Весеннее воскресенье

Посвящаю памяти дедушки — ветерана Великой Отечественной войны.

Сюжет основан на реальных событиях.

Поводом для каприза моего трехлетнего сынишки послужило то, что на утреннем дастархане не оказалось горячей лепешки. Мои попытки успокоить малыша оказались тщетны: он еще больше протестовал, при этом его хныканье перерастало в громкий плач. Затем он начал швырять куски хлеба, которые я ему предлагала, на стол.

— Убери с моих глаз этого упрямца!.. — в один момент прорвало отца, который доселе, нахмурив брови, молча наблюдал за нами.

Не ожидая от него такой реакции, на мгновенье я замерла. Далее, не обращая внимания на меня, он начал складывать кусочки лепешки в одну кучу и поочереди целовать и подносить ко лбу.

— Забери своего сына и покинь комнату! Сейчас же! — теперь папа собирал со стола в ладони крошки хлеба.

Малыш, прежде никогда не видевший дедушку таким грозным, совсем разрыдался. И вправду, отец всегда был сдержанным и обходительным. Взяв в руки сына, я направилась к двери.

От обиды и злости меня начало трясти, и уже в дверях я высказалась:

— Папа, он же еще ребенок... Совсем маленький... Подумаешь, покапризничал. И так изредка получается выбраться из дому, чтобы повидаться с вами, а вы...

Отец промолчал, вместо этого приподнес ко рту хлебные крошки и проглотил. После запил чаем.

С досадой я ушла в другую комнату, где, обняв подушку, горько заплакала. И так пролежала, пока за мной не пришли мама, брат и невестка, чтобы позвать на обед. Сколько бы они ни умоляли, ни упрашивали, я была непреклонна. Обняв сына, не проронив ни слова, смотрела куда-то далеко. Когда малыш заснул, в дверях показался отец. В одной руке он держал косушку с едой, во второй лепешку.

— Доченька, нужно вовремя кушать, а то желудок испортишь… — сказав это, он постелил на полу свой надпоясный платок и бережливо поставил хлеб и еду. — А потом может появиться язва желудка. Ты знаешь, нет хуже этой болезни. Бывает очень уж больно…

Я заметила, как его сильные руки, опутанные вздутыми венами, дрожали. Глубокие морщины придавали его лицу еще более благообразный вид. На мгновение отец перевел на меня свой усталый взгляд. Видя мой решительный настрой, он глубоко вздохнул и уселся в кресло в углу комнаты.

— Сегодня воскресенье, — сказал он грустно, посмотрел в сторону цветущих урючин и, как мне показалось, немного оживился. — Весеннее воскресенье! Вот и весна пришла! Настали теплые дни, расцвел урюк. Апрель на дворе. Матушка-природа раскроется во всей красе. Чарующий запах весны наполняет каждую клеточку нашего существа...

Он приоткрыл створку окна и облокотился на подоконник. А я все еще сидела безмолвно и неподвижно, демонстрируя свою обиду. Чтобы не смотреть в сторону отца, гладила пушистые волосы спящего сына.

— И во времена войны весна была такой же, — продолжил отец, задумчиво протирая ладони. — Весеннее пробуждение природы притупляло ужас перед войной, помогало пережить, забыть реальность, перетерпеть происходящее вокруг. В такие минуты всплывали кадры из счастливого детства: вот я в кругу любимых родителей, сестренки, которой было суждено жить всего четыре годика. Отчетливо вижу интеллигентное лицо отца, добрую маму с ее красивой черной косой. Но град пуль и снарядов, осыпающий нас, тяжелая поступь гусениц, пронзительные визги пролетающих аэропланов возвращали меня в реальность. И тогда мне хотелось выбежать из окопа и кричать во весь голос:

— Почему мы проливаем кровь друг друга? Почему такое происходит?..

Горький ком в горле все время душил, пытаясь вырваться наружу громким криком. При этом я не мог высказать свои мысли, задать вопросы, терзавшие меня. Осознание того, что ты стреляешь в совершенно чужого человека, который не причинил тебе ничего плохого, доставляло боль и мучения.

В такие моменты перед глазами стояли немецкие парни: Карл, Себастьян, Пауль с одной стороны, и я со своими товарищами — с другой. Почему мы убиваем друг друга? Ведь до войны я жил в Маргилане, а они в Мюнхене или Дрездене. Не было конца моим размышлениям…

Папа впервые заговорил о войне. И раньше мы очень часто беседовали с ним на разные темы, но он всегда старался обходить эту тему. Папа очень поздно обзавелся семьей, детьми. Когда я появилась на свет, ему было больше пятидесяти лет, и потому мы с братом стали для него светом в окошке: он буквально дрожал над нами, всячески лелеял.

В весенние и летние теплые вечера после работы папа усаживал нас на свой велосипед и катал по городу. Затем мы устраивались на скамейке напротив фонтана и лакомились любимым шоколадным мороженым. И тогда папа рассказывал нам интересные истории из своей жизни, но никогда ни слова о войне. Когда я или брат интересовались его военными подвигами, он сразу же переводил тему.

— …На Украине недалеко от Львова наша рота попала в плен. На поезде по дороге в Польшу меня не покидали мучительные размышления, мысли. Нас доставили на окраину города Кракова в концлагерь Освенцим — самое жуткое и страшное место на свете. Немцы называли его Аушвицем, местное население — «лагерем смерти»…

Лагерь разделялся на три поселения. Вместе с другими заключенными я попал во второе отделение. Ежедневно в лагерь поступали все новые и новые заключенные, которых немцы делили на четыре группы. В первую группу входили все, признанные непригодными к работе: прежде всего больные, глубокие старики, инвалиды, дети, пожилые женщины и мужчины, также прибывшие со слабым здоровьем, несреднего роста или комплекции. Несчастные люди тотчас отправлялись в газовые камеры, где находили страшную, мучительную смерть. Затем их тела сжигались в крематориях. Во вторую группу отбирались здоровые, сильные заключенные для тяжелейшей рабской работы на промышленных предприятиях вокруг концлагеря. В третью группу включали близнецов, карликов, людей с неестественными физическими данными, которые затем отправлялись на различные медицинские эксперименты к врачам Третьего рейха. В четвертой группе были преимущественно красивые женщины — отбирались для личного использования немцами в качестве прислуги или же отдавались в прачечные и столовые военных частей.

Я в составе второй группы был отправлен на работу в тяжелую промышленность — примерно полчаса хода от концлагеря. На заводе производились запасные части для танков, и потому работа была крайне тяжелой и вредной. В помещениях было настолько душно, что уже к середине дня заключенные становились недееспособными. Целыми днями, словно рабам, нам приходилось выслушивать тяжкие оскорбления немецких надзирателей, терпеть их розги. Кормили нас отваром картофельной кожуры и черствым черным хлебом.

Вечером по дороге в барак многие обесиленные заключенные валились с ног от усталости, и тогда раздосадованные немцы попросту их застреливали. Кто-то, собрав все мужество и силу, доходил до кирпичных строений, однако поднимаясь на второй этаж, терял сознание. И тогда тоже вслед за товарищами отправлялся на тот свет.

Мы работали даже в воскресные дни. Жизнь и смерть шли рука об руку. Когда станки выходили из строя или же подлежали ремонту, нам, узникам, давали вынужденный выходной. В весенние и летние месяцы нас выводили на большую площадь, обнесенную проволочным забором, и держали под открытим небом, будь дождь, град или невыносимая жара.

В нашей части лагеря были четыре газовые камеры и столько же крематориев. В выходные дни мы часто наблюдали, как туда вели заключенных. Среди них можно было увидеть и совсем маленьких. Все знали, что через некоторое время их заживо сожгут. Пока наши затуманенные сознания пытались переварить ситуацию, из дымоходов крематориев доносился чудовищный запах, от которого всех нас выворачивало. А прах умершвленных неподалеку становился все больше и больше, превращаясь в целую гору. Заключенные, привлеченные для работы в крематориях, один за другим вытаскивали на тачках то, что оставалось от бедных людей. Мучительно больно осознавать, что только недавно они были живы и стойко шли на неминуемую смерть.

Однажды, если не ошибаюсь, в апреле 44-го, в очередной выходной день нас выволокли на площадку. Изнеможденные голодом и тяжелыми условиями, мы походили на живых трупов — с трудом передвигаясь, собрались в кучу. Нами овладел страх, ведь была Пасха. Все знали, что в праздничние дни немцы всячески развлекали себя издеваясь над заключенными.

Например, они устраивали соревнования по бегу: первый добравшийся до финиша оставался в живых, а остальных троих тут же ждала смерть от града пуль. Если немцы хотели послушать песню, то приказывали нескольким узникам встать в строй вдоль проволочного забора. Один выступал в роли солиста, другие подпевали хором. Горе-исполнителей заставляли петь песни, восхваляющие нацистов. Самое ужасное — это когда заключенных принуждали бегать туда-сюда с поднятой правой рукой, при этом выкрикивая: «Хайль Гитлер!», что доставляло немцам огромное удовольствие. Особенно эта «развлекательная игра» часто применялась, когда евреев вели в газовые камеры. Заключенные, высоко подняв правую руку, не переводя дыхания должны были приветствовать предводителя нацистов и под возгласы провожать обреченных в объятия смерти. Если кто-то не делал это должным образом, вслед за евреями отправлялся в газовую камеру.

Но в этот раз надзиратели казались серьезными. От праздничного настроения не было и следа, на лицах этих жестоких стражей отражалась неусыпная бдительность, осторожность. Подозрительным казалось и то, что проверку проводил сам комендант. Эсэсовцы с автоматами стояли смирно поодаль, у проволочного забора. Издалека показался черный автомобиль. На звук приближающейся машины комендант со своими помощниками выбежал со своего блока, и они все выстроились в ряд.

Машина остановилась прямо напротив нас. Из-за дождя, не прекрашавшегося всю ночь, она покрылась грязью и глиной.

— Хайль Гитлер! — комендант и солдаты в один голос поприветствовали гостя.

Прибывший военный чиновник поздоровался со всеми и оглянулся. Он устало и грустно посмотрел на пепельную гору рядом с крематорием, на серые и жуткие бараки. Затем подошел к проволочному забору и начал наблюдать за заключенными.

Это был широкоплечий статный мужчина сорока пяти — пятидесяти лет. Случайно его взгляд упал на меня, и он жестами подозвал меня к себе. Тут к начальнику подошел переводчик.

— Ты еврей? — спросил офицер, разглядывая меня с ног до головы.

Молодой переводчик переводил каждое его слово.

— Нет, узбек... — ответил я, не поднимая головы.

— Видишь машину? — он указал на свой автомобиль.

— Да...

— За полчаса ты должен вылизать машину. Время пошло...

Первый раз я не расслышал его указаний, только после второго объяснения кивнул в знак согласия.

Водитель машины и эсэсевец принесли ведро с водой, тряпку, и я принялся за работу. Впервые в жизни я стоял рядом с подобной техникой, трогал руками. До этого мог глазеть на такое только на фотокарточках. У отца был известный в округе караван-сарай. Вот там мне приходилось встречать кокандскую арбу и фаэтоны русских офицеров. Во время коллективизации его отобрали у отца, и потом я уже никогда подобное не встречал. И вот передо мной настоящий автомобиль — черный, блестящий, с мягким сиденьем, да еще со множеством устройств. Сзади кузова было написано — «Мерседес».

Несмотря на иссякшие силы и обморочное состояние, я вымыл машину до блеска. Закончив работу, вернулся в ряды узников. Усевшись на землю и облокотившись на проволочный забор, я переводил дыхание. Начальник в сопровождении коменданта вышел из здания и начал проверять мою работу. Обошел машину, указательным пальцем прошелся по кузову и остался довольным. Затем что-то выкрикнул коменданту, тот в свою очередь дал указание стоящему рядом солдату.

Тем временем начальник, облокотившись на кузов, закурил. Вскоре появился солдат, который держал в руках целую тарелку белого свежего хлеба. Начальник вместе с ним подошел к забору и подозвал меня. Когда я проковылял к нему, он, похлопав по моему костлявому плечу, сказал, что содержимое тарелки теперь мое. В блюдце лежали ломтики белого хлеба, от аромата которого сердце учащенно забилось и я чуть не потерял сознание. Обняв угощенье, я поторопился назад. Увидев пятьдесят пар глаз, мне стало не по себе. В этот момент так хотелось закрыть глаза и досыта наесться вкусным хлебом, однако совесть не позволила этого сделать.

— Возьми, Умар! — первым подошел к ташкентскому другу. Он не сразу решился протянуть руку, но после того, как я предложил второй раз, отломил кусочек и положил в рот. А оставшуюся половину вернул на блюдце.

— Смотри, какой хлеб! — сказал я, подойдя к молодому парнишке из Таджикистана. — Науфаль, попробуй…

Он тоже взял лишь половинку ломтика. Точно так же поступили и остальные заключенные. Последний ломтик отдал казахскому товарищу.

Когда я возвращал пустую тарелку солдату, начальник подошел ко мне:

— Ты с ума сошел? — сказал он нервно. — Это было вознаграждение за твою чистую работу. Вместо того, чтобы самому утолить голод, ты все до последней крошки раздал другим. Почему ты так поступил?..

Перед моими глазами, как на киноленте, пронеслись молоденькая жена Умара Исламбекова, родившая перед нашим пленением, старенькая мама Науфаля, отец Ниязова, потерявший одну ногу, и еще многие другие.

— Почему ты так сделал? — повторил он свой вопрос.

— Потому что на родине их ждут родные, любимые люди… А меня… меня дома никто не ждет… — мой голос дрожал.

Услышав мой ответ, офицер тяжело вздохнул. И тогда я посмотрел ему в глаза. В его уставшем взгляде я смог углядеть еще что-то человеческое. На мгновенье он задумался, затем, бросив сигарету, оглядел всех вокруг. С горестью посмотрел на крематорий, на пепельную гору и произнес:

— Got vergib uns, wir sind alle Geshopfe.

Далее, дав указания коменданту, он направился к машине. По пути взглянув в мою сторону, что-то нашептал переводчику. Когда черный автомобиль скрылся из виду, эсэсовец по указанию переводчика поволок меня неизвестно куда. В эти минуты, будто чувствуя свою вину передо мной, мои друзья все сильнее прижимались к проволочному забору. Их взгляды, полные жалости и отчаяния, провожали меня навстречу неминуемой смерти.

— Исламбеков, Чариев, Ниязов… Друзья мои, не поминайте меня лихом…

Пока мы шли, вся моя жизнь пронеслась перед моими глазами. Мама, папа, сестра… Наш дом… Сад с урючными деревьями…

Но мысль, что меня некому оплакивать, помогала принять смерть. По дороге все шептал молитву, которой научился еще в детстве. Но почему-то солдат отвел меня в столовую. Я молча последовал за ним, затем он приказал сесть за стол. Очень скоро повариха на подносе принесла еду: несколько ломтиков белого хлеба, бифштекс и абрикосовый сок.

Пока я переваривал происходящее, напротив меня оказался переводчик.

— Бригадефюрер приказал накормить тебя. Что сидишь, ешь…

Дрожащими руками я поднял ложку. Переводчик, вытащив из кармана блокнот, начал рассматривать маленькую фотографию какой-то женщины.

— Вкусный хлеб? — спросил он улыбаясь.

Я в ответ лишь кивнул. Дрожащими губами отломив хлеб, принялся за мясо. Сразу же почувствовал прилив сил.

— Ты это… не стесняйся. Ешь, на здоровье. Уже обеденное время. И твоих друзей скоро накормят. С сегодняшнего дня вас будут нормально кормить. Вместо отвара картофельной кожуры станете есть картофель в мундире. Это приказ бригадефюрера.

Поставив ложку на блюдо, на мгновенье я перевел на него свой изумленный взгляд. Он, не обратив на это внимания, весело спросил:

— Как тебя зовут?

Впервые я мог разглядеть переводчика так близко. Он был такого же возраста, как и я, примерно лет двадцати пяти. С виду приятный, добрый парень.

— Меня зовут Одил, — ответил я.

— А меня Рихард. Русский язык учил в Берлинском университете. К сожалению, закончить его не удалось. В 38-м году был призван в армию, так и остался на войне.

Рихард, еще немного побыв со мной, встал и направился к двери. Оглянувшись, посмотрел на меня, затем на натюрморт, висевший на стене.

— Очень скоро ваши войска дойдут и до этих мест. Осталось немного… В ближайшее время все закончится…

Через девять месяцев — в конце января 45-го — советская армия освободила концлагерь Освенцим. Умар Исламбеков не увидел этот день, незадолго до этого умер от брюшного тифа. А ведь был совсем молодым, он женился в восемнадцать лет, в девятнадцать ушел на фронт. Науфаль глубокой осенью повесился. А сколько еще моих друзей и товарищей не выдержало суровую жизнь концлагеря, и это страшное место стало их последним пристанищем. Только мне, Ниязову и еще некоторым удалось выжить в лагере смерти…

С тех пор прошло много лет, но те дни еще живы в моей памяти. Особенно в такие весенние дни вспоминаю то волшебное воскресенье 44-го, историю с белым хлебом, перед глазами встают те счастливые лица заключенных, отведавших по кусочку самого вкусного лакомства. Вспоминаю своих врагов: бригадефюрера и переводчика Рихарда, которые, несмотря ни на что, проявили милость и сострадание. Возможно, и среди них были такие же, которые не находили ответов на многие мучающие их вопросы. И видя вокруг себя столько крови, смертей, совесть все-таки просыпалась в их черствых душах. Этим и объясняется поступок того офицера…

Папа замолчал. Наконец я встала, подошла к окну и прикрыла его, потому что в комнате стало прохладно. Затем, постояв так немного, приблизилась к отцу. Мне хотелось ему что-то сказать. Он смотрел куда-то далеко-далеко, его руки, уцепившиеся за рукоятку кресла, дрожали.

— Папочка, простите меня… — я бросилась в его объятия.

Я разрыдалась, папа тоже плакал.

— Знаешь… знаешь, доченька… каждый кусочек хлеба, каждая крошка очень многое значит для меня. Я до сих пор хочу поделиться с ними своим хлебом…

Апрель, 2020 года. Маргилан

*Got vergib uns, wir sind alle Geshopfe — Господь, помилуй нас, потерявших человеческий облик, животных.

**Бригадефюрер— специальное звание высших должностных лиц СС, соответствовало армейскому званию генерал-майор.