сон свидетеля

пляж Зиким. утро

 

рыбаки, что сидели у кромки, найдут себя в море

коралловым горьким прибоем, бесследно оглохшим.

 

ворошим угольки на последнем тлении и бросаем

в горизонт-горицвет, не изрезанный парапланами.

 

пасторальность приливов, отливов и гладкие сизые камни.

напиши партитуру ракушкой — услышишь отчётливей

здесь легато, здесь ларго, здесь ритенуто.

 

подсекаю луну — ты по пояс в воде выпускаешь.

окунись — ничего не отыщешь страшнее медузы.

 

безлюдные купальни — царские усыпальницы

в лиловой октябрьской ночи.

 

туман подминает к шести под себя раскрашенный берег

маслянистым серым разливом.

ладонь мерно сгребает и высыпает песок.

светозвукопомехи, чёрные пятна и мотыли в глазу —

отряхнись, это марево, не засыпай.

это в море играет гроза.

 

мы уедем назад, в Беэр-Шеву — колодец из жарких рук —

но вопьёмся навеки в скрипящую гальку дельфиньими плавниками.

 

звуки втянуты, как в трубу, а часы убегают назад,

за акульи хребты чужих катеров.

 

ничего не случилось.

 

 

***

 

насельник бочек, принц обжорного ряда

на хромой собаке в сальном колпаке

со скрипкой — лохматой девкой — в руке

плевал егупецким тётушкам в волосы

звенел комаром и влезал ко мне исповедаться:

 

Mayn tatn hot men oyfgehangen,


Ven er iz ganvenen gegangen.

 

змей ловят пеньковой жандармской верёвочкой

крестят, венчают с осиновой веткой

родовая иудина травма?

мозоли на пятках папаши братались с моей шершавой корой

а в поле рожала ослепшая баба-нагайна

 

мои две руки дробятся сотней ладоней

на каждой сидит цыганёнок a kleyner, маковая голова,

искра-в-порох

узкие костры-миндали, которыми он вот эдак смотрит

мне всаживают в мякоть ласковые ножики:

ты старик-громоотвод притворное дрожание не избывший

вырвись из мышье-полёвочной бесполезицы

 

чумаки на базарах кидали ему рыбьи головы казак оглушил нагайкой чумазый бетховен играл

 

In mayn fidl kent ir hern


Mayn mames tsar, mayn shvesters trern

 

песня гона волчат песня рытвиноглиняных коленей ночей на Днепре на плотах и лика святого Николая

старик вокзала не вытащит за руку в шторм

 

трибуналом сыновним нарезали волю на ленты

комиссар за грабёж приказал его вздёрнуть

 

меня заарканили, как кобылу, накинули петлю как соучастнику

тогда я отгрыз себе ступни и пошёл, хохоча белодевственной кровью

 

Ekh, du fidl, fidele du mayn,


 Shpil mayn troyer tsu zey in harts arayn.


 Ekh, du khaver mayn,


 Ver veyst vi du aleyn,


 Az eybik, eybik, royt iz


Blut un vayn!

 

 

***

 

и то ли Люба, то ли куча тряпок бросается в обрыв на яблони

и врезается в звонкие панорамы садов,

спотыкаясь о паровозные вскрики, гудки

и летит, косоглазо теряясь, обратно, руками вверх

 

первый опыт мистерии в шесть

не в приобщении слову «попа», но в купании

в грязной воде полукруглой бочажины

первой стирке упавшей с гриба Алисы

 

сколько ловить тебя, ручка двери, замок,

сколько тянуться к кровати, щупать трахею стекла

сколько обламывать веника прутья зазря

о травянисто-лоскутный мешок, узелок

с Яшкой-мартышкой за пазухой: выше не больно совсем

 

если разорван мишка — нечего прятать лицо:

пир первобытных стучит в спине под лопатками

купить бы весь лес, пока не пошла в первый класс

но она никогда не вернётся больше сюда

 

 

 

трудности перевода

 

скажи ты слышишь этот звук?

ты слышишь этот звук?

Игорь Булатовский

 

как переложить на смятую салфетку наречия

дальнее эхо в кафе в октябре, декабре, январе,

не сорваться назвать его вялой и щуплой морзянкой

 

не читай фейсбук ни до обеда, ни после, ни отходя ко сну

не читай in geveb кроме как для практики языка

ненависти к языку

примерки языкового предательства

не пытайся узнать

какой из прогрессивных дискурсов позволяет

красть девушек из постелей

и засевать плодородные земли острыми зубьями расстрелянных машин

 

я до этого дважды писала стихи в жанре воздушная тревога

но ни разу в жанре ледостав

зима Ахашвероша не отступила, чайки

то выписывали в воздухе орденские ленты,

то носились жёлтыми фейерверками, файерами, гранатами

раскрывались и падали в безучастные корзинки от мороза

 

не претендуй на то, чтобы книгу с этим текстом

похоронили в генизе

hurbn galitsie с нами за одним столом

за шаббатним столом, горящим посреди шоссе

здесь сказать бы «суббота не кончится никогда»,

«и это, Господи, наши дети»

 

 

сон свидетеля

 

Мне не спится. Полная кровать гвоздей.

Хаим Граде

 

Да будет угодно Тебе <…> избавить меня ныне и впредь от дерзких людей и их дерзости, от дурного человека, ложного друга и недоброго соседа; от злой напасти, сурового приговора и затяжной тяжбы.

р. Йегуда ha-Наси

 

хаос почти готов спрыгнуть с кофейных стаканчиков

подлететь на аритмичных качелях

но пока беззаботно лепёшки идут по столу

и твердится урок: как мы мало знаем стихов наизусть

про горизонтальные связи и пережёванных сотоварищей

и что Эйнштейн-таки прав оказался со своей относительностью

 

экскаваторы ночью у Профсоюзной

закрывают лица ковшами-ладонями.

всё ещё можно пить чай, передумывать выпадать

из окон Дома художника.

можно набрасывать невпопад, подложив Драгомощенко:

«я как будто сошлась на точке такой немоты

что рассуждаю тобой»

 

тяжело это — писать от руки знамения и чудеса.

выходили на Днепр с оршанской груди и думали: это Пахра

заходили в каналы и думали: каждый текст — человеческий манифест

ехали по оранжевой ветке и думали: это ведь было с Рут

где ты заночуешь, там я заночую, там будет

коммуна и вечер писем

 

на ночных поездах в Петербург

mir hobn nit gevoyst, az mir veln zayn af groyse tsures

 

вычищали архивы, пускали поэмы на корпию

лето сбывали с рук у пустой стены на Покровке

в книжном густолесье на Страстном

 

что тебе привезти из запретной моей Ферганы?

be gebentched, повторяю, be gebentched

 

 

проездом в Хабаровске. шуточка

 

за то, что в горбах Вавилова, Фрунзе и Уссурийском бульваре

я вижу подольские окрысившиеся морды,

Хабаровск меня ненавидит. он спрашивает: «сосал?»

и каждая приклеенная к асфальту лошадь отвечает: «I’m so horny»,

магазин предупреждает, что губит людей не вода,

а салон красоты обзывается: «blessing».

 

где тень мента выползает из кришнаитского конфетти,

веерных томных крестных ходов,

просыпается ангел Разиэль над великой еврейской рекой Амур

и учит меня каламбурить, бросая облачное мыло

в единственную прорезь в сером ватном одеяле:

«сырные мысли? выходит что сысли

прокисли

не дай тебе Боже быть китайской циновкой в Хабаровске»