Гагушка

— И всё это неправильно, не должно так быть, — простонала бабушка, останавливаясь позади Нины, разглядывающей старый альбом с детскими фотографиями своего папы. — А это он в химическом лагере, ему пятнадцать, а сейчас уже пятьдесят четыре. А мне и вовсе восемьдесят… Время летит, будь здоров.

— Да ладно, бабушка. Тебе никто твои восемьдесят не даст. Если только восемнадцать, — искренне сказала Нина, а потом добавила: — С хвостиком.

Девочка перебирала фотокарточки и трясла ногой под столом.

— Ну и выдумщица, ты, Нинка, но приятно, — рассмеялась бабушка и снова занялась делами.

Нина перелистывала альбом, со страниц которого на неё смотрели то сорок пар детских глаз, школьников в парадной форме, то голопопый, ещё совсем маленький папа, то отряд юных комсомольцев. «‎А время всё-таки быстро летит, и мне уже целых пятнадцать», — подумала девочка, листая шершавый картон, который был старше её на добрые пятьдесят, а то и шестьдесят лет. На одном развороте фотографии не расставили по местам, а сложили стопкой — их было много больше, чем уголков-вкладышей на странице. В руки Нины попал портрет девочки.

Её маленькие строгие глаза смотрели мимо фотографа, в сторону. Тонкие губы сложились в ровную линию, как будто она немного недовольна. Длинная коса с кудряшкой, выбивающейся из опрятной причёски, заколота белым бантом и лежит на правом плече. Красивый отглаженный кружевной воротник — она модница, на белом фартуке значок с Лениным — комсомолка, как и папа, значит, ей примерно пятнадцать лет. На обратной стороне фотокарточки послание.

— Альбом мой смотришь? Что нашла? О, это раньше такие валентинки были, — сказал папа, присаживаясь рядом с Ниной.

— Кто эта девочка?

— Девочка… — папа задумался на некоторое время и улыбнулся. — Из химического лагеря, вместе были на смене.

— А как зовут?

— Не помню, как зовут, — папа отложил фотографию. — Давай дальше смотреть. Это дядя Паша…

— Как не помнишь? — ещё раз спросила Нина. — Так не бывает! Как её зовут?

— Да правда не помню, — развёл руками папа. — Как фотографию в последний день отдала — помню, а имя — нет.

— Она пишет: «‎Милый мой Гагушка!..» Кто такой Гагушка? — Нина сделала ударение на второй слог и засмеялась.

— Гагушка, — сказал папа, ставя ударение на первый слог, — это я.

— Ты? Никогда не слышала, чтобы Игоря называли Гагушкой! Гоша, Гарик… Папа, расскажи, как вы познакомились с этой девочкой.

 

***

 

1983 год. Тогда я слушал рок андеграунд — он только-только выползал из подполья. Преподаватели в музыкалке терпеть его не могли, а я после класса по гитаре слушал пластинку группы «‎Карнавал». Уроки делал под «‎Не позволяй душе лениться» и «‎Как скучно жить без светлой сказки» до ужаса популярного «‎Круиза». После критической статьи «‎Комсомолки» о «‎Машине времени» собирался, как и многие, писать в редакцию, но мама не позволила:

— Такой горячий поступок может повлиять на твои результаты всесоюзной олимпиады по химии. А твои успехи намного важнее судьбы какой-то группы.

Тогда я устроил бунт в пределах своей комнаты — написал «‎Руки прочь от “Машины”» и приколол булавкой над письменным столом. Я до дыр заслушивал их хиты, переписанные с кассет не первой свежести, которые доставались мне по цепочке ушей с хорошим вкусом. Одноклассник по дружбе давал переписывать те, что получалось выпросить у его старшего брата, а он, в свою очередь, брал кассеты у своего друга. Иногда я подпевал так, что соседи стучали по батареям, и мечтал, как однажды тоже стану известным музыкантом и напишу что-то стоящее. А пока магнитофон гремел:

 

«… Мы в воде ледяной не плачем

И в огне почти не горим,

Мы охотники за удачей,

Птицей цвета ультрамарин…»

 

В тот год на олимпиаде по химии я занял шестнадцатое место — как и надеялся, попал в первую двадцатку. В награду меня отправили в профильный лагерь под Казанью на три недели. Это не первая поездка в лагерь, но, возможно, последняя, ведь мне было уже пятнадцать лет: я побывал в «Артеке», в лагере актива и в «Солнечном» у нас в области. На каждую смену возил с собой исписанный песнями любимых групп блокнот и гитару. С этим набором и с чемоданом в руках я стоял на небольшой площадке перед главным корпусом на распределении по отрядам.

— Костин Игорь. — Старшая вожатая оторвала глаза от списка и оглядела нас, пока ещё не знакомых друг с другом, но уже пытающихся найти общие темы для разговора. — Седьмой отряд. — Чётко проговорив «‎седьмой», она ждала, когда названный ею ребёнок поднимет руку.

— Я, — ответил я.

Старшая вожатая кивнула и продолжила зачитывать имена из списка, каждый раз дожидаясь ответа.

— Значит, ты Игорь Костин. — Я оглянулся, услышав своё имя, произнесённое с уверенностью, которая может быть только у девочек в пятнадцать лет. — Гагушка, — сказала девочка уже чуть мягче, делая ударение на первый слог и выделяя букву «г».

— П… ривет, — произнёс я.

Нас распределили в один отряд. После того как она произнесла моё новое имя, многие пытались меня так называть. Но я разрешил только ей. И, если честно, рядом с этой уверенной и серьёзной девочкой я забывал, что любые производные от моего имени мне раньше не нравились. Но она так уверенно произносила неизвестную мне до дня нашего знакомства форму моего имени, что я первым поверил, что всю жизнь был Гагушкой. С ударением на первый слог и с особенно чёткими буквами «г».

Она оказалась заводилой: руководила рисованием нашего отрядного уголка, придумывала творческие номера и организовывала вечера, на которых я играл на гитаре. Не проходило и дня, чтобы она не предложила новую игру на сплочение отряда. Когда нужно было взаимодействовать в парах, она случайно всегда оказывалась передо мной. Я думал, это совпадение, и радовался ему, потому что сам постеснялся бы предложить ей встать в пару. В свободное от занятий время я играл ей на гитаре, больше всего она любила «Карусель»:

 

«Стонут оси, протяжно стонут оси,

Натяжно стонут оси, упрямо стонут оси,

Набирает скорость карусель.

Ты не бойся, ты ничего не бойся…»

 

Мне нравилось дружить с этой девочкой: она заняла пятнадцатое место в химической олимпиаде, обойдя меня всего на три балла. Но мы говорили не только о химии, хотя часто решали задачи, обгоняя программу лагерной школы. В классе я сидел с мальчиком из Астаны, который в какой-то из дней и передал мне записку: «Гагушка, я тебе нравлюсь?» В смелости этой девочке не откажешь. 

Однажды вечером мы сбежали из корпуса — я позвал девочку гулять. Вдвоём. И хоть вожатая и ребята догадывались, что между нами не просто дружба, никто бы не подумал на парня-отличника и примерную комсомолку. Но любовь не разбирает. Мы расправили свои постели и прошмыгнули мимо охранника в служебную дверь, которую он никогда не закрывал.

В двадцать два тридцать на территории никого — вожатые засыпали в игровой, чтобы к полуночи набраться сил и прийти на летучку. Два влюблённых подростка тоже должны бы спать под пуховыми одеялами в кроватях, но тихо ступали по каменной дорожке, скрытой за кустами и лохматыми деревьями.

— Это тебе, — до условленного времени я успел нарвать цветов, — не с пустыми же руками на свидание топать.

Моя девочка была либо слишком серьёзной, либо очень счастливой. Третьего не дано. В тот момент её широкую улыбку я разглядел даже под мерцающим фонарём.

— Мне совершенно не хочется, чтобы этот миг заканчивался, — звонким шёпотом произнесла она и крепче сжала мою руку.

— Ты написала мне записку в классе, — начал я, замедляя шаг. — Я не ответил… но не ответил запиской, потому что хотел это сказать, а не написать, потому что такое важное надо говорить, глядя в глаза, если у тебя есть на это смелость. — Я замолчал, задержав взгляд на её глазах, серьёзных, радостных, ждущих. Кажется, она даже не моргала.

— Почему ты замолчал? Отвечай, — попросила девочка.

— Нравишься. Ты мне очень нравишься, — я шагнул вперёд, чтобы поцеловать её. Казалось, я никогда ещё не был таким смелым. Но за спиной хрустнула ветка, как будто кто-то на неё наступил.

— Ребята, а вы… что здесь… делаете? — сонным голосом спросил охранник.

На следующий день после свидания на уроки мы не пошли. Назначили комиссию: за «нарушение порядка и непристойное поведение» нас хотели выгнать из лагеря. Мы с девчонкой стояли на расстоянии вытянутой руки. Смотрели в пол, чтобы лишний раз не злить старших. Моих родителей даже к директору не вызывали ни разу, а сейчас я первый в очереди на вылет из лагеря. В ушах гудели недовольство и недоумение взрослых. Казалось, они вот-вот нападут на нас, как пчёлы, которые кусаются, когда боятся или защищаются. Точно, как взрослые: ругаются, потому что им страшно. Страшно брать такую ответственность. И нам, детям, тоже страшно: мы боимся взрослых, которые всё-таки её на себя берут.

— Товарищи, надо что-то решать! — пытаясь взять бесконтрольный гул в свои руки, гаркнул руководитель смены.

Шум постепенно стих. В ушах звенела тишина, я чувствовал свой пульс и слышал робкое, прерывающееся дыхание рядом. «А что, если правда выгонят? Не меня — её».

Взрослые смотрели на нас. Я это чувствовал макушкой. Я поднял глаза и на одном дыхании произнёс:

— Отправьте домой меня. Я позвал гулять ночью. — Я второй раз почувствовал себя самым смелым, если не в мире, то в лагере.

— Но поймали вас вдвоём, значит, наказаны будете оба, — сказала юная руководитель базы, которая, кажется, была не больше чем всего на пять лет старше нас.

— Полностью поддерживаю! — подскочил заместитель руководителя смены. — Как можно так безрассудно, так… так… даже слов подобрать не могу. Вы понимаете, что не ведут себя так лучшие участники олимпиады, товарищи?

— Понимаем, — сказала девочка и посмотрела в мою сторону. Мне почему-то стало стыдно.

В кабинет, где нас хорошенько отчитывали вот уже полтора часа — стрелка часов коснулась полудня, ворвалась учительница по химии. Уже после мы узнали, что соотрядники рассказали ей, почему мы пропускаем урок.

— Детей нельзя выгонять из лагеря! Нельзя, — она встала между нами.

— В наше время, Людмила Григорьевна, такого не было, — отчеканил руководитель смены.

— Голубчик мой, в ваше время такого не было, потому что шла война, не до любви было. А под мирным небом и такое случается, когда вам пятнадцать лет, — сказала учительница. — У детей талант в химии! И что их теперь, в конце смены выгонять из-за такой глупости?

Все смотрели на Людмилу Григорьевну, как будто она сошла с ума. Руководитель базы чуть не просмотрела дырку в ежедневнике. Но после долгого молчания поддержала учительницу:

— Может, дадим ребятам шанс? Неделя осталась.

— Под вашу ответственность, Людмила Григорьевна, — кончиком ручки руководитель смены указал на женщину.

Мы вышли из кабинета. Людмила Григорьевна тонкими, длинными пальцами держала нас за плечи. Теперь она для нас не просто хороший учитель, по которому скучаешь после смены и которого вряд ли когда-нибудь ещё увидишь. Теперь она старший друг и товарищ, прошедший проверку на прочность.

— Зайдёте сегодня после обеда, объясню материал урока, с которого вас забрали, — только и сказала она, понимающе улыбаясь.

Ребята из отряда видели в нас олицетворение любви, бесстрашной перед правилами и перспективой с позором быть изгнанными из лагеря. За нами следили строже остальных, редко оставляли наедине. А меня начали одолевать мысли, что уже вот-вот смена закончится, мы разъедемся в разные концы страны. Навсегда. Страх разлуки я отгонял мечтами: вместе с моей девчонкой мы сидим на лавочке в парке, а вокруг никого; я поправляю её соломенные волосы, а она смеется, словно стучит молоточком по пластинкам металлофона. И расставаться не надо.

В последний день смены на рассвете мы стояли на той же площади перед корпусом, где двадцать один день назад распределялись на отряды и заводили первых друзей. Вожатая раздала нам верёвочки — разрезанный на много кусочков моток ниток. Мы вязали их друг другу на самодельные ожерелья из такой же нитки, только длиннее. И говорили хорошие слова, вспоминали самые весёлые и трогательные моменты.

Когда у меня осталась последняя верёвочка, я подошёл к ней. Она стояла поодаль ото всех и наблюдала за ритуалом прощания уверенным, строгим взглядом, как будто она не пятнадцатилетняя девчонка, а старшая вожатая. Она вдруг посмотрела на меня так же серьёзно, и я уже начал было думать, что чем-то обидел её.

— Гагушка, почему ты так долго ко мне не подходил? — произнесла она мягким голосом и вдруг стала очень печальной. — Я испугалась, что ты совсем ко мне не подойдёшь, считала твои верёвочки — хватит ли на меня.

— Не знал, как сказать всё, что хочу и чувствую.

— Тогда можно я первая? — она опустила руки на мои плечи. Я кивнул, и она начала: — Гагушка, — произнесла она так, как будто самых крепких объятий будет мало, чтобы почувствовать, как сильно её переполняли чувства, — спасибо тебе! Спасибо, мой милый, что ты так относишься ко мне. Я и не представляла, что олимпиада по химии и этот лагерь подарят мне такого человека, как ты. Доброго, умного, тёплого… — Она смущенно опустила глаза, помолчала немного. Я взял её за руку, и она продолжила: — Гагушка, я… я… люблю тебя, Гагушка… — она отвела меня в сторону, на аллею, где за зелёными кустами мы наконец-то остались вдвоём.

После её признания я хотел поцеловать её, но не решался. Я никогда ещё не целовался. Вдруг ей не понравится, и я останусь в её памяти мальчишкой, который ужасно целуется? А ещё она может не хотеть целоваться, ведь комсомольцам не пристало целоваться на улице. При всех. Но она может и хотеть этого и ждать, когда я решусь поцеловать её…

— Гагушка, — позвала она, и мысли оставили мою голову, когда тёплые, в тонкой плёнке вазелина губы коснулись моих. И я не сопротивлялся этому. Не знаю, сколько мы простояли так, я чувствовал неизвестную мне до этого момента теплоту, которая разливалась внутри.

Она отстранилась и повязала мне синюю нитку:

— Ты очень много для меня значишь. Если бы ты знал, как больно мне расставаться с тобой и возвращаться домой. Одной. Мы будем так далеко друг от друга. Ты будешь мне писать? Я буду! Ведь ты для меня всё, и, возможно, однажды мы снова встретимся. Только не забывай… не забывай меня, ладно?

— И я буду писать. И не забуду, обещаю! — Я честно верил в то, что обещал ей.

Мысли трудно формулировались в предложения. Я думал о поцелуе, о том, как просто это было и хорошо. Мне хотелось ещё раз поцеловать эту девочку, ещё раз подойти чуть ближе, чем мы привыкли стоять в обычной жизни. Я тоже повязал ей верёвочку на пестрящее другими разноцветными обрезками из шерстяных мотков ожерелье.

— Гагушка! Прости меня за всё! Что я сделала, что сказала — как во сне. Знай — ты в моей памяти останешься необыкновенным человеком. Прошу, не думай плохо обо мне. Я буду стараться быть хорошей, быть такой, как ты… — Она опустила всегда устремлённые вперёд, к цели, глаза и почти неслышно добавила: — Только не забывай меня.

— Это было так просто, нежно и чисто… — ответил я и уже сам уверенно шагнул ей навстречу. Сам её поцеловал.

Мы сидели на лавочке за кустами и говорили обо всём, что приходило в голову. Мы говорили в последний раз, но в душе я это отрицал. И всё же из-за того, что это был наш последний разговор, я чувствовал себя смелее. «А помнишь…» — начинал я. И она подхватывала: «...как весело профессор бегал с молоточком у огромной доски. Я раньше никогда таких смешных профессоров не видела… и досок таких тоже». «А помнишь…» — снова говорил я. «...Людмила Григорьевна поставила всем неуд за контрольную по химии, потому что перепутала бумаги с ответами», — продолжала она. «А помнишь… нашу прогулку ночью?» — выпалил я. Она не отвела взгляд, он снова стал таким же уверенным, как и всегда. Девочка улыбнулась: «Помню».

Мы говорили, пока не объявили завтрак и нас не хватилась вожатая. А после наша делегация уехала на вокзал. Поезд Казань — Москва отходил после обеда. Я улёгся на верхней полке и вспоминал её: то смелый, то такой непривычный, тихий голос, выгоревшие на солнце волосы, стянутые в аккуратные косы, как она смотрела на всех и как на меня. В ушах звучало «‎Гагушка». Я вытер слезу — и почему моя девчонка живёт на другом конце страны?

Я проснулся ближе к вечеру и открыл повесть Стругацких, до которой так и не добрался с момента приезда в лагерь. Между страницами вместо закладки лежала фотокарточка с её портретом: его, как мне казалось, я никогда не забуду. А на обороте пожелание…

На перроне меня встречали папа, мама и сестричка. Всегда, как мы оказываемся в Москве, обязательно идём за мороженым в ГУМ и в парк Горького — прокатиться на лодочках. Я рассказывал, как мы жили в лагере, про ребят в отряде и вечера у костра, и как пел песни, и как ездили на лекцию в химический университет, где по кафедре бегал профессор с молоточком. И про девочку тоже немного рассказал. А потом мы сели на электричку до моего родного города. Я вернулся в школу к старым друзьям. И совсем забыл про девочку из лагеря — обычное дело, когда тебе пятнадцать.

Поначалу я писал ей по-настоящему. Как и обещал. Я любил её. Очень сильно любил. Не так, как маму или сестрёнку, а как девчонку. Но эти чувства становились для меня невыносимыми, сложными. Я забыл про друзей, про настоящих друзей, с которыми мы мечтали о будущем, играли в музыкальной группе, менялись записями концертов любимых исполнителей. Тогда я написал несколько писем моей девчонке, но не отправил их. Я сделал так в надежде, что через месяц, два, а может, три, сложное чувство оставит меня. И это сработало. Я совсем забыл про девчонку из лагеря.

 

***

 

— Такая история, — сказал папа, откладывая фотографию. — Она мне долго ещё писала, а я отвечал через раз — не до неё уже было: экзамены, институт, армия… Потом маму твою встретил. — Папа встал из-за стола и поцеловал меня в макушку: — Ниночка, ты же знаешь: всё, что было в лагере, там и остаётся.

— Наверное, так правильно, — ответила Нина, читая пожелание безымянной девочки, написанное зелёной ручкой на обратной стороне фотографии: 

«‎Милый мой, Гагушка!

Не знаю, какие слова подобрать, чтобы тебе приятно было, чтобы светлее тебе стало.

Ты даже не представляешь, что ты для меня! Честное слово, я всё бы отдала, чтобы тебе было хорошо, чтобы ты любил такую девушку — единственную и неповторимую, чтобы у тебя дух захватывало, когда ты будешь видеть её, чтобы ты умирал от счастья с ней! Чтобы так было всегда!!! Я хочу, чтобы тебя любили, понимали, а главное, верили тебе.

 

‎Даже если на землю вернёмся

мы вторично, согласно Гафизу,

мы, конечно, с тобой разминёмся.

Я тебя никогда не увижу!»

 

Я тебя никогда не забуду! Тебя и мои (твои) первые и самые лучшие цветы! Прощай».