, — говорит моя мама.

***

Бабушка была худенькая, почти всегда улыбалась и слова говорила по-украински мягко и кругло. Тетя Клава начесывала волосы цвета баклажана, а колец не снимала, даже когда месила тесто. Когда я вижу тесто, всегда вспоминаю граненые розовые камни в советском серебре.

Бабушка когда-то была учительницей физики. Было голодное время, и она носила детям конфеты. Прошло десять лет, дети продолжали с ней здороваться, а бабушка отвечала со светлой и слегка виноватой улыбкой. Ее помнили, а она помнила не всех.

Тетя Клава выдергивала на рынке платья и топики и одевала Иру и двух других своих дочерей. Ира и сестры выросли в Забайкалье, куда их привез ныне покойный тети-Клавин муж. Ира ходила с пупком наружу и волосы красила в зеленый. Ее спрашивали: зачем?

— А когда еще успею? — отвечала Ира. — Ребенок будет — пальцем начнут показывать: мол, что за мамашка с зеленой головой.

Сейчас у нее сын, работа в бухгалтерии, развод с мужем — мелким упырем — и квартира в Москве. Сейчас бы ей никто про зелень на голове слова не сказал: не те времена, да и кого только не повстречаешь. Но ей уже не надо. У нее мелирование и самый простой на свете пуховик. И даже цве́та весенней слякоти.

— Бабушка, — вспоминает мама, — приговаривала: «Ничего, ничего, как-нибудь уж». Это когда у меня Марго на руках орала. Это она умела будь здоров. Ничего, говорила, Настенька, ничего, как-нибудь. Обойдется.

Мне без разницы, что меня обсуждают в моем присутствии. Это не про меня. Это про какого-то годовалого ребенка с хомячьими щеками, который все время плачет и беспрестанно орет. Это не про меня, можно не париться.

Ира трется своей щекой о мех на куртке.

— И дедушку она сглаживала, — говорит она.

Дедушка тетю Клаву не любил. Она была его приемной дочерью. Я так, наверное, и не пойму, как это получилось: дедушка не научился любить приемную дочь, и она выросла с обидой, или, наоборот, он просто разгадал, какой она станет, и оказался прав? Тетя Клава была шумная, дымная и к родителям ездила редко.

Из всей родни по тети-Клавиной линии он любил только Иру. Мужа — мелкого упыря — он сразу вычислил. «Свекровь считает, что Ира его не стоит. На самом деле он Ириного вот такого ногтя не стоит», — говорил дедушка и показывал почти неприличный жест.

Мама считала, что дедушка необъективен. Потом Ира с упырем развязалась и только тогда рассказала, что тот был упырь. Бил Иру ногами, был скуп, как пень, и виртуозно, прямо-таки на высшем уровне извинялся. На коленях перед Ирой стоял.

«Кто бы мог подумать», — говорила мама. А я думала о том, что про нас точно так же никто не догадывается.

Дедушка умер, когда мне было всего десять лет. Его правоту признали уже посмертно.

Но тетю Клаву я все же любила. Однажды — я была в шестом классе — она жила у нас в гостях. Отец был в командировке. Я вернулась из школы в слезах. «Маргулик-роднулик, ты что?» — спросила тетя. «Опять девочки? — спросила мама. — Или юбку снова покрасила в белый цвет?»

С девчонками, да и с мальчишками, я периодически ругалась и страдала от одиночества. Меня не травили, да и вообще не травили никого: для этого классу следовало бы сплотиться, а это было проблематично. Поэтому все ругались со всеми. Демократия срача.

А про несчастье я сказала за неделю до этого. Вернулась домой со словами: «Мам, у меня несчастье» — и показала белую полоску на черной джинсовой юбке: удачно перелезла через забор. Между словом «несчастье» и полоской мама все-таки успела побелеть так, как тот самый забор на школьном дворе. И сказала: «Марго, никогда не говори таких слов, если речь о тряпках или какой-нибудь ерунде».

Теперь я легла на кровать и закрыла подушкой голову. Сквозь пух доносился голос тети Клавы: «Ты как ее ро́стишь? Почему она у тебя размазня? Почему не девки от нее плачут, а она от них?»

А четверть часа назад, по дороге из школы, мы с одноклассницами увидели коробку прямо у дома. На коробке лежала другая. Внутри было черно и что-то фыркало. Мы остановились, но ближе не подошли. Рядом лежали две крышечки: одна с печеньем, другая с водой. Щенки не котята: даже в подвал не залезут. Да и котята, чтобы выжили во дворе, должны расти под боком у матери-кошки. А тут…

Я в промежутках между всхлипами кое-как изложила суть дела.

«Видишь, — с достоинством сказала мама, — не размазня. Просто сердобольная девочка». «Маргулик, прости, — прогремела тетя Клава. — Сказала б сразу».

Щенкам потом кто-то построил будку — тоже из коробки, но уже из деревянной. Потом они вообще куда-то пропали. Надеюсь на лучшее.

…Была в этом какая-то наглядность, странная и жутковатая. Обе ушли точь-в-точь как жили. Бабушка — тихо, спокойно и в спасительном беспамятстве. Тетя Клава боролась до конца. И ушла резко. Мол, а ну и ладно, роднулики. Всем покеда.

***

Ире кто-то звонит.

— Пора обратно, — говорит она. — Труба зовет в бухгалтерию.

Выходим. Ира с нами прощается и идет к машине, мы с мамой — к метро.

На улице март, воздух трепетно-ласков и полон вирусни. Шины автомобилей коричневы от снежно-соляной кашицы. Наверное, чтобы терпеть и воздух, и кашицу, и панельные девятиэтажки, надо здесь родиться. И полюбить.

Дорога тянется по кругу

(отрывки из повести)

ГЛАВА 4

— Слушай, так что с Юлькой-то? — Вика отчаянно тянула время. — Ты при ней не говорила, и я…

Ася засмеялась.

— Ты ужастиков пересмотрела. Не обсуждали потому, что все в порядке. Просто куча впечатлений, ночь в поезде, ночь в палатке… И в кои-то веки чистый воздух. Вот девичий организм и прибалдел.

Вика шмыгнула носом.

— Давай уже, — потребовала Ася.

— Ладно. Короче. Ты знаешь, что мои дедушка с бабушкой мне не… биологические родственники? Я ведь приемная.

— Да, знаю.

Ася знала и то, что слово «биологический» очень популярно среди людей со схожей биографией. Слова «родной» и «неродной» они использовать не желали. Вот и сейчас Вика говорила о бабушке с дедушкой — не «биологических», но очень ей родных.

— Бабушкой и дедушкой, — продолжала Вика, — я их называю из-за возраста, они сами просили. У них есть взрослый сын с женой, где-то на Крайнем Севере, в экспедициях. Сына с женой я ни разу не видела. Знаю только, что детей у них нет.

— И?..

— А ты… ты, кажется, единственный человек, к кому я могу обратиться. Обратиться за помощью…

— Почему единственный?

Вика повернулась к ней.

— Ась, я хотела попросить тебя найти моих биологических родителей.

— Опаньки… — только и сказала Ася.

— У меня есть либо опекуны, — рассуждала Вика, — либо ровесники. Опекунов — бабушку с дедушкой — я трогать не могу, они и так от любой ерунды за сердце хватаются. Ровесники — Юля и прочие — лица подневольные. А ты как бы посередине: мы вроде нашли общий язык и у тебя есть свобода.

Ася кивнула.

— Я поняла тебя. Но только не могу не спросить…

— Что?

— Ты уверена, что тебе это нужно? Вот так, здесь и сейчас, можешь ли ты сказать, что тебе этого не хватает?

Зеленые глаза смотрели на Асю смело и твердо.

— Да. Нужно.

— Просто некоторые вещи лучше не знать.

Вика глубоко вдохнула и шумно выдохнула. Это прозвучало почти как пародия на деревья, под которыми они сидели.

— Хорошо. Я скажу тебе еще кое-что. После этого у тебя точно не возникнет вопросов зачем, почему, надо ли. Да и ты имеешь право знать, раз уж я тебя о таком прошу.

— Та-ак, мне уже страшно.

Несколько секунд Вика молчала. Ее молчание становилось все напряженнее, в какой-то момент на лбу выступили капельки пота… Наконец, она заговорила.

— Тебя зовут Туманова Анна Евгеньевна. Твои родители спокойные люди, поэтому им с тобой тяжело. В семнадцать лет ты познакомилась с Федей, он переехал из какого-то города, к родителям, которые живут здесь. У Феди сестра младше его лет на десять. В девятнадцать вы поженились. У вас есть пес Алтай. Ты отучилась на препода, но сейчас больше плетешь дреды, чем английский преподаешь. А хотя про дреды — уже лишнее. Это могла сказать и Юля…

Ася слушала ее, выпучив глаза так, что они стали как песчаные острова в белых озерах. Про ее парикмахерскую деятельность Вика действительно была наслышана от Юли, да и обо всем остальном легко могла бы узнать от нее же. Но Ася чувствовала, что Юля тут не причем. Что-то в Викином голосе было такое, что сомнений не было: она просто знает. Знает и все.

— Теперь я понимаю, — проговорила Ася. — Теперь понимаю, почему ты хочешь их найти…

— Вот именно. Скорее всего, они это тоже умеют.

— Как же ты спишь-то, с таким обилием информации?

— Ну у меня не всегда получается и не со всеми. И только когда рядом. Так что сплю вполне хорошо.

Вика вытерла пот со лба. Она будто очнулась.

— Только я вряд ли смогу тебя сопровождать, — предупредила она. — Догадаются и не отпустят.

— Куда?

— Ну… Я родилась в другом городе. Видимо, туда и надо будет поехать.

— Блин, где ты родилась?

— В Петрозаводске.

ГЛАВА 8

Тем временем Ася с Федей готовились к важной встрече или, точнее сказать, к важной вписке: на следующей неделе к ним из Могилева приезжала Федина тетя, которая его воспитала. Когда он рос, его родители, еще молодые, уехали работать в Москву; с Федей сидела мамина старшая сестра, на тот момент пенсионерка: она рано ушла на пенсию «из-за вредных условий труда», как пояснялось в разных бумажках.

Ася была взбудоражена чуть ли не больше Феди.

"— Не прошло и десяти лет, — услышал он из прихожей, и в следующий момент в комнату вошло нечто со стопкой белья вместо туловища.

Оно чуть не споткнулось об Алтая, который махал рыжим хвостом и улыбался всеобщей суете. Сам Федя возился на полу с раскладушкой, пытаясь разогнуть шарниры. Шарниры были стары и сварливы, поэтому на ясном Федином лице застыла улыбка Щелкунчика.

— Это да, — выдохнул он, вытирая пот с кудрявого лба. — В кои-то веки отправили ее в путешествие. Прямо как мисс Марпл.

— Давно пора. А то позор какой-то: я знаю ее только из рассказов. Байки про тетю Софу. Говорят, в каждой семье такая есть.

— Думаю, в нашей семье это будет тетя Ася.

— Естественно! — Ася бросила белье на кровать, и Алтай моментально улегся на него всей своей длинноворсной тушей, стопка была высокая, из-за чего поза у Алтая получилась отнюдь не элегантной, но его это не смущало.

— Слушай, Ась… — Федя оторвался от монтажных работ и выпрямился. — Я хотел тебя кое о чем попросить.

— Я вся внимание!

— Короче… Если что, мы не женаты.

Ася опустилась на край кровати.

— То есть ты хочешь сказать, что тетя Софа не в курсе? — уточнила она.

Тон у нее был нехороший.

— Да, она не в курсе.

— А почему?

Даже Алтай ощутил градус напряжения: он следил за ребятами взглядом, не отрывая длинной морды от кровати.

— Я собирался ей сказать лично… Это долго объяснять, но поверь: с ней только так и нужно.

И тут оно все-таки случилось.

— А почему я не в курсе?! — услышали соседи в смежной квартире.

Алтай, сверкая бело-рыжими подштанниками, затрусил в коридор. Он всегда громко и самоотверженно охранял хозяев при любом шорохе, но отчаянно боялся их разборок между собой.

— Это было коллективное решение, Ась. Родители то же самое сказали.

— Слышь, коллективист! — Ася пнула стопку белья, на котором минуту назад лежал Алтай, с белья смерчем поднялись белые пуховые волосы. — Ладно ей не сказали, а мне-то почему?

— Да какая разница?!

Федя действительно не понимал, почему ее это так задело. Он имел привычку не рассказывать всех новостей, но не из скрытности, а потому, что не придавал этим новостям большого значения. Ася прекрасно об этом знала, но ничего с собой поделать не могла.

— Ах, какая разница? У вас это наследственное: скрывать все от других?

— Да что «все»?

Но в голове у Аси уже возникло решение. До сих пор ей эта ситуация о чем-то напоминала, но только сейчас она поняла, о чем именно. И что нужно делать.

— Вы только что видели сценку, — медленно произнесла она, обращаясь к воображаемой публике, — «как Ася получила урок на будущее».

Весь оставшийся день они друг с другом не разговаривали. Это было в четверг. А в пятницу Ася, закончив свои дела и тихо сквернословя, собирала свой необъятный рюкзак. Она положила туда диктофон, дождевик, засунула во внутренний карман заначку прямо в коробке из-под чипсов и утрамбовала любимым электрошокером.

— Я за правду, — повторяла она. — Сокрытие — это ложь. Это плохо, это больно. Я за правду. Плевать, что будет.

Ее взгляд упал на спинку кровати: там висели Федины скейтерские штаны — те самые, в которых Ася чувствовала себя невидимой и защищенной.

И тут что-то переменилось. Вся ярость выветрилась, осталась только светлая грусть и немножко — чувство вины.

«Не раскисай, не смей реветь, — приказала она себе, но тут же ослушалась: — Ладно, последний раз пореву, потом будет легче этого не делать…»

Она опустилась на корточки и спрятала лицо в светлой джинсовой ткани. Штанина пахла стиральным порошком и собачьей шерстью.

Когда вечером Федя вернулся домой, его встретил Алтай. Федя прошел в комнату: его штаны по-прежнему висели на хлипкой кроватной спинке.

А Ася Туманова, решительная и бодрая, в любимой шляпе и собственных черных джинсах, гордо облегающих ноги, уже звонила в обшарпанную дверь на другом конце Северо-Западного округа.

ГЛАВА 9

— Туманова, ты оборзела? — это была первая фраза, которую Тэм произнес, выслушав Асин план.

Как и пять минут назад в кнопку звонка, в грудь ему уперся палец, решительный и беспощадный.

— Вот поэтому ты мне и нужен! Мне нужен тот, кто может подстраховать, но и не носился бы как с долбаной принцессой!

— Да я только из экспедиции приперся!

Он действительно выглядел помятым и, кажется, давно не брился.

— Отлично! Из одной приперся — сразу в другую.

Тэм закатил глаза. Ася пожала плечами.

— Ладно, как знаешь. Я тогда скажу Марине, что ты потерялся по дороге.

Она развернулась и зашагала к лестнице.

— Стоять!!

Ася и не собиралась уходить. Как Тэм умел блефовать в картах, так и она умела блефовать в жизни.

— А ну, рассказала, причем тут Марина!

Ася медленно повернулась на каблуках, но сделать это как в кино не получилось, потому что у нее уже сводило скулы от смеха.

— При том, душа моя Ильясыч, что она уже в курсе. С ней мы встретимся на месте. Она родом из тех краев и может быть полезна: туча знакомых и все такое. Ну и чего ты покраснел, как восьмиклассница?

Тэм стоял в дверях, не произнося ни слова. Ася не столько заметила, сколько угадала, как его спина и плечи под линялой рубашкой начали выпрямляться. И даже лицо обрело какой-то ореол, при котором растрепанность и красный след от подушки смотрелись инородно.

— Между прочим, — продолжала Ася, — Марина в скайпе отреагировала примерно так же, когда я сказала, что ты там будешь. Разве что щетиной не дергала.

Тут Тэм очнулся.

— То есть ты сказала ей… — он сделал шаг в Асину сторону, — ты сказала ей, что поеду я, а мне — что поедет она?

Ася театрально попятилась.

— Ты сама проницательность.

— Ась, — ласково сказал Тэм, — я тебя когда-нибудь пристукну.

Но все же отступил назад и впустил ее к себе.

***

Квартира у Тэма отлично подходила под клише: «Мало того что холост, так еще и ученый». Пока Тэм собирался, Ася влезла с ногами в компьютерное кресло и зашла в соцсеть «Друганы». Вика была тут и поигрывала в «Веселого водолаза».

«Мы едем, — написала ей Ася, — родню твою искать».

В окне появился удивленный смайл. «Веселый водолаз» вынырнул.

«Прости, что сразу не написала, — добавила Ася, — была в запаре».

«А кто едет?»

«Я и Тэм. И Марина подключится».

Вика прислала многоточие. Из ванной донесся звук чистки зубов.

«Чего ты удивляешься? — написала Ася. — Я сейчас у Тэма. Вечером выезжаем».

В ответ пришла картинка «Большой взрыв», а потом еще столько смайлов, что Ася чуть не свалилась вместе с креслом на груду виниловых пластинок, лежащую посреди комнаты. Все дальнейшие реплики Вики были выведены капсом и не имели знаков препинания.

«ЗАЕДЬТЕ КО МНЕ СНАЧАЛА

ОБЯЗАТЕЛЬНО

МНЕ ЕСТЬ ЧТО СКАЗАТЬ ТЕБЕ

ВАЖНОГО»

Из ванной вышел Тэм. Он был чист, свеж, чуть менее щетинист и готов к приключениям. Правда, он тут же запорол торжественность момента, потому что отпрянул в сторону, как только увидел в мониторе черные волосы и синие глаза. Ася зашла не только в «Друганы», но и в скайп, и немилосердно направила вебку на Тэма.

— А вот и он, — сказала она. — Тэм, привет из Казани.

Тэм, очевидно, понял, что к некоторым вещам ему придется привыкнуть.

— Нет, я тебе точно руки поотрываю, — все-таки пообещал он, надевая футболку.

Марина в скайпе улыбалась.

***

Дверь квартиры 208 отлетела в сторону. Когда Ася и Тэм заметили подвох, было поздно.

Вика стояла на пороге в пальто и желтых сапогах.

— А в понедельник мы все вместе вернемся, — сладко пропела она дедушке с бабушкой.

Те улыбались одинаковыми улыбками. На дедушке были подтяжки — те самые, в которых Ася увидела его впервые. Бабушка носила элегантную прическу и пушистые тапочки.

— С богом, синичка моя, — дедушка поцеловал Вику на прощание.

— А ребятам, — сказала бабушка, — это как тренировка: свои детки будут — пригодится!

Трудно сказать, кто поперхнулся выразительнее: Ася или Тэм. Но Вика не смутилась.

— Пригодится! — подхватила она тоном то ли заботливой тетушки, то ли хитрого дипломата. — И Асе с мужем пригодится, и Тэму с Ма… с кем-нибудь тоже. Все, мы пошли!

Ася украдкой посмотрела на Тэма. Тот, кажется, спасался глубокой медитацией.

ГЛАВА 10

— Народ, я клопа нашла! — сообщила Вика. — Но он такой милый и пухлый, что мне жаль его давить. Он полевой, нездешний. Зелененький.

— Давай его сюда, — Ася протянула руку, — протусую с ним до Бологого, там выпущу. Ты уже спать будешь.

В вагоне было тихо. Семья из пяти человек слушала по карманному радио какие-то байки про философов. Мимо плыло Подмосковье: граффити на лентах бетонных стен, частые фонари и трехэтажные дома.

— Ну что, в покер? — предложила Вика.

— Да идите вы, — Ася вписала клопа в банку из-под киселя и тут же открыла новую. — Еще не хватало, чтоб меня ободрали.

— Мы ж на печеньки, — сказал Тэм.

— Вот и не хочу без печенек остаться!

— А в «бестолкового дурака?»

— В «бестолкового дурака» давайте. Мне название нравится.

Так они провели несколько часов, потом Вика уползла на верхнюю полку и засопела, накрывшись по самую макушку простыней. Тэм возился с матрасом на своей боковушке. Ася просто легла, положив под голову рюкзак. Ей было лень стелить, и мысли не давали покоя. Но ей не хотелось их отгонять. Зачем она уехала? Чего ожидала от этой поездки? Кому и что хотела доказать? Федя пытался отговорить ее: сказал, что некоторых вещей лучше не знать. Но в то же время он сам доказал ей, что знать — лучше. А может, это не для всех? Федя не раз говорил, что она все примеряет на себя. Может, он прав? Может, кому-то некоторых вещей действительно знать не нужно?

Она вспомнила их знакомство. Это было десять лет назад. Ей семнадцать, лицо совсем детское, а стриженные под мальчика кудри выкрашены в чудовищный черный цвет. Она еще не знает, куда поступит, но учитывая, что по половине предметов у нее тройбаны, вариантов не так уж много.

Еще не настало время счастливых, спокойных детей вроде Юли, которая вместо гулянок высиживает дополнительные занятия. Но Ася счастлива хотя бы тем, что свою дурацкую маленькую школу оставила позади.

"На окраине района — место под названием «Пенек», известное всем аборигенам. Свое имя оно получило в честь выкорчеванного пня, на котором сидят. Здесь каждый день собираются ребята из разных школ и домов; не нужно никому звонить и договариваться, сюда просто приходят и все.

Сегодня на Пеньке новый парень. Говорят, приехал откуда-то издалека, но уже поступил на факультет инженерии и программирования. Он высок, строен, и его волосы примерно так же вьются и подстрижены, как у Аси, только цвет у них свой — пепельный с каплей рыжины. А еще у него смешное имя: Федя. Федя Заславский.

Ася с разбегу приземляется на пригорке, где малая группа ребят, в том числе Федя, травит байки про экзамены.

— Туманова, ты теперь крайняя, давай рассказывай, — требуют у нее.

Ася смеется и рассказывает про экзамен по русскому: одна из немногих дисциплин, которая не вызывает у нее зевоты и потому легко дается. Это был диктант, единый экзамен ввели пока не везде, а там, где ввели, пристойно о нем не отзываются. Диктант назывался «Скрипучие половицы». У учеников 11-го «Б» были свои современные технологии, гораздо круче, чем пресловутый единый экзамен. Это был диктант в трехмерном измерении. Под ногами учительницы, бороздившей заставленный партами спортзал, зловеще скрипели доски…

Федя рассказ оценил. Улыбка у него, как у ребят из старых фильмов: открытая, белозубая и чуток хулиганская.

Потом ребят зовут играть в волейбол, и большинство уходят. Остаются Ася, Федя и еще пара человек, но это некритично. Федя начинает рассказывать про вступительные экзамены, и поскольку публика поредела, он все чаще обращается к Асе. Голос у него светлый, не звонкий, скорее даже, наоборот, с шероховатостями, но при этом именно светлый. Вот так странно.

— И положила она ее, прошу прощения, в лифчик…

Ася откидывается назад, падает на спину и оказывается на пригорке вниз головой. Солнце в мутной дымке смотрит прямо на нее и приглушенно (почему приглушенно? правильно, дымка же!) хохочет вместе с ней. Новый парень сделал это. Попросил прощения за слово «лифчик». И в самом деле, стыдоба-то какая…

Над Асей вместо солнца нависает кудрявая голова.

— Ты-то чего смеешься? — спрашивает Федя: ему тоже смешно. — Я же сказал: «прошу прощения»…

Асе хочется ответить: «В том-то и дело!» — но она не может. Позже она ему все объяснит, в день, когда они съедутся. Но сейчас она этого не знает: она просто захлебывается и пытается исцелить руками зудящие мышцы пресса.

Федя уже собирается покачать головой и уступить место солнцу, но Ася его опережает. Она рывком поднимается с травы, хватает его затылок и быстро впечатывается своими губами в его. Федя удивлен, но он просто не знает Аси. Впрочем, он и не заморачивается. Уже не имеют значения ни шпаргалка, ни лифчик, ни половицы…

С тех пор у них обоих отросли волосы. Только у Аси они давно уже своего цвета, не поддающегося описанию, потому что вечно выгоревшие, растут вниз, к плечам, завиваясь лишь у концов, а у Феди тянутся во все стороны, какой бы длины ни были. Ася стала заметно костлявее и чуть-чуть глубокомысленнее, а Федя вырос в плечах и числится ведущим инженером. Больше в них, пожалуй, ничего и не изменилось.

А на месте Пенька теперь стоял многоэтажный дом…

…Объявили станцию Бологое. Ася влезла в сапоги и вместе с клопом отправилась на свежий воздух. На платформе она нашла дощечку, вытряхнула на нее из банки своего попутчика и со всей силы размахнулась, как при игре в бейсбол. Клоп выписал изящную дугу и приземлился на приличном расстоянии от железнодорожных путей.

Небо было такого цвета, каким изображают космос в глянцевых атласах для дошколят, и так же щедро утыкано звездами. Ася еще раз вдохнула, — в нос шибануло смесью озона с табаком, — пару раз потянулась и побрела обратно в уютный и душный вагон.

Завидев ее, Тэм спрыгнул со своей боковушки и направился в сторону туалета. Видимо, дожидался Асиного прихода, чтобы не оставлять Вику одну.

Когда он вернулся, Ася жестом предложила ему сесть рядом. Ей хотелось с кем-нибудь поговорить.

— Как же твой полужесткокрылый собеседник? — спросил Тэм. — Сошел на станции?

— Знаешь, он жуткий метафизик. А я диалектик. В общем, не сошлись, — ответила Ася.

Радиопередача про философов оказалась весьма познавательной.

Тэм посмотрел на нее.

— С мужем поругалась?

Ася дернула носом и подтянула ногу в сапоге на скамью.

— А что, так заметно?

— Было заметно. Когда ты постучалась. И сказала про долбаную принцессу.

— Да, есть такое. Но… Я жалею уже, что свалила вот так.

— Он ревновать-то не будет?

— Не-е. Только волноваться. Хотя со стороны, конечно, выглядело, как бабуля с дедулей решили, — Ася усмехнулась.

— А я не люблю детей, — вдруг сказал Тэм.

Это было так внезапно, что Ася развернулась к нему, ожидая, что он еще скажет. Но Тэм в ее сторону не глядел — он глядел в пустоту. Ну или в противоположную стену плацкарты.

— Когда я только пришел в школу, — продолжал он, — то сразу их об этом предупредил. Сказал, что общаться буду с ними на равных, чтобы не думать о том, что это дети. Юля наверняка помнит этот момент.

Ася задумалась.

— А мне кажется, ты лукавил. И сейчас лукавишь. Ты просто выбрал свой способ общения с ними. И способ не самый худший. И уж точно это не говорит о том, что ты детей не любишь.

Тэм помолчал. Сейчас он не был ни ученым, творящим хаос вокруг себя, ни путешественником с веточками в свитере. Сейчас в плацкартном вагоне сидел, вытянув ноги, тихий, усталый парень со двора.

— Тут не так все просто, Ась. Тут про отношение к людям в целом. А «ребенок» — это концепция, ее не просто кто-то придумал. Хотя чего я тебе рассказываю — ты ж лингвист, про концепции знаешь и без меня.

Прежде чем Ася успела отстоять честь своего изъеденного пылью диплома, над ними повисла голова. Даже после нескольких часов сна у головы сохранилась укладка.

— Врешь, — заявила голова. — Не любил бы детей — не вел бы уроки так, что от Юлиных рассказов у меня болел живот. Не ездил бы с нами на фестиваль. Не предлагал бы в покер ничью, чтобы меня не обыгрывать, когда мы одни оставались. Да не перся бы, блин, сейчас в Петрозаводск, и не надо говорить, что дело только в Марине. «Ребенок — концепция», тьфу! Детей ты любишь, просто врешь как дышишь, и все.

На сонную, но решительную Вику снизу вверх уставились две пары глаз: желтые миндалевидные и раскосые карие. Так они все переглядывались несколько секунд, потом Тэм сдался.

— Я не буду спорить с вами обеими, — вздохнул он. — Давайте спать.

Он полез к себе. Ася наконец потянулась за матрасом. Она задержалась около Вики: ей позарез нужно было кое-что уточнить.

— Слушай, а про детей… Это ты тоже… э-э…

Вика хмыкнула.

— Да нет, просто догадалась. Тут и без телепатии дело ясное.

Когда с боковушки послышалось Тэмово сопение, так плохо вязавшееся с его крепкими плечами, когда внизу, на кое-как застеленной полке, ворочалась в беспокойной дреме Ася, Вика достала телефон. Они проезжали Тверскую область, а Юля Лукина до сих пор не знала об их экспедиции: сборы прошли сумбурно.

«Как котаны?» — Вика решила начать издалека.

«Кивач болтун, а Петька мяукать не умеет. У него звук как у чайки получается».

«А мы едем искать моих родителей».

«Кто — мы?» (Стикер «Кот — разинутый рот».)

«Я, Тэм, Ася, Марина».

«Ооооаааоаоаоа»

«Меня Ася все-таки выцепила, — продолжала Вика, хотя это было наглейшей тасовкой фактов. — Но я думаю: вдруг твой сон сбудется, и дорога протянется по кругу? Тогда мы по-любому узнаем все в Москве, и зачем ездили, фиг знает».

Ответ Юля печатала долго. У Вики слипались глаза, но она стоически дожидалась.

«Нет, вы все правильно делаете, — написала Юля. — До меня тут дошло. Даже если стишок вещий, то толковать его надо по-другому. Дорога протянется по кругу, но этот круг вам придется сделать. Только так вы сможете что-то выяснить, даже если это будет уже в Москве и среди своих».

Вика встряхнула головой, чтобы вырваться из дремоты. Затем зевнула.

«Юленька, ты гений. А теперь я спать, не могу уже, напишу тебе завтра».

Она отправила Юле смайл «Целующий кот» и поставила режим полета.