Ирина Алымова: Рассказы - №75

Горячий Ветер

Барабаны. Их кожаное чрево вибрировало, ходило плавными волнами, истово ждало начала схваток и рождения первых ритуальных звуков.

Музыканты промочили глотки. Коротко, ловко, не давая потёкам хоть сколь-нибудь поцарапать краску из растёртых камней с медвежьим жиром. Ноздри Горячего Ветра стали ноздрями коня, ожили, заиграли, уловили знакомый запах.

Старики и отцы. Парень знал. Чувствовал. Музыканты лишь наполовину здесь. Один глаз музыкантов ещё видит собравшихся в несколько кругов соплеменников, второй глаз уже вглядывается в мир духов. В сплетённые из жаркого воздуха, взметнувшейся пыли, крика орла в оплавленном жарой небе образы. Тех, кто жил на этой равнине задолго до Горячего Ветра. Тех, кто истинные хозяева этих мест.

Вот и удар. Долгожданный удар. Удар в барабан и внутреннее тело Горячего Ветра. Удар пробил внешнюю оболочку парня, проник глубже, разбудил Гибкость, способность плавиться, меняться. Становиться не собой.

Первый протяжный крик выжал из камня ожидания масло песни, смазавшее глотки музыкантов. Барабаны и голоса соединились. Разошлись. Спорили и женились. Касались друг друга нежно и наносили удары. Узор ткался. Узор вышивали гремучие змеи на терракотовой коже земли. Узор пели крылья орла среди редких щербатых облаков. Ноги и руки Горячего Ветра тоже были частью Узора.

Парень кинул быстрый взгляд на плечо правой руки, которая повлекла за собой тело в ставшем подвижным круге танцоров. Глубокий шрам — не помеха мужчине. Ни в бою, ни в танце.

Когда парень встретился с гризли один на один, он не стал добычей медведя. Покрытые землёй и кровью, измученные схваткой, человек и медведь обменялись взглядами и отползли друг от друга. Оставив о себе память. Медведь будет помнить Горячий Ветер, вглядываясь в горизонт одноглазой мордой. А правая рука парня хоть и не досталась гризли и осталась припаянной к телу индейца, но безжизненно повисла, отдав всю тяжесть и честь победы левой.

Птица Рассвета целовала бесполезную руку. Горячий Ветер стыдился этой нежности на глазах у племени. Она не стыдилась. «Учись обходиться левой», — вынес приговор шаман племени. Горячий девичий шёпот обжог ухо парня: «Не слушай, твоя рука останется верной».

Индеец усмехнулся. Что случилось, то случилось. Что ж. Обойдусь одной рукой.

Птица Рассвета рассердилась: «И думать не смей!»

На время она приклеилась к нему, стала спутницей, собакой, тенью. Таскала травы, толкла, пережёвывала. Смешивала, прикладывала и перевязывала лоскутами собственной юбки. Пела. Тонко скуля и требовательно призывая. Смело рыча на Дух Медведя, чей потомок разрезал струну жизни на плече Горячего Ветра. «А кто вернёт глаз моему внуку?» — Дух Медведя рычал в ответ. И Птица Рассвета опять рычала. «Назойливая муха!» — уходя в свой мир и оттолкнув девушку тяжёлой невидимой лапой, Медведь всё же вернул правую руку индейцу. Починил струну. Цветок Рассвета смеялась тогда так громко и счастливо, до горизонта.

Шаман плюнул в ржавый песок земли. И плевок зашипел на солнце. «Дураки! Что-то выцарапали, что-то потеряете. Духи не уходят без отдарка».

Барабаны и голоса вошли в резонанс. Теперь уже этот мир стал наполовину миром духов. Пригласили, открыли переход. Горячий Ветер вернулся из воспоминаний. К реальности, к мягкой пыли и плотному скелету земли под ногами, к шраму от плеча до локтя. Вдох, нога, рука, выдох.

Сейчас он танцует гризли. Того медведя, которого оставил одноглазым.

Горячий Ветер снова встретил его весной. Одноглазый застрял, соскользнув с гладкого, почти вертикального разлома скалы. Индеец лишь на секунду увидел себя уходящим прочь. И сразу же понял: он не унизит племя, бросив в бесславной засаде равного ему в схватке зверя. Снова драться? Мозг перекладывал мысли, как шершавые камни. А Горячий Ветер уже рубил хорошее, прочное дерево. Устраивал ствол так, чтобы одноглазый смог уцепиться и выцарапать себе дорогу к жизни.

Вылез. Не рыкнул. Не поднял когтистую лапу. Не отомстил за отобранный глаз. Посмотрел здоровым, узнавая. Но и не склонился благодарно. Лишнее. Руку индейцу вернул Дух Медведя. За глаз индеец откупился сам. Вернув жизнь Гризли.

«Вот и всё, — решил Горячий Ветер, провожая глазами уходящего медведя. — Зря шаман болтал. Я вернул долг».

Долго обнимал дома Птицу Рассвета, не желая отпускать за порог вигвама.

Всё же отпустил.

Звук барабанов изменился. Голоса преобразились следом. Горячий Ветер понял: сейчас танцуем Змею. Иглы дикобраза на голове парня зашелестели, засвистели. Перья орла внимательно наблюдали за ними по сторонам: вниз и вбок, к виска́м и ниже. Как птицы, нацеленные на взлёт к дикобразу на макушке.

Птицу Рассвета забрала ядовитая змея. И шаман тогда не радовался своей прозорливости.

Горячий Ветер кричал и выл. Он раздирал свой внутренний барабан в груди криком. Он хотел, чтобы тот лопнул.

Не лопнул.

«Тебе — жить», — рука шамана легла на плечо парня, придавливая к земле, чтобы выпустил новый корень. Не иссох. Остался здесь.

Оставаться было незачем. Без Птицы Рассвета.

Он остался. Он не был слабым.

Нога. Рука. Барабанная перепонка. Кожа внутреннего барабана. Ритм. Движение.

Что с барабанами снаружи? Что с голосами?

Горячий Ветер пригляделся. Где он? Тот же круг братьев. Те же музыканты в центре. Но было что-то чужеродное. Другое. Другое. Чужое.

Земля. Воздух. Гул земли. Вокруг круга танцующих — круг женщин. Они тоже танцуют? С каких это пор?

Их шеи, лбы и скрученные в долгие блестящие косы волосы украшены туго сплетёнными из разноцветных капель лентами. На них — одежда. Какая странная одежда.

Парень оглянулся, не сбавляя шаг. Круг единства не должен замереть!

Мужчины тоже одеты!

У Горячего Ветра были оба глаза. Он всмотрелся дальше и шире.

Был ещё круг! За кругом женщин. Там стояли бледнолицые. Их одежды и волосы были ещё страннее! Чужероднее. Они… улыбались?! Прищуривали глаза, пританцовывали под ритм барабанов, голоса поющих огибали волной их шеи и руки. Гул земли соединил ВСЕХ в этом месте!

«Будет это через много-много-много лет», — прошептал на ухо невидимый шаман.

Горячий Ветер вздрогнул. Он завертел головой в поисках говорящего. Но увидел Её. Среди дальнего круга. Среди странных белокожих людей. С волосами, поднятыми густым узлом кверху. С краской на глазах и губах. Другой Краской.

Птица Рассвета улыбалась. Не открывая глаз, выводила танец фалангами тонких бледных пальцев.

Открой, открой глаза, открой!

Она открыла глаза. И посмотрела на парня в кругу.

Птица Рассвета! ТЫ.

«Сначала доживи свой путь», — невидимый шаман отвесил Горячему Ветру подзатыльник.

Индеец обернулся попросить шамана оставить его в «через много-много много лет». Но увидел то, что привык видеть. Всё. То. Же. И не было круга женщин с неподвижными каплями в волосах. И не было бледнолицых. И гул земли узнавали ноги Горячего Ветра.

«Ты вернул. И я вернул», — рыкнул Дух Медведя, слизывая последние капли жирного солнечного сока с горизонта.

И Горячий Ветер кивнул. И согласился дожить свой путь.

Жить можно. Зная, что однажды он найдёт Птицу Рассвета снова.

Их время

Лишь только ночь до капли высасывала желток солнца из скорлупы суток, они менялись.

Припадая к полу, прихрамывая, вытягивая шеи, торопясь, словно боясь задохнуться от нехватки кислорода, разогревая пока ещё нежными животами шершавую карамель паркета, они ползли к открытым окнам. Подтягивали ноги, которые становились тоньше, жилистее, опирались на подоконники жёсткими пальцами с матовыми когтями. Их волосы скручивались в перья, голоса теряли патоку, жирность, текстуру мягкого масла, корябали горло, торопясь прозвучать, соскоблить невидимый лак благости с приторно-гладкого вечера. Носы вытягивались в клювы, и те, щёлкнув, раскрывались, как половинки согретой мидии. Они отталкивались от подоконников и становились пернатыми дельфинами, крылатыми рыбами, нерукотворными парусами ночного неба. В одиночку и стаями, щекоча жёсткие маленькие ноги верхушками елей и прищипывая крыши неуклюжих монолитных домов, заходя на широкий круг или подныривая под темнеющие оборки юбки засыпающей планеты, они пили жизнь. Обретали себя. Грохотали наждачными голосами. Хохотали над чужеродными человеческому уху шутками. Сливались в единый небесный прилив. Упоительно галдели, верещали и выпевали, сродни кошкам, сплёвывающим слизанную с собственной шкуры шерсть, ороговевший опыт. Усталость. Рутину. Быт. Скидывали с высоты одежды, хрустящие опостылевшим накрахмаленным сатином. Танцевали свободу над утонувшим в ночи городом. Пировали своё время. Личное. Сестринское. Время безграничной свободы и обретения самости. Время единения и очищения. Лёгкости и безграничного сока бытия.

Под утро, спелёнанные шёлком несозревших солнечных лучей, они превращались в обычных. Гладких, тёплых. Нежных и любящих. Собравших волосы в высокие пучки и низкие косы. Жён, сестёр и матерей. Женщин, включающих тостер в розетку. Насыпающих молотый кофе в турку, аэропресс и фильтр V60. Плетущих детям косы. Застёгивающих кнопки и молнии. Обрезающих корочки у бутерброда. Хвостики у морковки. Кожуру яблока. Садящихся у окна в рогатом трамвае. На кресло в опенспейс-офисе. Скамью в парламенте. Незаметно и споро прячущих с волос подруги неосторожное, оставшееся с ночи перо. По взгляду определяющих Своих. Коротко оглаживающих меж лопаток тех, кто не смог ночью взлететь, не обновился. Делясь силами и вселенной.

Ничего. Будет вечер. И ночь выпьет желток времени. И родятся перья. Клювы и когти. И крыши домов останутся далеко внизу. До поры забытыми, ненужными причалами. И каждая выпьет свою солёную волну свободы снова. Прозвучит, как никогда прежде. Как слышало небо веками. Чтобы корень, живущий в их душах и соединивший всех женщин, когда-то танцевавших под Луной в страшной тайне от отцов и мужей, прятавших заветное живое слово в глубину горла, смело водящих спортивные машины в мегаполисе и свистом подзывающих такси сегодня, не иссох никогда.

Ольга и Бог

Когда Ольгу вконец, скручивая все мысли в неизбывную вяленую боль, вымучивала мигрень, она знала: скоро ждать Бога.

Ольга умела принимать Гостя.

Нарочно забытое дольше, чем нужно, в кипящей воде яйцо. Почистить, скорлупу снять, обстучав до мозаики и внимательно, щуря глаза, поддевая постаревшими пальцами, но только не промывать яйцо под струёй, а сразу делить пополам, и потом ещё пополам, и не на фаянс, а на до́сочку. Корочка свежего, а если не довелось обновить хлебницу, и вчерашний не обидит, чёрного хлеба. Крупная звучная соль. Стрелы зелёного лука, промыть, не досушить, чтобы они, ядрёные и жгучие, обманывали беспечной росой. Крепко, и дна не видно, заварить чёрный байховый чай. Три ложки сахара. С маленькой, весенней, до окучивания горкой.

Бог садился напротив Ольги. Она приглашала вечерять. Как поест, как сделает первый глоток чая, спрашивала.

— Тяжело?

— Тяжело, — вздыхал Бог.

— И мне, — словно Он не ведал, соглашалась Ольга.

Бог стеснялся аппетита и, с сожалением отодвигая чашку, интересовался:

— Болит?

И Ольга кивала.

Придвигала чашку к Гостю: не стесняйся, пей чай. Пока горячий, что там есть-то.

После чая Бог рассказывал. И Ольга рассказывала.

То, что Он говорил, Ольга не знала. То, что говорила Ольга, Бог знал. Но слушал внимательно, баюкая доверительную, похожую на прилив, по песочку, по ракушкам, почти дотянулась, не смогла, отхлынула, исповедь-песню Ольги. И когда Ольга, наконец, вылезала из хитина возраста, первая слеза резала ей глаза, вторая слеза жгла ей щёки. А третья слеза сладкой каплей падала на Ольгину губу. И жильная, жадная, прялкой тянувшая Ольгины мысли и чувства боль рассеивалась. Уходила. Боялась выкатиться через новую слезу. На глазах у Бога.

— Ну, вот, — кивал Бог. — И молодец. Пойду я.

Ольга вскакивала и протягивала Богу печенье. Масла, яйца, сахар, мука. Формочка из нержавеющей стали. Головка, платье, крылья.

— Песочный ангел, — по-детски улыбался Бог. — Спасибо!

Ольга, ловя момент, подсовывала Богу второе печенье.

— Не подниму же! Земное, тяжёлое.

— Поднимешь, поднимешь! Уж не отказывай!

Ольга ведь знала, как ангелы любят печенье. Улыбалась, представляя, как соберутся, встретят Бога, сдерживая радость, будут ждать, пока разделит на маленькие кусочки, а делить два печенья уж всяко лучше, чем одно.

— Упрямая ты, Ольга! — неловко и не похоже добрым дворником в костюме разбойника на детском утреннике (а кто ещё, кроме вас, малыши ведь сказку на праздник ждут), сердился Бог. И складывал оба печенья в карман.

— Рады будут, точно! — широко улыбался. — Ну, береги себя!

Ольга кивала. Махала рукой, с рукава медленно осыпа́лась мука и падала на Млечный путь, и уже скоро, перед сном, Ольга снова попросит и за детей, и за ушедшего мужа, и за ангелов, и за чужих детей, и за свою горемычную голову, и за весь мир. И даже за Бога попросит. Коротко, шёпотом, извиняясь.