Рассказы

Антре

 

Посвящается Ирине Вечтомовой

 

Босые, они брели по косе. Усталая женщина и измождённый мужчина.

В небе, рокоча, сытно жужжали низколетящие самолёты-разведчики. Их серые тушки будто с усилием проталкивали густой, влажный воздух. Впереди, вгрызаясь в песок, чёрным сланцевым монолитом возвышалась Стена, разделявшая косу напополам и убегавшая, покуда хватало глаз, через сосновый лес далеко в море.

Нескладный бородатый мужчина и невысокая, полная женщина еле волочили опухшие ноги. Раскалённый песок жалил и кусал их обожжённые стопы. Три огненных солнца, два злобных карлика и одно чуть побольше яростно припекали ничем не покрытые головы. На красных, обветренных лицах тиком заходились пересохшие рты, потрескавшимися губами взбивавшие вязкую слюну в белоснежную пышную пену. Путники направлялись к Стене. Одуревшие от жажды и зноя, они упорно сторонились воды. Отчаявшаяся женщина и изнурённый мужчина, наивные, они как-то попытались пить море. Потом их долго рвало горько-солёной водой с густой примесью тины и йода. То и дело останавливаясь, они прикладывали ладони ко лбу и до разноцветных пляшущих пятен всматривались в маячившую на горизонте мрачную Стену. Женщина изредка косилась на своего спутника, а едва он оборачивался, вымученно улыбалась в ответ. Но когда тот не видел, улыбка моментально стекала с её лица, повисая в опущенных уголках губ трагическим треугольником.

Море шумно волновалось, игриво щекотало плоский невзрачный берег. Пенясь и бурля, слизывало мелкие камешки, корешки и прочий сор. Извиваясь и шурша, беззаботно откатывалось обратно.

— Думаешь, дойдём? — с сомнением поинтересовалась женщина, напряжённо вглядываясь за горизонт, а сосны с интересом прислушались.

Подобрав из-под ног гальку, зашвырнула её насколько смогла в море. Галька пролетела всего несколько метров и звонко булькнула в воду. Мужчина неуверенно промолчал. Скрывая тревогу, незаметно вздохнул. Отёр рукой влажный лоб.

— Ну куда денемся, конечно, дойдём, — наконец сухо отрезал он, подслеповато щурясь на солнце. — Вон она, рукой подать. Чего тут не дойти-то.

И, нервно сжимая и разжимая костлявые кулаки, не удержался, снисходительно хмыкнув, обвинительным хмыком своим как бы укоряя женщину в глупом неверии.

— А зачем нам туда? Если там всё то же самое, что и здесь? — осмелилась уточнить женщина. — Всё одинаково. Без разницы. На той стороне. Или на этой.

Мужчина нахмурил лоб.

— Человеку всегда нужно чего-то хотеть. Двигаться к цели. Иначе, понимаешь, — всё, баста, приплыли! Ложись и помирай!.. Главное сейчас — это дойти до Стены, а всё остальное — потом.

Шагая рядом, они надолго замолкли, каждый задумавшись о чём-то своём.

А Стена всё маячила впереди, магнетически занимая собой всё пространство от края до края, приковывая жадные взгляды измученных путников. Гладкие чёрные бока её жирно лоснились, резко контрастируя на фоне корявых сосен, белых песков и синего, без единого облачка неба.

Женщина остановилась. Поколебавшись и неуклюже переваливаясь, она вдруг поковыляла к морю. Загребая ладошками воду, охая и кряхтя от удовольствия, ополоснула лицо и покатые плечи, красную шею, побрызгала на одежду и голову. Мгновенно высыхая, капли бесследно испарялись с огненно-рыжих волос. Ступни и плечи нещадно саднило, но прохлада, которую дарила вода, перевесила боль. Унимая мучительный жар, женщина забралась в море по грудь. Немного подумав, мужчина последовал её примеру и, зайдя в воду по пояс, фыркая, раз за разом с чувством окунался.

Неожиданно набежал ветер, и погода резко переменилась. Солнца заволокли невесть откуда налетевшие хмурые тучи, точь-в-точь как у них дома. Мужчина и женщина, качаясь, словно пьяные, с трудом выкарабкались на берег. Прилипшая к телу одежда мешала свободно идти. Стало зябко, и мужчина грязно выругался. Оцарапавшись об острый камешек и оттого прихрамывая, он беспрерывно ворчал, обвиняя женщину, что полез за ней, как дурак, и теперь ему сыро и холодно.

— Но я же полетела сюда за тобой. Совсем как наша планета, обещал кто-то, не отличишь. А вроде не дура… — огрызнулась утомлённая женщина.

Мужчина затрясся. Схватил её злобно за руку и тут же, поникнув, отпустил.

— Чёртова планета! Чёртово море! — процедил он сквозь зубы. — Чёртов ветер! Да и кто ж знал, что тут эти… — кивнул он в сторону Стены.

Море, словно почуяв вину, на короткое время смиренно затихло, но уже миг спустя захлестнуло берег взбеленившимися от злости волнами.

«Здесь всегда так. Погода меняется по сто раз на дню, — отстранённо подумала женщина. — Пора бы ему уж привыкнуть». Женщина укоризненно покачала головой, но тут же себя одёрнула: «Не время судить кого-то за скверный нрав. Главное — дойти до Стены, а всё остальное — потом».

Ветер со свистом носился в лохмотьях, дёргал заплаты, путался в волосах, заигрывал, словно шкодливый котёнок.

Они всё шли и шли к Стене, а та как виднелась вдали, так будто бы и не приближалась даже на миллиметр. Не выдержав, мужчина упал на колени. Задыхаясь от бессильного гнева, он проклинал судьбу и дурацкую Стену. Распластавшись ничком, он в конце концов замолчал. Женщина грузно рухнула неподалёку. Её уставшее дородное тело мягко растеклось по песчаному берегу. Не шевелясь, они молча обнимали песок, сжимали его в робко-требовательных объятиях.

Сосны, усмехаясь, оживлённо качали кронами.

Пухлые тучи, поднатужившись, уносили упитанные тела куда-то далеко-далеко. Снова выглянули три солнца, болезненно полоснув по обгоревшей коже крючковато-заточенными лучами. Женщина перевернулась на бок, уткнувшись в плечо мужчины.

— О чём ты мечтаешь? — тихо спросила она, легонько коснувшись его бедра.

Мужчина, словно обжёгшись, испуганно вздрогнул. Помедлив, он приподнялся на локтях.

— Ни о чём я не мечтаю. Ещё чего не хватало — мечтать! — противореча себе, пробурчал он сердито, буравя взглядом свои покрасневшие тощие щиколотки.

Они некоторое время молчали.

— А я… — задумчиво продолжила женщина, — а я мечтаю стать балериной.

Мужчина уставился на неё и вдруг, противно скривившись, прыснул со смеху.

— Ты? Балериной? — хохотал он. — Да ты же толстая. Куда тебе балериной! Ишь чего выдумала! Умора!

Женщина обиженно отвернулась. Сопя, она тяжело поднялась, отряхнула налипший песок и зашагала вдаль. Мужчина бросился вслед, толком не поспевая за размашистым шагом рассерженной женщины. Чуть позже они поравнялись и, примирившись, уже снова держались рядом. Море тоже успокоилось, лениво перекатываясь мелкими барашками.

Они добрались до Стены, когда небо уже заволокло чернильной дымкой. В гладкой полимерной поверхности ещё теплился остаток дневного жара. Задрав головы, они со страхом и восхищением всматривались в непроглядную темень вершины с равномерно шагающими там гигантскими тенями фосфоресцирующих часовых.

— А дальше что? — с надеждой глядя на спутника, прошептала женщина. — Дальше-то что?

Они стояли вплотную к Стене.

— А мы эту махину сбоку обойдём, по морю… — пробормотал мужчина, неопределённо махнув рукой, но тут же сконфуженно сник.

Прислонившись ладонями к тёплой поверхности, они одновременно повернули головы к морю. Бесконечной лентой Стена терялась в чёрной шапке тумана.

— Отходить от Стена! Отходить! — послышался грубый окрик откуда-то сверху.

Вздрогнув, мужчина и женщина отпрянули от Стены.

— Отходить, человеки, я сказать! Стрелять! Вон, вон отсюда, грязные человеки! Начать стрелять! — нервозно зарычал один из охраняющих резервацию гуманоидов.

Раздался треск предупредительной очереди. С остервенением где-то гулко залаяли сторожевые псы-пеленгаторы. Взвизгнула воем сирена. Урча, в воздух поднялись часовые зонды, тревожно выхватывающие лучами куски неба. Взметая клубы песка, мужчина и женщина помчались назад, прочь от Стены, ссутулив от страха плечи и спины, закрывая ладонями уши, пригибаясь к земле. Шум и гвалт, казалось, нарастал отовсюду.

Волны, замирая, тихо шушукались меж собой, с любопытством посматривая на беглецов. Им-то какое дело до всей этой суеты, когда перед ними простирался бескрайний космос. Только кроны сосен встревоженно дрожали. Они уже не раз видели, чем заканчивались такие погони.

Беглецы остановились, лишь когда до них перестал доноситься металлический лай остервеневших от злобы псов-пеленгаторов. Держась за живот и глухо сипя, мужчина медленно осел, опираясь о ствол искривлённой сосны. Между пальцами сочилась липкая, цвета полуденной Стены жидкость. Ахнув, женщина бросилась к спутнику.

— В спину. Навылет, — прохрипел он еле слышно. — Станцуй для меня. Станцуй для меня, моя балерина. — Мужчину внезапно согнуло, скрючило. — Прости, что не смогли… Что я не смог.

В отдалении послышались крики и лай. В вязкой темноте ночи ярко высвечивались трассирующие пунктиры. Как ни храбрилась женщина, у неё всё же спёрло дыхание и ослабли ноги. «Не время нюни разводить, — давясь слезами, сурово отчитывала она себя. — Сначала танец, всё остальное — потом. Антре!» Дрожа, она уверенно встала в пятую позицию. Непослушные слёзы прожигали кожу, горечью выедали глаза. Женщина плавно взмахнула рукой. На фоне серо-фиолетового неба, заслоняя собой чёрный изгиб равнодушной Стены, женщина порхала в элегантных прыжках, легко отрываясь от земли своими полными, крупными ступнями.

Силы покинули мужчину. Прикрыв глаза, он расслабился, обмяк. Лицо его осело и вытянулось.

А женщина всё танцевала и танцевала, танцевала и танцевала, даже когда выстрелы раздавались совсем близко, пока, разозлившись, не оттолкнулась от земли с такой силой, что мгновенно поднялась выше сосен, выше самых высоких крон, выше страшной чёрной Стены, выше безразличных гуманоидов в проржавевшей от влажного климата экипировке, выше плотных облаков и крепко заквашенных туч. Грациозно перебирая в воздухе ножками, она улетела на край света, где нет ни стен, ни черноты, ни слёз, а есть только свет, а если и встречаются там стены, то только с радушно распахнутыми настежь вратами.

 

Стереги своих чёрных птиц

 

Посвящается Андрею Забродину

 

Большая чёрная птица только и ждёт, чтобы, взмахнув кончиком громадного крыла, разнести вдребезги зеркало в ванной. Стоит только отвернуться, как она, оглушительно визжа и дробно клацая твёрдым клювом, стремительно пикирует в раскрытое окно. Большая чёрная птица, стоит только отвлечься, потрошит шкафы. Скидывает с полок книги. Разбивает стёкла. Царапает стены. Поджигает квартиру. Крушит мебель.

Большая чёрная птица внимательно следит за тобой.

Поэтому я не покидаю дом. Я стерегу птицу.

Целыми днями сижу и наблюдаю в окно. Я жду её. Жду свою птицу. Но она не так проста, как кажется. Большая чёрная птица очень хитра и расчётлива. Она не появляется, когда смотришь в упор. Она знает, что я выжидаю. Она тоже ждёт. Она никуда не торопится. Она будет сколько угодно ждать и прятаться. Большая чёрная птица. У неё в запасе целая вечность.

Я заворожённо смотрю на спелое августовское небо.

Пока я смотрю, большая чёрная птица терпеливо ждёт. Ждёт, когда я усну. Когда потеряю бдительность. Поэтому я не сплю. Я стерегу птицу.

Уютное старое кресло. Шерстяной плед на коленях. В квадрате окна — нежный ситец голубого неба. Жирные, сочные лучи солнца цвета поспевшей, налитой антоновки. Истекающие патокой плоские крыши зданий. Шелковисто-бесплотные облака. Молочно-сахарные следы от самолётов. Внизу, стоит выглянуть, — бледно-шафрановая остывающая земля. Перламутровый асфальт. Заброшенные качели. Лето уходит. Незримо пахнет осенью.

Я ненадолго прикрываю глаза. Совсем чуть-чуть. Устало опускаю отяжелевшие веки. Свешиваю голову на грудь. Я устаю ждать. Клонит в сон. На короткий миг я забываюсь. Меня одолевает дремота. Когда постоянно ждёшь, мысли перестают слушаться, хаотично разбредаясь повсюду, как потревоженные паучихи из банки.

Я помню густой, медовый августовский свет. И резкую вспышку боли в левом запястье. И тёмную, почти чёрную кровь, брызнувшую на гладкие, нагретые солнцем рельсы. Я помню, как радостно загудели, запели рассечённые надвое жилы. Я помню еле уловимый шум балтийского ветра, меланхолично шелестевший в высокой листве. Я помню неуместную тогда красоту леса и сладковато-пряный запах мазута. Я помню шероховатые тёплые шпалы. Я помню плавный изгиб вытоптанной тысячами стоп тропинки, берущей начало из мрачного сумрака леса и услужливо добегающей до края железнодорожной насыпи. Здесь редкие люди, наскоро убедившись в отсутствии поезда, карабкаются вверх и торопливо перебираются на ту сторону. Я помню, как алычой пахло солнце. Как грел ладони желтовато-серый, угловатый щебень. Как деликатно молчали стрекозы. Я помню, как моментально расцвели, набухли сырые бутоны алой, влажно блестевшей кожи. Как вывернулись наружу три кривые уродливые полоски и одна едва заметная недополоска. Это всё, на что меня хватило тогда. Я помню, как, хмурый, он вышел из леса. Спотыкаясь о кочки, продрался сквозь ломкую, сухую осоку. Остановился. Близоруко щурясь, огляделся, рассеянно всматриваясь в оба конца убегающей за горизонт железной дороги. Помявшись, вступил на тропу. С трудом передвигая ноги, доковылял до насыпи.

Большая чёрная птица пронзительно верещит. Она бьётся в окно. Я просыпаюсь. Вскидываюсь. Я хитрее её. Я незаметно прикрыл окна.

Я не сплю.

Я не сплю.

Я слежу за тобой, большая чёрная птица.

Прокричав, она бесследно растворяется в воздухе.

Я помню, как тогда не признал его. Я давно про него позабыл. Я помню, он держал спину неестественно прямо. Сжимал и разжимал кулаки. Переминался с ноги на ногу, но не уходил. Всё выдавало в нём сомнение. И упрямство. И превозмогание через упрямство. Шурша под ногами хрустящими дроблёными камешками, шаркая и хромая, он, словно сомнамбула, понуро брёл по насыпи. С усилием, будто преодолевая толщу невидимой воды, толкал задеревеневшее тело вперёд. Иногда в нерешительности замедлялся, колеблясь — не повернуть ли назад. Я помню, как неуклюжий и скованный, поскрипывая на каждом шагу, словно несмазанный Железный Дровосек, он неуверенно приближался ко мне. Остановился напротив, мимолётно взглянув на окроплённые бурыми брызгами рельсы. Помявшись, всё же опустился рядом. Свесил руки плетьми. Его заторможенные движения напоминали нескладного допотопного робота. Я помню, как с неприязнью глазел на него. Как вызывающе резко откашлялся и тут же испуганно затих, вздрогнув от многократно повторяющегося гулкого карканья, стремглав поскакавшего по стволам и ветвям деревьев. Вволю выкаркавшись, эхо осело на верхушках раскидистых крон.

Усевшись нахохленными воробьями на рельсе-жёрдочке, мы выжидательно молчали, старательно не замечая друг друга. Сдавленно выдохнув, незнакомец пошарился в кармане серых брюк и вытащил оттуда что-то компактное, целиком поместившееся в его кулаке. Я помню, как мои ладони неприятно вспотели. Незнакомец вдруг запрокинул голову и застыл, недвижимо уставившись в небо. Бескрайнее синее небо оттеняло бездонную глубину его радужки. Он не шевелился, окаменев, словно изваяние древнего божества. Дрожа ресницами, незнакомец зажмурился, напитываясь перезрелым, брызжущим соками солнцем. Скосив глаза, я незаметно изучал его профиль. Прямой нос, полные губы, не явно выраженный подбородок. Я помню, как на лбу незнакомца собрались бороздки ранних морщин. Он мог бы считаться даже красивым, если бы не ужасно приплюснутые виски, тонкие, в синих прожилках веки и редкие, с проплешинами, светло-русые волосы. От него слабо пахло курагой. Я помню, как догадался, что будет дальше.

Звонко лопается стекло. Острыми осколками крошится на пол. Большая чёрная птица больно щиплет меня за запястье. Ворчливо бранясь, спихиваю её с себя. Хватаю за крыло, но в руке — пустота. Большая чёрная птица тенью взмывает под потолок и, трепеща, забивается в шкаф. Её хищное око зорко следит за мной с верхней полки.

Я не сплю.

Я стерегу птицу.

Я закрываю глаза.

Я помню, как янтарное солнце бережно жгло расплавленным золотом, аккуратно опаляя макушку и открытые плечи. Я помню, как незнакомец тяжко опустил голову и глухо, по-звериному, завыл. Бледно-синее небо, словно надсмехаясь, щурило ненавистно-довольное, жизнерадостное, откормленное лицо, по которому рассыпались веснушки радостно щебечущих птиц. Скоро они покинут родные края и стаями улетят на юг. Незнакомец тихонько стонал. Он осторожно разжал кулак и положил что-то рядом с собой. Мне стало невыносимо тоскливо. Трясущимися руками незнакомец вцепился в мелко подрагивающее полотно железной дороги и замер.

Где-то на всех парах нёсся поезд.

Я помню, как задумчиво сплюнул и отвернулся. Кровь давным-давно загустела. Перестала капать на отполированную поверхность рельс. Неглубокие порезы покрылись ржаво-коричневой, запёкшейся корочкой. Я помню, как заботливо упаковал кое-что испачканное в бумажный миниконвертик и, подавив вздох разочарования, упрятал в карман серых брюк. Я помню, как вдруг мне стало ужасно противно. Ухватившись за торчащую из гряды щебня соломинку, раздражённо вытянул её, обломал посередине и сердито сжал пальцами.

Тот, кто вышел из тёмного сумрака леса, по-прежнему не шевелился. Перестав стонать и выть, он неподвижно сидел, широко раскинув ноги в стоптанных, пожелтевших кроссовках и сосредоточенно всматривался в грубый узор железнодорожной насыпи. Солнце слегка саднило обгоревшую кожу. Три полоски и одна едва заметная недополоска, взбугрившись, засохли, стянулись. Я помню, как, негромко про себя выругавшись, прикусил губу. Лёгкие распирало. Хотелось орать и в то же время лечь спать, забившись под невесомое летнее одеяло.

Вдалеке раздавались чьи-то бодрые голоса.

Я помню, как в лазоревом небе истошно вопили что-то не поделившие между собой чайки.

Я открываю глаза. В комнате темно. Большая чёрная птица сидит на подоконнике. Я не уследил. Большая чёрная птица заслоняет собой солнце.

Я помню, как сделал вид, что увлечённо наблюдаю за чайками. Ощущая странное злорадство, я медленно поднёс к незнакомцу сухую травинку и ткнул его в бок. Его передёрнуло. Незнакомец задрожал и неохотно обернулся. Словно под гипнозом, я тоже повернул голову. Мы встретились взглядами. Его безразличные голубые глаза смотрели куда-то сквозь меня, далеко-далеко. Меня словно пронзило током, и я взмок. Майка мгновенно пропиталась едким, вонючим потом. Влажными глаукомами тот расплылся под мышками, на груди и спине. Незнакомец скривил рот, закрыл лицо ладонями и противно затрясся. Он плакал, не издавая ни звука. Мне стало душно. Задыхаясь, я жадно расцарапывал себе горло и грудь. Я помню, как три полоски и одна едва заметная недополоска засвербели, заныли, скукожились. На них выступили две малюсенькие капельки лимфы. Я помню, как пошатываясь, вскочил и с досадой толкнул незнакомца. Мне хотелось, чтобы он исчез, растворился, незамедлительно умер. Незнакомец упал, распластавшись на шпалах, словно жалкая расплющенная медуза. Не сдержавшись, я пнул его в некрасиво вогнутый висок. Никчёмное безропотное существо! Ничего толком не может довести до конца! Обжигающе жгучая ненависть захлестнула меня. Лицо незнакомца болезненно раскраснелось, а потом потускнело, поблекло. Из уха, пачкая белую майку, потекла тонкая струйка.

С бешено колотящимся сердцем, не оглядываясь, я умчался прочь от того места, где незнакомец, расшеперив рот, остался лежать, глазея в акварельную синеву бархатистого августовского неба. Пока я бежал, я всё забыл.

Большая чёрная птица вдавливает скрюченные когти в плечо. Я не могу пошевелить шеей. Я словно пригвождён к креслу. Большая чёрная птица метко клюёт в висок. Я невольно кричу от боли. Из чёрного птичьего горла вырывается презрительный хрипловатый смех.

Я помню, как август сменялся очередным августом.

Годы бегут, не остановить.

Майки я сменил на рубашки. Влез в костюмы и кожаные туфли. Я помню, как осенним пасмурным утром, сбиваемый с ног шквалистым северным ветром, оставив автомобиль в гараже, с горечью брёл на работу в пыльный, загаженный офис. Снедаемый одиночеством и неясной тоской, задерживался у каждого куста. У каждой вывески. У каждого ларька с шавермой и сморщенными, словно старческая мошонка, хот-догами. Я помню, как жадно разглядывал безвкусно разукрашенные витрины. Неистово, будто похотливый юнец, махал незнакомым грудастым девицам. Приветливо показывал большой палец вверх беспомощно озирающимся иностранцам. Скалил зубы дряхлым старушкам-кокоткам, выгуливающим спозаранку на оживлённом проспекте своих полубезумных озлобленных такс. Вскидывал руку в шутливо-опасном приветствии перед свирепыми полицейскими, пугая и приводя в неистовство их и себя. Подписывал у активистов мутные бюллетени. Не за, а вопреки. Я желал, чтобы меня забрали. Избили. Заключили под стражу. Только бы не.

Я помню, как незнакомец, спустя столько лет живой и невредимый, внезапно возник на пороге моего офиса. Он проводил меня безучастным взглядом, небрежно прислонившись к кирпично-рыжей стене. Незнакомец сильно сдал, постарел, но я сразу узнал его. Он ничего не сказал, когда я, побледнев, трусливо прошмыгнул мимо него и скрылся за обшарпанной дверью.

Я помню, как вечером, после работы, встретил его у своей одинокой холостяцкой квартиры. Собравшись с духом, несмело окликнул. Незнакомец, смотря куда-то вдаль, ничего не ответил. Он вообще никак не отреагировал. Я заперся на замок. Ворочаясь, не спал всю ночь. Прислушивался к звукам и шорохам за входной дверью. Съёживался от страха и злости. А утром обнаружил равнодушного незнакомца в нескольких шагах от кровати. С тех пор он повсюду следовал за мной. Молча. Прибился, как шелудивый пёс. Кружил рядом. Караулил у дома. Ходил со мной на работу. Но никогда не пытался заговорить. И никогда не отвечал. Я помню, как, отчаявшись и медленно сходя с ума, начал замечать его в зеркальном отражении чайной ложки, в стеклянных створках буфета, в грязных лужах после дождя, в циферблате часов, в глянцевой черноте смартфона. Я ненавидел его. Его рыбьи глаза. Отрешённый вид. Беспомощность. Неуклюжесть. Несуразность. Нелепость. Я ненавидел незнакомца. Так похожего на меня.

Большая чёрная птица угрожающе раскачивает люстру. Люстра натужно трещит, готовая вот-вот сорваться с потолка. Большая чёрная птица победно галдит. Она только и ждёт, когда ты допустишь ошибку. Большая чёрная птица водит клювом. Разъярённо ерошит чернильные перья. Я прикрываю глаза ладонями. Как в детстве. Я в домике. Я в безопасности. Я невидимка. Р-р-раз — и я здесь! Р-р-раз — и нет меня!

Я помню, как незнакомец однажды попытался что-то мне сообщить. Что-то для него важное. Мыча и капая слюной на рубашку, он настойчиво тыкал в циферблат CASIO на моём левом запястье. Подчинившись, я послушно стянул часы. Под пластиковым ремешком, рядом с огрубевшими от времени тремя полосками и одной недополоской, расцвела чёрным уродством пухлая, остроконечная родинка, такая же безобразная, как и старые побледневшие шрамы. Выпуклая и неказистая, она незаметно тёрлась о ремешок, с каждым днём подпитываясь и прибавляя в размерах. Я помню, как, задыхаясь от ненависти, схватил незнакомца за шкирку. С размаху хлестнул по правой щеке, но с особым остервенением — по левой. Испытывая садистское удовольствие, выкрутил ему руки. Со всей силы пнул по ноге. Швырнул об стену. Рассёк бровь. Разбил губу. Засадил в глаз. На теле незнакомца отпечаталась подробная стенограмма боли. Заплывшее веко. Искромсанное запястье. Щиколотки в рваных порезах. Загноившийся пупок. Выбитый зуб. Только тогда я отстал от него. Тяжело дыша, грузно осел на пол. Осмотрелся. Вид крови и ран странным образом успокоили меня. Мне стало гораздо легче. Подумав, надел часы и больше уже не снимал.

Большая чёрная птица отталкивается от люстры. Огромной чёрной тенью она накрывает свет. Большая чёрная птица садится мне на грудь. Из груди, как из тюбика, выдавливается только одно слово — «мама». Большая чёрная птица, широко раскинув могучие крылья, примеряет удар. Она только и ждёт, когда ты отвлечёшься. Она знает, что мама тебя уже не защитит.

Я не закрываю глаза.

Я стерегу птицу.

Я помню, как медленно падал снег. Как тускло светили уличные фонари. Как незнакомец чудесно воскрес. Он опять таскался за мной по пятам. Вечный страдалец. Всегда поникший. Загадочный. Безутешный. Проклиная его, каждую ночь я напитывал безнадёгой подушку, скуля и закрывая уши руками, вгрызаясь в протёртую полосатую наволочку. Я хотел свободы. Я хотел избавления. Я хотел забыться и навсегда всё забыть. И я снова его позабыл.

Годы бегут, не остановить.

Август сменяет август.

Я помню, как лежал в измятой постели. Мучился от шелушения и кожного зуда. Бездумно колупал ногтем старенькие обои в горошек. Сдирал один слой за другим. Продирался сквозь газетные шрифты к бетону. И как вдруг вспомнил, когда в первый раз его позабыл.

Я помню утро. И мягкий сливочный свет. И маленькую комнатушку. И розовое покрывало в крупных цветах. Наверное, пионах. Небрежно сброшенное на подлокотник кресла. И лакированный стол. И шаткий деревянный стул. И высоченный шифоньер, туго набитый вещами. И гладкие пиявки отцовых галстуков, переброшенных через планку на дверце. И пёстрый ковёр на стене. И себя, неуверенно взиравшего на незнакомца, который, нахмурясь, стоял поодаль от меня, сжимая маленькие кулачки. Я помню радио «Маяк». И торжественный гимн. И что надо хорошенько умыться. И быстро позавтракать. И собираться в садик.

Я помню, как обмочив штанишки, растерянно всматривался в засохшее, словно болячка на разбитой коленке, бордово-коричневое пятно в центре родительской простыни. Я помню, как ночью, вжавшись в подушку, оторопело слушал, как мать, подвывая, горячо шептала отцу, думая, что я уже сплю. Что осторожно. Что он разбудит ребёнка. Что ей больно. АЙ, ОСТОРОЖНЕЙ ТЫ, БОЛЬНО! ДА БОЛЬНО ЖЕ! Что сегодня не время. Что надо переждать пару деньков и тогда уже можно. А пьяный папаша, грязно выругавшись, всё шумел и пыхтел, пока его сын, наблевав от страха на прикроватный палас, заходился в припадке, с ужасом воображая, как его маму калечит отец. И доведя себя до приступа горячечной паники, всё никак не мог себе вообразить.

Я помню, как тем утром незнакомец, бессильный, стоял у стены. Безмолвный, он крепко держался за спинку кровати. Втянув плечи, виновато смотрел на простыню. По его лицу текли крупные слёзы.

Я помню, как, осторожно коснувшись пятна, оцепенев, поклялся когда-нибудь спасти мать. Отомстить. Убить отца и того незнакомца, который оказался не в силах помочь. Слабак! Тюня! Рохля!

Я пожелал им обоим мучительной смерти.

Годы бегут, не остановить.

Я каждый раз забывал незнакомца.

Отец продолжал пить. Мать продолжала страдать. Они орали, дрались, потом мирились, пили чай. Смотрели «Поле чудес» с Якубовичем и сериалы на «Первом».

Отец умер в старости. Не всегда проклятия достают адресата. Некоторым просто везёт.

Годы бегут, не остановить.

Я каждый раз забывал незнакомца.

Мать бросила пить. Вышла замуж по новой. Уехала с мужем на Крайний Север. Не всегда в жизни несчастливый конец. Некоторым просто везёт.

Годы бегут, не остановить.

Я старею. Я одинок. Я не покидаю дома. Я стерегу свою птицу.

И только уродливая, как те три полоски и одна едва заметная недополоска, разбухшая чёрная родинка под пластиковым ремешком часов CASIO снова вызвала в памяти того молчаливого незнакомца.

Темнеет. Идёт дождь. Серое небо нависает над городом. Большая чёрная птица возбуждённо трепещет. Где-то там опадают первые листья. Большая чёрная птица укутывает меня своим гигантским крылом. Ласково клюёт в грудь. В шею. Вырывает клок мяса. Жадно пьёт кровь. Вонзает острый клюв в сердце. Тук-тук. Тук.

Я устало закрываю глаза. Я сдаюсь. Нет сил больше стеречь.

И только чёрная, разросшаяся до размеров вселенной родинка успокаивает меня, доверительно сообщив, что моё давнее желание скоро сбудется и тот незнакомец, наконец, всё-таки умрёт мучительной смертью.