Джигида

Сам не помню, зачем я взобрался на эту джигиду. Листья у нее были сизые и мелкие, плоды — сухие, как шерсть. Но сама джигида за века разрослась так, что и дюжина мальчишек могла бы спрятаться в ее кроне.

Я забирался все выше и выше, и вот я уже сидел на самом верху, держась за ветку. Смотрел на воду. Она была зеленая и вроде липкая: мама говорила — если нырнешь, то не вынырнешь. Конечно, я маме не верил.

Мать ушла набирать воду из ручья, а меня оставила на верхушке сопки, чтобы я никуда не делся. Я легко спустился, а потом взобрался на джигиду.

Она-то думала, что я высоты боюсь. Это я ей наврал, когда не захотел подниматься по лестнице конторы. Лет пять назад наврал, а мама до сих пор верит. Мамы всегда во все верят. Вот только когда я ей говорю, что в школе дают вкусные макароны, она постоянно качает головой. А макароны-то вкусные, даже с мясом и томатом. Я точно знаю, что делать: подхожу к тетке в синем фартуке и говорю, что я по «программе социального обеспечения». Это я крепко выучил. Тетка сразу как-то добреет, даже фартук ее становится светлее. И дает мне то макароны, то гречку, то еще что.

Мне от этого как-то не по себе. Становится тепло в животе и ужасно стыдно. Не знаю, почему.

Да что я могу знать? Учителя говорят, что я бездарный. До одиннадцати лет дорос, говорят, а ничего не понял. Вот только до одиннадцати я не дорос, а дополз: росту во мне нисколько не прибавилось. Меня с третьеклассниками путают. И нос у меня кнопкой, и волосы вечно торчат, а глаза такого мышиного цвета, что я бы в какой-нибудь норе сошел за своего. И весь я какой-то облезлый, тощий, прижимистый: смотреть жаль. Поэтому, наверное, и взобрался на джигиду: когда на меня никто не смотрит, мне спокойнее.

Вот сижу я на дереве и думаю: а что дальше? Холмы да холмы, пастбища да пастбища. Наш поселок далеко, его отсюда не увидишь. Дочка наших соседей говорит, что есть на свете край земли, и называется он столицей. Если поехать в эту столицу, можно сесть на край и свесить ноги в черноту космоса. Я бы свесил. Еще лучше — я бы кого-нибудь в эту черноту столкнул. Например, косого Азата, который вечно меня дергает на уроках.

Сижу я, болтаю ногами, и до того мне хорошо… В озере купается утка. Или ловит что-то — не разобрать. Бултых! Это она погружается в воду. Шлеп! Это она выныривает. Точно: в клюве у нее что-то зеленоватое. Наверное, во-до-рос-ли. Это мы на природоведении проходили.

Дочка соседей говорит, что водоросли — это призраки растений. Они утопились и стали такими. А если нырнуть в это озеро, то призраки тебя оплетут и утащат на дно, и станешь ты там зеленым и сморщенным. Мы с этой дочкой соседей — зовут ее Алина — однажды сунули руки в ведро с водой и просидели так целый час. А когда вытащили, пальцы у нас были до того сморщенные… У меня-то похлеще было, только Алина все свое гнула, что она выиграла. Ну я и согласился. Зато мне потом дали кусок хлеба со смородиновым вареньем. Оно такое вкусное: сначала я слизываю сироп, а потом ем ягоды, и они лопаются на зубах, а внутри еще сироп.

Красота! Еще и ветерок подул. Листья зашептали что-то, и я прислушался.

Они вроде говорили о гостях. Мама все толкует к гостям. Вилка упала — придет кто-то. Чаинка плавает — придет кто-то. И вечно мы сидим, нахохлившись, как воробьи: ждем этого кого-то. Дом у нас маленький, всего две комнаты. Я постоянно говорю маме, что гости не поместятся; а она отвечает, что мне придется спать на улице.

— Думан! — позвала мама. Вернулась уже.

Я прижался к ветке и прикрылся, как мог, листьями. Сам не помню, зачем. Я не хотел идти домой: может, из-за уроков, а может, из-за духоты. Мама любит крепко обнимать меня, когда спит.

— Думан! Куда ты делся?!

Сегодня вторник, а по вторникам мы едим рис. Рис с томатом — худшее, что я ел, но мама постоянно сует мне полную тарелку. Говорит, что вырасту, но я-то знаю: не вырасти мне без мяса. А мясо у нас редкий гость, даже упавшие вилки его не привлекают.

— Думан, надо идти домой!

Не хочу я идти домой. Что там делать? Пошел из одной комнаты в другую, а потом обратно — вот и все развлечения. Когда-то у нас был маленький черно-белый телевизор, но он сломался: картинка пошла полосами прямо на середине сериала. «Зерда». Скучнее я ничего не видел, а мама все вечера проводила перед телевизором. И глаза у нее в эти вечера блестели особенно радостно.

— Думан, если ты сейчас не появишься, я уйду одна!

Джигида была настолько огромной, что мама даже не подумала меня в ней искать. Только посмотрела вскользь и, не заметив ничего, покачала головой. С высоты она казалась совсем маленькой в своем красном платке, с бутылкой ручьевой воды в руках.

Мне стало жаль маму, и я хотел было спуститься, но вдруг… испугался. Я и сам не понял, как высоко взобрался. Ствол, по которому я ловко карабкался полчаса назад, теперь казался гладким и ненадежным.

В животе у меня собрался комок волнения. Стоило мне шевельнуться — и комок взорвался: я задрожал всем телом и судорожно сжал ветку. Нет, спуститься я не мог.

Оставалось позорно звать маму. И я бы позвал, но она вдруг начала ругаться.

— Вот найду тебя и отстегаю! Проклятый мальчишка! И зачем я тебя родила? Ни помощи от тебя, ни жалости. Сидишь целыми днями во дворе и с девчонками играешь. А я, чтобы тебя прокормить, работаю… Работаю, работаю… Вот делся же куда-то! Куда бы мне спрятаться?..

Мама поставила бутылку на землю и прислонилась к стволу. Кажется, джигида что-то шептала ей одной. Может, утешала. Я никого не умею утешать: однажды соседская девчонка заплакала, и я просто сидел рядом с ней, пока она не предложила играть дальше.

Я задел одну из мелких веток, и она хрустнула.

Мама тут же подняла голову.

— Думан!

Она меня все еще не видела, но догадалась, что я вверху. Пока мама искала меня глазами, я попытался отодвинуться к листьям, но не смог.

— Чтоб тебя… Да я тебя сейчас… Да куда же ты залез?!

Она отходила все дальше и дальше, не опуская головы. Солнце било ей в глаза, поэтому мама все не могла меня найти. А я сидел, боясь дышать.

Порой мне кажется, что в то мгновение время решило изменить ход. Из текучего оно стало вязким, как густое варенье. И в этом варенье все медленно-медленно шевелилось: мои руки, мама, листья, бараны на холмах…

Мама дошла до самого обрыва и, все еще выискивая меня, сделала шаг назад.

Она падала ужасно медленно. Но и я двигался ужасно медленно и не услышал даже собственный крик. Слово застряло во времени-варенье: «Мама!» Мне казалось, что ветка сломалась и я лечу вслед за мамой в это зеленое озеро, а потом мы вместе барахтаемся, опутанные призраками растений.

— Думан! Черт возьми, сколько нам еще здесь торчать?!

Я непонимающе огляделся. Та же ветка, то же дерево, та же зеленоватая мутная вода.

— Ну же!

Под деревом стояла худая невысокая женщина. Через пару секунд я узнал в ней свою жену, а через минуту вернулся в привычный мир. Время двигалось как обычно: без ленивой вязкости стекающего с ложки варенья.

Дрожа я слез. На земле все показалось настолько прозаичным, что я чуть не рассмеялся.

— Что ты там делал?

— Ничего, Алина. Вспоминал.

Она достала из сумки влажные салфетки и протянула мне одну.

— Ты исцарапался. Надо было тебя остановить.

Я вытер ладони. Их жесткость напомнила, что мне уже тридцать лет; все же дорос, а не дополз, но в тени этой джигиды я был все таким же прижимистым, сероглазым, невзрачным.

— А ведь если бы ты меня не окликнула…

Алина усмехнулась.

— Ты что там, дремал?

— Нет…

Я никак не мог подобрать слова. На земле все было иначе; но вверху, в объятиях листьев, я смог бы говорить сколько угодно.

— Понимаешь, это было не просто воспоминание… Я был собой. То есть вернулся в детство. В тот самый день… И я даже не знал, что будет потом: просто сидел на дереве.

Алина сочувственно кивала. Сейчас я уже не смог бы предложить ей ту старую игру «чьи пальцы сморщатся быстрее».

— Я бы бросился за мамой, понимаешь? Если бы ты меня не окликнула, я бы бросился и спас ее… Тогда я был ужасно напуган, но сейчас-то нет…

Не те слова. Других у меня не было, и я виновато опустил голову, будто признался в преступлении.

Алина подошла ко мне и обняла за плечи.

— Я повторяю тебе уже двадцать лет: ты не виноват.

— Да, — легко согласился я, — но вот если бы ты меня не отвлекла… Понимаешь, осталось немного. Время замерло. Как варенье. Может, я бы смог… Спрыгнул бы и сразу за ней… Ведь я звал на помощь, но этого не хватило, никто не успел прибежать. Но вот если бы…

Я замолчал и уткнулся лбом в ее плечо. Глаза были полузакрыты, и я словно существовал в двух мирах: мимо плыли и облака, и воспоминания. Надоедливо мелькал красный платок. Я вздрогнул и огляделся, ища бутылку с водой, но под джигидой валялся мелкий мусор: сигареты, скомканные салфетки, обрывки пакетов.

— Ну все, — Алина оторвалась и протерла лицо ладонью. — Не надо было сюда приезжать. А все этот психолог со своими гештальтами.

— Нет, — настаивал я, — все было хорошо, пока ты меня не отвлекла.

Она посмотрела с раздражением.

— Ты просидел там полтора часа. И все пялился в одну точку, как полоумный. Что мне было делать?!

Я махнул рукой. Она не понимала. Даже не пыталась понять.

Мы пошли к машине. Сперва Алина держалась поодаль, но я сам приблизился и взял ее за руку. Мы шли, и все испарялось: мое нищенское детство, «социальное обеспечение», красный платок мамы, ее отчаянная ругань — попытка меня выманить или просто жалоба в пустоту… Я рос, крепчал, исчезала сутулость, и у машины я вновь был собой. Но стоило сделать шаг к джигиде — и я мог бы вернуться в то вязкое мгновение, в свои босые, невзрачные, тоскливые одиннадцать лет.

Я в последний раз посмотрел на шелестящую крону и сел в машину.