Туалетные истории

Пьеса написана в рамках курса документальной драматургии Un/Told в 2025 году

 

Действующие лица: 

Нилгуна

Катерина

Рома

Аня

Бабушка Ани

Айс

Рита

Галина Николаевна

Маша

Головар

Аруна

Теона

Малика

Туалетная полиция

 

Головар. Этот туалет я лично выкопал.

В моём дворе было, ну получается исторически вот три выгребных ямы, ну туалета. Первый я видел своими глазами, но не знаю, что там было внутри, в раннем-раннем детстве мне не разрешали ходить в сельский туалет, ну просто в горшок, да, делал. Во второй я ходил. А третий я сам выкопал.

Это в Забайкальском крае находится село. У меня там был дом, в нём не было туалета как бы, да, было помойное ведро под умывальником. Моя семья любит ночью туда ходить, а я нет, я не люблю. Я всегда в туалет на улице, даже если зимой ночью минус сорок. 

Мне папа рассказывал, что у нас тут земля, она бывшая, типа, бывшее дно реки большой, типа, миллион лет назад тут была река, ну или несколько тысяч лет назад. И от неё осталось, ну камни, типа, почва, она очень-очень-очень тонкая. А дальше там какой-то гравий, камни, вот это вот, и песок.

Сначала легко, а потом всё тяжелее и тяжелее становится её копать. Но даже так я настоял на том, чтобы прокопать глубже, чтобы, ну чтобы яма подольше продержалась. Мы сделали там опору. Чтобы яма сама себя не закопала, ну стенки сделали.

Здание туалета — оно на четырёх брёвнах, типа платформа, и стоит над четырьмя стенками, ну которые уже над выгребной ямой. Вот. Конструкция устойчивая более-менее. До сих пор, сколько лет прошло. 

Аруна. Мы же в ауле же росли. И у меня был очень интеллигентный ата мой, и он любил читать книги. И вот он в нашем этом деревянном туалете (ну в какой-то момент, видимо, зрение у него стало падать), и он прорубил окно сзади, чтобы был свет. И когда мы приехали, а мы летом туда приезжали, и получается моя мама, она была ему келинкой. И я почему-то так помню, но я маленькая, а я помню, как мама моя с таким гоготом там вываливается из этого туалета, потому что окно, которое он прорубил, оказалось как раз на уровне задницы, если как бы вставать. И я помню, она ему говорит, ну, наверное, выражение «эротический туалет», она не могла сказать. В то время такого не было. Ну что-то она ему сказала, вот что-то типа что туалет ваш не очень приличный. И я помню: он бедный так недоумевал. Потом он закрыл это окно частично этими газетами.

Причём, знаешь, он был абсолютно казахоязычный дед, но у него тогда, видимо, мало книг было, не так много на казахском, но у него было собрание всех там. Вальтер Скотт, я помню, Бальзак. Я маленькая была, конечно, не могу понять, как-то он это всё читал. Видимо, он всё-таки русский знал, но плохо говорил, наверное, вот. Потому что книги были там великолепные просто. Мне было, может, там восемь лет. Они были взрослые для меня, неинтересные книги. Но я помню, что там было всё. У него была целая, ну по тем временам, наверное, книжные шкафы. Он учителем работал казахского языка, соответственно, был образованный. Я помню: читаешь в туалете что-то, и тут раз — прервалось, а кто-то уже выдрал. И обычно в семье же все любили поржать, и кто-то выходит и говорит: «Эй, а чё там было дальше?» Потому что не было туалетной бумаги, по-моему, вообще как явления.

Туалетная полиция (из «Истории и физиология парижских бульваров от площади Мадлен до Бастилии» Бальзака). Они движутся, словно тени, словно блуждающие огоньки!.. И двух бульваров не пройдёшь, как уже встретишь друга или врага, какого-нибудь оригинала, вызывающего смех или повергающего в глубокомысленные размышления, бедняка, который молит о милостыне, или водевилиста, который молит о сюжете, — они оба неимущие, и всё же первый богаче второго. Здесь можно наблюдать комедию костюма. Сколько людей, столько разных костюмов, и сколько костюмов, столько же характеров! В погожие дни появляются здесь дамы, но не разряженные. Нынче туалеты вы увидите на Елисейских полях или в Булонском лесу. Прогуливающиеся по бульварам светские дамы только следуют прихоти и покупают кое-что ради забавы; они быстро проходят мимо и ни с кем не здорова…

Аруна. Эй, а чё там было дальше? 

Рита. У моего дядьки — он был живой, дядя Миша, и он разводил лошадок — у него всегда была лошадка. И когда мы приходили в баню, там с детьми, он эту лошадку привязывал возле туалета. А она молодая, ей всё время хотелось повернуться и посмотреть, кто там. А тут случилась со мной оказия. Я зашла в туалет, значит, а она решила посмотреть кто там. И повернулась очень неудачно, крупом закрыла, дверь вот так прогнулась в мою сторону. Я, естественно, заголосила так, что брат вышел на крыльцо. Дети выскочили, и Илюша мой маленький, он маленький тогда был, четыре года, и он кричал: «Маму, маму лошадка задавила!» Дядя сказал: «Что ты кричишь, сейчас я её уберу». Понимаешь, ну что ты так разволновалась. Он докурил. Потом неспеша лошадку как-то там развернул, вывел. Вот и я, значит, вышла, совершенно зелёная от ужаса. Они там все дружно посмеялись: «Нашла чего бояться. Ну повернулась и повернулась неудачно. Шо ж так орать-то?»

Айс. Около нашей книжки, здания милиции, вот я там у них на парковке ходила. Линка ржёт: «Тебя там камеры зафиксировали». Я говорю: «Мне пофиг, я просто шла, села, поссала и дальше пошла. Во дворах раньше я ходила. Это, наверное, университетские годы, двенадцатый-тринадцатый год, когда начинала работать только, я просто, когда заходила, садилась, машина во двор заезжает, куда ты денешься, если ты уже писаешь. Лицо вот так руками закрываешь. А кто — не поймёт же. Ну лицо же не видно. Как они меня определят, что это «О, сидит Айсулу», а я просто руками так вот лицо закрывала. Как анекдот же был: в бане, когда заходят в женскую баню, забегает мужчина, по национальности кто как там закрывается: кто-то там грудь прикрывает, кто-то там письку прикрывает. А мусульманка закрывает лицо, потому что типа лицо не узнал. Ну там всё одинаковое, по сути, да? Не узнаешь. А вот по лицу тебя могут узнать, а ты лицо закрыл, и тебя не узнали, по сути. Мозга-то есть у меня.

Маша. Моя мама была завотделом научного атеизма, который позже, когда религия стала разрешена в Советском Союзе, просто переименовали в историю православия. Это одно и то же по сути — что научный атеизм, что история православия. Но это смешно. Они экспозицию даже не поменяли. И вот она работала сидела. У неё был кабинет в Успенском соборе Княгининого монастыря. И я там после школы приходила к ней, да, и там вот был туалет: там сзади нужно было пройти через весь храм, где были фрески, иконы, где горели свечи. Но это была экспозиция при этом, потому что экспозиция была этому посвящена, где выставлялись рясы. И вот ты проходишь через это сакральное, сзади, на самой задней комнате была маленькая комнатка, где висел космонавт, который, собственно, вот всё это обесценивал, одновременно говоря, что «ребят, вот тут все поняли про религию, но на самом деле там не бог, а космос, там вот космонавты». Там висел космонавт, и нужно было пройти через эту маленькую комнату, где космонавт, чтобы попасть в туалет. Так вот, самая страшная комната была с космонавтом. Она какая-тёмная и на задворках. И такое ощущение, что она отделяла себя от защищённого пространства храма.

Теона. В Балыкчы по дороге на Иссык-Куль в магазин Spar, где все закупаются, большой прям супермаркет, и там уже можно готовую еду взять, и там же поесть, и погреть. Там хорошие туалеты. И в один из последних разов, когда мы ехали, я как бы захожу в этот предбанник, где раковины, мою руки, там маленькая девочка, пяти, наверное, шести лет находится. И я начинаю привычно заходить в одну из дверей, и она меня останавливает, держась за мою одежду и очень серьёзно мне говорит: «Вам туда нельзя. Там мужчины». Типа ходят. Я не понимаю, что происходит, потому что у меня в какой-то момент расслоение реальности. Я говорю: «Что? В смысле?» Она говорит: «Там мужчины, вам туда». В другую дверь показывает. Там в том-то и дело, что туалеты вообще негендерированные, и она не хотела, чтобы я пошла в один (где мужчины), а пошла в другой, при том, что вроде бы вообще никого не было в туалете в этот момент, кроме нас. При этом она очень серьёзно это сделала. И как бы она ещё, я так, ну ладно, захожу в эту дверь. Я вижу, что она, типа, смотрит, в какую дверь я иду. Такая вот туалетная полиция в виде маленькой кыргызской девочки.

Туалетная полиция. Дорогие девочки! Если ещё раз вы испачкаете менструальной кровью стены в туалете, я наведу «порчу» на кровь, а те, кто целует зеркала, знайте, что их моют тряпкой д/унитаза.

Аруна. Школа была вполне себе такая, центровая. Но я знала, я сама, может, не видела этого, но я знала, что это происходит. Иногда зайдёшь там в туалет, а там какая-нибудь кровь на раковине, наверное, кого-то там, может, прибили или что-то ещё. Какие-то были такие вот моменты неприятные, потом там, наверное, курили. Вот я почему-то запомнила, что очень боялись они выпускных, потому что на выпускных все напивались там и накуривались. И тогда я помню, что, когда у меня был выпускной, они охранника ещё и поставили возле туалетных окон, потому что, оказывается, в школу проникали непонятно кто именно из туалета. Всякие наркотики-шмаркотики — всё это было вот оттуда. Ну такое место, как бы мы старались по возможности или ходить группой, вот девочки, подружки либо я ещё, когда уже старшеклассницей была, я ещё приучилась ходить в учительский туалет, а они нас оттуда гоняли, конечно же, но в учительском хотя бы была закрывашка. 

Аня. Это происходило более или менее везде, то есть, например, первую неделю они просто жгли мои вещи. Я дралась с ними там на уроках. Не знаю, там передавали, там, не знаю, тетрадки школьные и там мне не отдавали мою тетрадь. Говорили, что это, типа, только там для славян, только для русских — какую-то хрень. 

Мы стояли в туалете. Она что-то про меня говорила, мне на самом деле, когда про меня говорили, мне было уже всё равно. А потом она сказала, что, типа, там «твои родители, типа, понаехали к нам в Питер» что, конечно, очень смешно. У меня бабушка родилась в Ленинграде, у меня мама родилась в Петербурге. Как бы понаехали, понаехали и вообще, типа, лучше бы вас всех убили. Вот такое, в этом смысле. И она рядом со мной стояла, я просто её сильно толкнула, она толкнула меня. И потом я ударила её в лицо. Ну, короче, мне кажется, я попала ей просто косточкой руки в нос. 

Рома. Это был садик, по-моему, последний год садика. Я пошёл в туалет пописать, и там меня ждал парнишка Тимур. Я причём помню его имя. Я практически никого не помню имён, но его я помню имя — Тимур. И он был с какими-то ребятами ещё. Я не помню, на какую тему был разговор. Но получилось так, что они, как бы, грубо говоря, психологически на меня давили. А потом Тимур дал мне коленом в пах в туалете возле писсуаров. И это было очень больно. Может быть, это было даже связано с тем, что у меня был необрезанный член. Ну это не точно, но, возможно, всё-таки узбеки и татары — они часто делали обрезание. И у нас как бы, ну многие делают в регионе, и, может быть, тогда кто-то увидел или сказал. И, по-моему, на этой почве потом пошли и проверялись у врача, и он предложил сделать обрезание, и мы отказались.

Маша. Я была в туалете, и в туалете в очередной раз меня кто-то толкнул, или задел, ну или что-то. И я не знала много ругательств на тот момент. Но я сказала: «Дура» — «blöde Kuh» по-немецки. А девочка была турчанка. А турецкий клан в этой школе был сильным. И с этого момента они пообещали мне, что от меня мокрого места не останется. Ну мне перевели. Я на тот момент не знала немецкого языка. И вот, действительно, я несколько недель не могла ни прийти в школу, ни выйти из школы, потому что меня всё время караулили везде, на всех входах и выходах, въездах и выездах из школы. Я приезжала на велосипеде в школу, ждала, когда прозвенит первый звонок, когда они уйдут, а они просто мониторят со всех. Ну вот такой у них спорт. И спустя две недели девчонки, которые были со мной в классе иностранцев, а тогда тоже было много эмигрантов из Казахстана, Узбекистана, Таджикистана. Ну так называемые русские немцы переезжали. И вот девчонки из Казахстана, которые говорили по-русски, они в какой-то момент сказали: «Ну что, Машка-профессорша, будем тебя теперь защищать. Пойдём, значит, поговорим. Там нас Каюм крышует». А Каюм был самый красивый и самый сильный мальчик из Узбекистана и самый взрослый. Да, он был уже в последнем классе. И привели меня, значит, девчонки к Каюму, типа, ну вот дура какая-то приехала, с турчанками завязала базар. Типа, нужно как-то её отбивать. Каюм посмотрел на меня, сказал: «Ладно, будешь теперь с нами ходить». Ну и вот тут с этого момента началось моё личное «слово пацана, кровь на асфальте», только в Германии и среди переселенцев. 

Нилгуна. Я считала себя монстром. Я думала, что я супернекрасивая, что такие люди, как я, не должны существовать, что я не имею права на жизнь. Я себе начертила обходные пути, такие чёрные выходы, чтобы прийти и уйти незамеченной, чтобы никого не было даже по дороге, я, как крыса, собиралась быстро-быстро добежать, лишь бы не привлечь внимание.

Я избегала перемен. Я училась в корпусе на втором этаже, у нас на перемене, когда дети собрались и я там стояла, я просто, они резко начали бежать, и я потеряла уже координацию. И потом получилось так, что то ли меня столкнули с лестницы, то ли я сама упала. Я так дважды падала с лестницы в толпе. У меня до сих пор в голове есть шрам, у меня голова была проколота, то есть у меня над глазом есть шрам. 

Я старалась в школе никогда не ходить, из-за этого я в школе и не ела, и не пила. Я даже не знаю, где у нас там санузел был, я даже не помню, потому что я никогда им не пользовалась. У меня было так, что у меня школа где-то рядом с домом. И если чересчур прям — я могла прийти домой, сделать свои дела и пойти обратно. Было даже такое, мы же все маленькие, было такое, что все спрашивали: «А где Нилгуна? А где Нилгуна?» А они такие: «Она пошла по-маленькому к себе домой». Это, конечно, стыдоба была. В школе было опасно ходить, с детьми опасно ходить.

Маша. Там били, каждую перемену друг друга били. Друг за друга люди держались, независимо от того, откуда они были — Узбекистан, Казахстан, Таджикистан. А те, которые беженцы военные с регионов Югославии, они против друг друга. То есть у них было разрозненное, разобщённое, мелкие стаи. А у нас была одна и большая. Поэтому, конечно, никакие турецкие кланы уже против этого не шли. Тем более что уровень жестокости, скажем так, постсоветских детей был гораздо выше и гораздо бескомпромисснее. То есть можно сказать, что мы всё-таки из пост-пространства вынесли очень много жестокости, которая идёт до конца. Но да, это был такой импорт, такой импортный товар.

У нас в школе дежурила, в принципе, полиция на каждой перемене, потому что дети приносили с собой холодное оружие и резали друг друга практически каждую перемену, ну или пытались порезать. Потому что столкнули лбами, собственно, вот в одной школе все народы, которые в тот момент в состоянии войны.

Туалетная полиция.

В туалете запрещается:

— бегать, прыгать, вставать на унитазы и урны ногами. Это не место для игр! Кафельная поверхность и небольшая квадратура травмоопасны;

— бросать в унитаз посторонние предметы;

— использовать санитарное оборудование и туалетную бумагу не по назначению;

— собираться с другими учащимися для общения и бесед;

— курить в туалете;

— использовать помещение не по назначению.

ЗАПОМНИТЕ, что туалет — это не место для беседы и обсуждения прошедшего дня. Это попросту негигиенично!

В СЛУЧАЕ НАРУШЕНИЯ ПРАВИЛ АДМИНИСТРАЦИЯ ОСТАВЛЯЕТ ЗА СОБОЙ ПРАВО УБРАТЬ ТУАЛЕТНУЮ БУМАГУ ИЗ ТУАЛЕТОВ.

Администрация школы

Аруна. Там до этого протесты был против власти, применялась пытка, помнишь, когда на площади брали этих людей, их брали в кольцо и держали несколько часов на ногах. И их не выпускали в туалет никого. Я ещё тогда подумала — это такой фашизм какой-то, да? Для меня это вообще какой-то ужас. А потом это. Близко на площади, в Самале это всё происходило, под нашими окнами. Мы окна открывали, был очень сильный запах вот этих звуковых бомб, гари. Я не знаю, куда они ходили, но, наверное, там же и ходили. В основном мужчины были. 

Я в тот день шла такая с компьютером, с утра мы пошли с моим боевым товарищем, мы встретились в кофейне, мы писали чего-то там, она своё, я своё. И потом мы попрощались, и я пешком иду домой, а иду я через площадь. Вот я смотрю: площадь уже полна была всяких танков, чего-то такое. Но меня спокойно пропустили, я домой дошла. Это было 4 января. Я думала, что вот эти звуки — бомбы. Вначале я думала, что люди, фейерверки, Новый год, да. Мы как раз дожрали все остатки вот новогодние. И вроде как в магазин надо, и народ весь, я смотрю, на сегодняшний день народ пошёл по магазинам. Ну, как бы, видимо, продукты кончились. Полная была здесь улица, у нас закрыта, Жолдасбекова улица. И там стояло три полицейских машины, и люди с ними всё разговаривали, люди шли с пакетами, а они всё время в свою мигалку говорили, вот в эту штуку, типа, «люди, идите домой, в городе террористическая операция».

Потом, знаешь, как я поняла, что что-то не то. В какой-то момент я смотрю — это было четыре часа дня, — вдруг вся эта полиция садится в эти машины резко, и они с этой улицы уехали. А я продолжаю смотреть. И вот дальше мне показалось, что у меня уже крыша съехала, потому что вдруг я вижу, что по нашей улице начинают ездить очень-очень редкие машины, и они ехали либо по встречке, либо посередине дороги. И они здесь где-то останавливались что-то, и из них выходило там по три, по четыре человека. В основном парни, уже начало темнеть. Я помню: я, когда на них смотрела, я понимала, что эти люди первый раз здесь, потому что они, когда выходили из машины, они не знали, куда идти. Это было очень беспорядочное такое движение, они куда-то группировались. Потом опять, они куда-то бежали, они что-то доставали, потом назад. Они очень беспорядочно себя вели. Вот. И потом они начали останавливать другие машины, тоже очень странно — прямо посреди дороги. Мне было так неуютно от этого. Что-то людям говорили, кого-то пропускали, кто-то уезжал назад. В общем, там была какая-то фигня вот такая вот. И вот было какое-то такое броуновское движение, потому что они не были очень хорошо подготовлены. Ну потом они уже разбирались, они шли в сторону уже площади, туда уходили. Мы вот это всё видели из окна. И ты знаешь, самое смешное, я попала, ну дня через два мы уехали к сестре, а у неё двое малышей. Там два года и пять лет. Ну и я с детьми играю. И в какой-то момент я смотрю: вот дети знаешь как играют? Вот они что-то берут, тащат, перекладывают, что-то берут, тащат, перекладывают. И они мне так напомнили вот этих мужчин. Вот они такие же беспорядочные совершали какие-то вот, знаешь, движения. Я поняла, что вот эти мужчины, они вот напоминали мне действительно вот этих хаотичных малышей. 

Я не помню точно, потому что было темно, они все были в какой-то полуспортивной тёмной одежде. Днём я увидела, как бежали солдаты, солдаты бежали вверх, через Самал, они бежали в Достык, они убегали. Оказывается, за ними гнались, они убегали. У меня зрение такое хорошее, но не сильно яркое. Я увидела что-то, мне показалось, что это гигантская черепаха такая, знаешь, серая, а оказалось, что это группа вот солдат, их, наверное, человек было двадцать. И они убегали, убегали, за ними гнались. И потом я увидела вот этих людей странных у нас здесь. Кто были эти люди, я не знаю, но они были не отсюда, в общем. Ну как-то вот их свозили сюда. Как-то кто-то их привозил.

Я не думаю, что там было, знаешь, чёрно-белая там одна сторона против другой, что-то смешалось, непонятно, что было. Вот хаос, хаос такой. И в такой момент ты действительно понимаешь, ты как бы беспомощен вот в этой ситуации, ничего не работает. Полицию ты не вызовешь. Скорую ты не вызовешь. Если у тебя жратвы нет, будешь сидеть без жратвы, понимаешь, голодный. 

Я вспомнила, как за полгода до этого в Афганистане же талибы пришли к власти. И вот я помню, как я читала, как там же у них, в Кабуле, такие панельки-четырёхэтажки, как у нас. И что тоже жила вот такая, как я, женщина одинокая с отцом. И они постучали к ним в дом, и она, просто понимая, что сейчас её там схватят, утащат, там изнасилуют или выдадут замуж, она просто спрыгнула с этого четвёртого этажа. Я просто думала, что я же была у папы, я жила с папой, папе моему семьдесят два года. А тогда пошёл слух, что вот эти бегают ваххабиты и там всех насилуют и так далее, кричат «Аллаху акбар». И вот ты знаешь, я тогда задумалась, что, по сути, если сейчас кто-то сюда придёт, и никто нас не защитит.

Туалетная полиция. 

Токаев: За рубежом высказываются призывы к сторонам провести переговоры для мирного решения проблем. Какая глупость! Только на Алматы напало двадцать тысяч бандитов. Демократия — это не вседозволенность. Правоохранительным органам и армии мною дан приказ открывать огонь на поражение без предупреждения.

(Из РЕСПУБЛИКА.kz.media от 16.11.2023) Четырёхлетняя Айкоркем Мелдехан погибла 7 января в Алматы, когда в городе действовал режим ЧП. Машину, в которой она была вместе со старшими братьями и сестрой, обстреляли, и пуля попала Айкоркем в голову. Девочка умерла на месте. Её сестра была тяжело ранена. Отец детей Айдос Мелдехан насчитал в машине 20 отверстий от пуль. Он рассказал, что баллистическая экспертиза подтвердила, что оружие, из которого сделаны выстрелы, используют военные.

Аруна.  Я помню, мы ещё, мы вначале у себя были Самале, а потом мы уехали к сестре в горы. Слушай, у меня не было ни копейки. Но хорошо, у моего папы была, типа, пенсия, он её снял, он, оказывается, держал наличные, мы этим и спасались. А иначе я не знаю, как бы мы выжили. Мы стояли в очереди за хлебом, и приехал парень, и он продавал по тысяче тенге за лепёшку. Но у него, знаешь, вся машина была в пулях. Я на это всё посмотрела. Он реально, как бы, знаешь, пострадал. Потому что машина была продырявлена вся. И я поэтому не стала ничего говорить. Я думаю: ладно, пусть заработает на этом хлебе дурацком. А зачем нам нужен был этот хлеб, я тоже не могу понять. Вроде бы мы его так и не едим. Вот знаешь, как вот в истерике — надо хлеба купить.

Теона. Я выходила в пикет напротив посольства Казахстана, против использования войск ОДКБ российских в Казахстане. Потому что не было никакого общественного обсуждения того, что происходит. И было понятно, что нужно это сделать. При этом было абсолютно понятно, что тут-то меня уж точно возьмут, потому что у меня за десять лет как бы митингов, всяких политических акций, всегда была суперудача на то, что я всегда ускользала от ментов. И тут, естественно, не знаю, тридцать секунд я не простояла со своим плакатом. Меня взяли whatever. Оформили административку, массовые беспорядки сфальсифицированные, которые прямо у нас на глазах с адвокатом делали вместе с людьми, которые находились ни там, ни здесь. И дальше были мемы, потому что мне попалась судья, которая посадила Pussy Riot. У нас был очень смешной суд, где сорок минут объясняла ей, что такое перформанс, потому что её просто заинтересовало, что у меня в графе было указано, что художник перформанса.

Рома. Я думал, хотя бы какая-то информация появится в интернете, в смысле о том, что двадвать лет Андижану, ну и люди заинтересуются, где-то увидят мой спектакль. Но вообще ничего не было. Я специально гуглил, я нашёл пару статей очень коротких, а так вообще тишина была полнейшая, везде почти. Я подозреваю, что это переросло во что-то большее. Я подозреваю, что люди просто забыли и забили. То есть это сейчас так происходит. Забыли и забыли. Вот и всё. Даже от моих знакомых я слышу плюс-минус то же самое. Они говорят о том, что, типа, ну были же потом столкновения в Нукусе, как бы. И Андижан противоречивый, он был давно, и, типа, это уже неактуально. Типа такого. Думаешь: «Ну ок, ладно, я бы так не сказал, но раз ваше мнение такое, я не спорю».

Спектакль заканчивается сценой в туалете. И туалет для меня, на самом деле, ни фига не безопасное пространство, вообще ни разу, как мне кажется, наоборот, для меня это более такое какое-то уязвимое в каком-то смысле. Просто нужно быть готовым, что всегда какая-то херня произойдёт. Вот та же Катя не даст соврать. Я люблю контролировать все и вся.

Спектакль — это возможность рассказать, высказаться и прожить. И это тоже возможность что-то вынести для себя из подсознательного в осознанное и таким образом бороться с этим и контролировать это, создать какую-то иллюзию, хотя бы контроля.

Катерина. На последнем спектакле одна женщина сказала: «Вот вы считаете себя узбеком, вы говорите, что любите Узбекистан? А почему плохое рассказываете? Почему спектакль не о чём-то радужном? Почему спектакль не похож на финальную сцену с танцем "Андижанская полька"?»

Рома. Финал спектакля «Андижанская полька»: 

«Я приехал на площадь и перед глазами встали картины событий, о которых я читал. Теперь здесь стоит гигантский флаг Узбекистана. Сердце заколотилось. Хотелось убежать и спрятаться. Я пошёл в парк через дорогу. Казалось, за мной следят. Начало накрапывать. И тут у меня свело живот. Я на полусогнутых мечусь по парку, ищу туалет. Начинается ливень. Я промок насквозь. Я обхожу весь парк вдоль забора. Я нахожу грязный сортир. Там сломана сидушка. Пол уже по щиколотку в воде. Я спускаю брюки. Я залезаю на унитаз с ногами. Держаться не за что. Наконец я посрал. Мне нечем вытереться. Я слезаю. Я снимаю обувь. Снимаю брюки. Снимаю трусы. Я вытираюсь ими. Одеваю брюки, но они все уже испачканы. Последнее воспоминание про Андижан, как я бегу под проливным дождём в обосранных брюках в отель и сразу уезжаю домой». 

Туалетная полиция. На фото изображено помещение, напоминающее старый или заброшенный общественный туалет с рядом напольных отверстий для нужды (так называемые унитазы типа «дырка в полу»). 

Интерьер: длинное, узкое помещение с белыми стенами, местами потрескавшимися и испачканными.

Пол: бетонный, грязный, на нём разбросаны обрывки бумаги.

Санитарные точки: в полу вырезаны прямоугольные отверстия, выложенные кирпичом, — их около шести, они расположены в линию без перегородок между ними.

Состояние: помещение выглядит заброшенным или давно неубираемым. Следов водопровода, смыва или канализации не видно.

Это может быть пример крайне базовых санитарных условий в каком-либо учреждении или лагере.

Рита. Это старая Алма-Ата (Сейчас Алматы. — Прим. авт.), которая сохранилась со времен ещё конца войны, скажем так. И у меня, когда мы жили в старом доме, через дом, в 40-м, одноподъездном, жила соседка Галина Николаевна, которую привезли сюда в каком-то там пятилетнем возрасте, что ли. Нет, наверное, побольше, и она была свидетелем всего того, как район потихоньку перестраивался. То есть она сказала, что вот этот твой подъезд нынешнего дома в 49-м году строили два военнопленных японца. То есть всё было, во-первых, засажено кустами, кустами сирени. Сирень благоухала, черёмуха была, были фруктовые. И у меня даже в палисаднике сохранились ещё и груша, и абрикосы, то есть всё это благоухало и плодоносило. Но на задах стояли сарайки, обязательно деревянные сарайки, в которых народ хранил всё, что там не помещалось в доме, всё хранил, в том числе там запасы, соленья-варенья и так далее. И стояли, стояли деревянные эти уборные, туалеты, их называли уборные. Вот у них дом был однодноподъездный ещё и тогда. На дом только два туалета — мужской и женский, с дырочками, чтобы можно было видеть, что там кто-то сидит. Всё было деревянное. И туалеты смотрели прямо в окна дома. То есть далеко никто не убегал. Вот перебежишь там дорожку, и всё. 

Рита. Галина Николаевна, дак запахи?

Галина Николаевна. Ты знаешь, мы не чувствовали. Видимо, благодаря вот этим всем кустам сирени. (Смеётся.) Если, допустим, прихватит поздно вечером, то я по ходу продвижения в этот туалет, значит, могла сорвать ветку сирени и там ею, значит, обмахиваться.

Два туалета, то есть мужской и женский. А в доме четырнадцать квартир. То есть ни у кого не было туалетов и не было канализации, не было никаких. Была только холодная вода проведена.

Рита. Ну и как вы справлялись?

Галина Николаевна. Ну постоишь там какое-то время, подождёшь.

Рита. Ну а, допустим, зимой?

Галина Николаевна. Ну а зимой у всех стояли вёдра. То есть справлять малую нужду в вёдра, а потом всё это выносилось. А большие проблемы — приходилось поджидать. 

Рита. Самое интересное, что, когда потом в эти дома провели канализацию и провели горячую воду, вот эти туалеты стали сносить. И стали сносить вместе с сарайками, потому что… боялись, что пожар — они ж там мужики собирались в этих сарайках, курили там, выпивали... У кого-то если какой-то мотоцикл или какая-то машинюшка заводилась, то они там как-то вели себя очень неаккуратно, потому как все курили. И, значит, вот решили сносить. 

Галина Николаевна. Приехал бульдозер просто-напросто, и в одно мгновение он снёс все эти хлипкие сооружения. Но дело в том, что в погребах-то были запасы, ты представляешь. И они просто засыпали всё это, несмотря на вопли, крики, угрозы. Просто засыпали, и всё. Вот в один момент. Люди привыкли к каким-то подсобным помещениям. Точно так же и к туалету долго не могли привыкнуть. Вот, свекор всё время выходил на улицу. Ну выйдет — нету, вроде как зайдёт. А по малой нужде начинал в кусты справлять. Его всем домом начинали гонять. Ну это же вообще безобразие. Он всё не мог никак успокоиться. Приехал бульдозер просто-напросто и в одно мгновение, значит, снёс все эти хлипкие сооружения. 

Катерина. Дом находится в Чирчике. Это старый двухэтажный дом 50-х годов, может, даже раньше, 48-х. Он кирпичный и деревянный. У нас есть печь, титан. То есть у нас не проведена горячая вода, мы затапливаем.

Мне было лет шестнадцать-семнадцать, да, семнадцать. Я забеременела, и бабушка мне дала таблетку. Вот… витаминку. А она оказалась таблетка для выкидыша, и в этом туалете случился выкидыш. И по сути это были роды. Из меня вылез плод примерно сантиметров восемь. Вот. И мне было очень больно. Вид плода в плаценте, в каком-то мешочке. Вот то, что я запомнила последнее. Как я увидела плод, я сразу сознание потеряла. Я упала в обморок. Наверное, я лежала без сознания ну достаточно долго, минут двадцать-тридцать. Я была закрыта. Дядя выбил дверь, вытащил меня. Кстати, история про то, что дверь открывается и с одной, и с другой стороны, есть замки, это как раз-таки, потому что дядя выбивал дверь, чтобы меня достать оттуда. Дядя выбил дверь, он прямо вырывал её. Он её вырывал, и она чуть-чуть покосилась. До этого она могла держаться, не открываться сама по себе. У меня до сих пор в глазах, как я в этом унитазе вижу своего ребёнка, и я в полуобморочном состоянии, когда приходила в себя, бабушке говорила: «Похорони его». И с этого унитаза бабушка его достала и похоронила его во дворе.

Я тут оправдываю бабушку, так как я была болезненная. Я хотела сохранить ребёнка, а меня сбила машина, там ещё всякий трэшак ужасный. Ну как бы плод бы не выжил. И я бы, возможно, не выжила. Не хочу вдаваться в подробности этой истории. Ну как сам факт выкидыша и меня маленькой вот этой, переживающей эмоции какие-то, которые даже тяжело пережить во взрослом возрасте. Это не было от человека, которого я любила. Но ребёнка я хотела бы сохранить. Тогда я думала, что я хочу его сохранить, попробовать. Как-то так, наверное, вот что я испытываю по этому поводу.  Мне жаль этого ребёнка, я его обнимаю. Мне жаль меня ребёнком, в общем. Я писала стихи об этом какие-то.

Мам, я теперь стал частью клёна

С зелёными листьями весной,

Ты помнишь меня эмбрионом,

Ты дала мне жизнь в другом.

Мам, теперь я часть кислорода,

Я в твоих лёгких, ты дышишь мной,

Хватит вспоминать те мёртвые роды!

Посмотри, я везде! Я живой!

Мам, я теперь могучее дерево,

И это возможно лучший вариант,

Я не знаю лжи, лицемерия,

Всё хорошо, со мной сёстры и брат.

Туалетная полиция (Из «Казахстанской правды» от 11 мая 1946 года). Торжественно, радостно и весело отметила столица Казахстана первую годовщину всенародного праздника. Накануне над Алма-Ата разразилась небывалой силы гроза. К рассвету небо очистилось от туч. Над городом занялось лучезарное утро. Широкие проспекты, улицы и площади города с самого раннего утра наполнились празднично одетыми людьми. В 2 часа дня состоялся карнавал Победы в парке имени 28 гвардейцев-панфиловцев. Гремит медь оркестров. Молодёжь танцует, веселится. Весь день в городе бурлило… 

Рита. Когда они отступали, это был кошмар и тихий ужас. Делился дед, что, естественно, перед боем как-то им полагалось оправиться. Но это делалось так, что если, допустим, траншея выкопана, то где-то в дальнем углу траншеи. А если идёт наступление и некогда, то есть вообще никак. То есть всё это делалось буквально на ходу и в штаны. Поэтому, он говорит, и вшивели сильно очень, и дизентерия была очень распространена, и вот этот вот тиф, короче, был, особенно в начале войны. А потом уже, после 43-го года, когда наступление шло, уже стало полегче. Уже приспособились к войне. Какие-то делали отдельные, копали окопы, и какой-то делали отвод такой, чтобы могли там сделать.

Всё равно мужикам полегче — снял штаны да сделал свои дела. Но если проблемы вот с такой большой функцией, то, конечно... Но, он говорит, и такого-то особенно не было, потому что всё время впроголодь, впроголодь. До 43-го года очень плохо снабжали. Они по нескольку суток могли на сухарях как-то сидеть. И обозы обычно либо не доезжали до цели, либо их там бомбили по дороге. После 43-го всё поменялось, снабжение стало лучше, они как-то побогаче стали. Ну а потом дядька рассказывал, что как только занимали какой-то населённый пункт, какая-то часть бойцов уходила на зачистку, а какая-то часть становилась на отдых. Сначала все делали свои дела. Туалеты были, возле туалета. Потом мылись, стирались. Но, говорит, вонючие были всё время. Потому что если бой идёт, то тут, говорит, от того, что вот сотрясается, непроизвольно ты мучишься. Ну психика такая у человека. Естественно, потом…  А,  говорит, привыкаешь, конечно. Привыкаешь. Я говорю: «Как это "привыкаешь"?» А он: «Привыкаешь, и не до запахов, потому что всё время идёт борьба за выживание». Боишься умереть и довольно часто было, когда в атаку поднимают — у кого-то медвежья болезнь. Я вообще не представляю, как бы я встала в атаку. Вот это самое страшное — встать в атаку. А ты попробуй не встань.

Головар. Многие, конечно, на СВО поехали денег заработать. У нас там кредит на кредите, кредит кредит уплачивает. Там на дрова всегда цены увеличиваются. Была новость в прошлом году, что в каком-то посёлке в Бурятии — там цены на дрова, там больше пятидесяти тысяч за какую-то часть, не за весь этот, ну чтобы на зиму хватило, а там за какую-то часть больше пятидесяти тысяч. И, типа, блин, бедные люди, у них там зарплата в посёлках в районе двадцати тысяч, и как-то вот так вот, да? А кто виноват, как-то это не артикулируется.

У нас всё село сильно пьющее, и там соседние тоже сёла. В городе как будто бы поменьше, а в селе там всё такое — алкогольное. Ну, мне кажется, друг друга, типа, кого видят, в первую очередь, в первую очередь перед собой — это друг друга. И вот это как бы ты не один это делаешь, а вместе с кем-то. И оказывается, что это он виноват, а не я или не кто-то там свыше. Это чтобы догадаться, что это как-то более системная проблема, нужно время, нужно трезвый ум хотя бы.

Рита. Вот у меня племянник воюет, но не фронтальная часть, как бы механик, видимо, обслуживает то оборудование, которое идёт следом. Хотя они попали в эту Курскую операцию — его сильно контузило, ранило, контузило. Командир их погиб. Несколько ребят погибло. Они вдвоём с другом, где-то они, видимо, под машиной сидели, пока ехали. Короче, они остались, да, живы. Артёмка что говорит — что у них там всё как-то организовано, то есть есть места, типа как биотуалетов, я так понимаю, что ли, всё организовано, всё продумано. Я тоже спрашивала: «У вас там быт налажен?» Он говорит: «Налажен, всё нормально».

Рома. Короче, я вчера ходил в туалет на вокзал, получается, тут метро же бесконечное. Получается, запутался в метро, вышел в туалет на вокзал, из метро прям. И много людей в форме, во-первых, в форме, во-вторых, видно уже, как я понимаю, отправили домой на этот, когда раненый, короче, раненые, контуженные, они идут там с палочками, перевязанные. То есть с фронта вернулись, скорее всего.

Теона (запись из тг-канала Теоны, когда она ещё была Федей). слушайте, я, кажется, начал приходить в себя! я это понял так: мылся в душе и вдруг почувствовал, что получаю удовольствие от потока воды, кожей — первый раз с начала войны. и от этого сразу стало ясно, насколько глухое было тело до этого.

ну оно и сейчас глухое. но меньше.

это постепенно происходило. я прямо записывал в телефоне:

«16 марта — впервые стал танцевать» (немного, буквально подрыгался только. но было важно, что вообще поймал себя на маленьком желании делать это).

«17 марта — впервые стал петь» (я вообще в обычных условиях всё время пою или хотя бы мычу: самый простой способ для меня привести мысли и тело в норму. и вот 17 марта поймал себя на том, что звук просто идёт, сам по себе. было коротенько, но было).

а сегодня — чистое удовольствие тела. это очень много для меня значит. тоже водораздел.

такая перемена, конечно, напрямую связана с тем, где я сейчас, и что за люди меня окружают, и что они делают. но я подробно про это напишу, отдельно — потому что там надо именно подробно.

и как бы с одной стороны — ну, блядь, ура! великая победа человечества — у Феди тело больше не глухое. ну пиздец теперь! но я пишу это не для того, чтобы пожаловаться на то, как мне было плохо, и не для того, чтобы заручиться поддержкой. просто фиксирую (и с большой радостью фиксирую) — кажется, сейчас будет больше сил, чтобы выживать, чтобы бороться, чтобы помогать другим.

это кайф.

Теона. Мне казалось, что как только у меня начнётся гормональная терапия, это будет означать как бы кардинальное изменение в теле или во всём. И оказалось, что в конкретном случае это совсем не так. Было тоже смешно, что благодаря этому всему процессу, что нужно было сдавать анализы, все гормоны и всё прочее, оказалось, что у меня аномально высокое количество тестостерона, типа, у меня его больше в несколько раз, чем должно быть по возрасту, больше, чем норма, типа, в восемнадцать лет. И если бы его было ещё чуть больше, то это было бы like a medical condition, в смысле, что нужно было с этим что-то делать. …Нет возможности чистый эстроген принимать. Я для гормональной терапии принимаю противозачаточные, и мне прописали с самым большим содержанием эстрогена, которые есть как бы всё равно, пока что это работает так, что ты бросаешь этот эстроген в океан из тестостерона. И поэтому как бы было вот это несоответствие ожиданий или того, что может произойти, или того, что происходит действительности. 

Но это в это же время оказалось и очень прикольной историей, потому что стало в теле понятно, что окончательная цель, она очень как бы иллюзорная, и в целом, то есть что такое именно, как должно выглядеть женское тело? Это мы и так знаем, что это конструкт, как бы стало максимально понятно, что это, в принципе, очень дрейфующая история и что можно получать очень много удовольствия и комфорта, и самого процесса движения к этому как бы какой-то, даже это не точка, а скорее, потому что мне всегда казалось, что это должна быть какая-то точка, что это целая плоскость, в которой ты и движешься.

У меня есть свой арсенал шуток про самую маленькую грудь в истории человечества. У меня сейчас, что для меня очень приятно, мне несколько лет назад казалось бы невозможным, что у меня партнёрка пипец любит мою грудь и у неё свои собственные ритуалы взаимодействия с ней и всем таким, потому что-то у меня-то есть критические какие-то части взаимоотношения с собственным телом.

Айс. Я всегда хотела в туалет. В школе даже предупреждали, чтобы меня посреди уроков отпускали, потому что я очень часто ходила в туалет. Кто-то то там выбирает, там не пойду, там где-то на улице, либо там грязно. Мне без разницы, мне главное, чтобы был туалет.

Ну, конечно, до пересадки за несколько лет я могла терпеть, а во время острой фазы у меня даже температура повышалась. Вот прям вот я захотела, и у меня такое состояние, что я не могу понять, что я вот по нарастающей хочу. У меня вот так щёлкает. Ой, я хочу в туалет, и мне надо бежать. И мне надо, чтобы туалет свободный. Просто в последнее время постоянно я хотела там, ночью я могла по шесть раз встать. В больнице, единственное, было стремно, когда у тебя цистит такой. А туалет у нас в конце коридора, на всё отделение один туалет, и он может быть занят. И я помню одну ночь. Кто-то, я не знаю, засел в туалете, мне прям плохо, тошнит прям не могу, а я прям терпеть не могла. 

Был ржачный случай. Я стою в магазине и резко хочу в туалет. И у меня такое ощущение, как будто я прям сейчас описаюсь. Я тихо подошла к кассиру, говорю: «Можно у вас в туалет сходить?» Она по рации передала там какому-то начальнику, начальник какой-то ещё спросил у другого начальника. Потом они вызвали службу безопасности. Пришёл мужчина: «Кто здесь хочет в туалет?» И забрал меня. Господи, там небольшой такой туалет, там не супертакой крутой, засранный такой. И людей не пускают. У нас есть магазин одежды. Раньше они меня запускали, а сейчас я пошла как-то относительно недавно. «Нет, у нас нету». — «Вы как в туалет ходите?» Она говорит: «Мы терпим». Я говорю: «Ну как, блять, можно терпеть!» 

Мне в областной больнице, когда уже там сделали УЗИ, правильно всё посмотрели, сказали, что у меня почки высохли. И вот тогда мне стало печальненько, я, конечно, поплакала. Ну поплакали, покакали и дальше пошли. Собралась. Ну, блин, здесь деваться некуда. Мой терапевт смотрела: «Вот у вас тогда-то тогда-то был белок в моче. Почему вы, типа, не забили тревогу?» Я говорю: «Я откуда знаю? Вот каким образом я должна была знать?» У меня было состояние — бесконечно тошнота, ломота в теле, даже элементарно я помыться не могла. Я мылась с перерывами, там немножко, потому что у меня мышцы все болели. Даже потереться не могла. Начинаю тереться — устаю. Всё, я потом сяду, сижу, потом опять начинаю, но где-то, чтобы полностью помыться, мне надо было раза три сидеть отдыхать.

Я у сестры не хотела брать почку. Аягоз, ну сестра, сразу сказала, что отдаст. Я отнекивалась, не хотела. Она потом посылала ко мне тёть Галю, чтобы со мной договаривалась, маму. И, типа, я говорила: «Нет, чё за бред, для того чтобы свою жопу спасти, я тебя поведу на пересадку». Для меня это было вообще дикость. Я не знала, что, может, например, если человек остаётся с одной почкой, что как бы одна почка может вся взять нагрузку всего организма на себя, она просто увеличивается и начинает работать сильнее. 

Они изначально же проверили весь организм, что подходишь, не подходишь. Уточняли, разрешает ли муж, не против ли дети, либо там «вы будете ещё беременеть?» По тканям мы подошли прям стопроцентно. Это родственная почка, она приживается сразу. Родственная почка, она сразу берёт нагрузку на себя и начинает справляться. У меня сразу анализы пришли в норму.

Пересаженных держат в боксе. Аягоз лежала, получается, в общей реанимации, там несколько людей лежало, а я в закрытом, я как бы всё слышала, но я не видела их, потому что там окна выше были, не видно.

Запомнилась мне женщина, которая болела, с печенью у неё проблема была. Я, типа, говорю: «А у вас есть донор?» А она говорит: «Ну как бы у меня есть сестра, но она не хочет мне давать». Я говорю: «Ну как так? Ну почему?» Она говорит: «Сестра говорит, мне надо работать. Насколько меня это выбьет из графика, из моей жизни».

Бабушка Ани (запись из дневника).

9 августа. В туалет ходила 2 р. Все кишки болят ужасно. Думала, что болит неделю и пройдёт, но уже 9-й день, лучше не становится.

14 августа. Все дни слабость. Кружится голова, болит весь живот. Завтра к Семиглазовой. Может, сделает перерыв.

19 августа. Перерыва не будет, сегодня сдала кровь. Все дни пью преднизолон, от живота, от сердца. Живот болеть перестал. Какое же это счастье!!! Сегодня в туалете всё как у нормальных людей. Неплохо себя чувствую, сидела за столом и ела, ела, ела. Это такой аппетит после таблеток. Сегодня кручусь целый день, готовлю, ездили по магазинам. Сейчас приедут с Дуная Алиса, Аня и Гена. Вчера были в лесу, набрали целую кастрюлю черники. И я проходила столько времени. Когда не болит, хочется жить, думать, что будет завтра. Ну а уж когда плохо, тогда…

21 августа. Низкий гемоглобин, выписали железо. Юра делает уколы. Отпустили на неделю, потом в воскресенье анализ, дальше будут думать, что со мной делать. А я думаю, что делать нечего. Вчера в туалет не ходила. 

20 ноября 2016 г. серотон 552 (был 892). Вчера сделали в Песочной укол. 7 декабря в больницу. А хотела ещё поехать в Москву. Химию делают сильнее. Страшно лезут волосы.

25 ноября 2016 г. Сегодня мне плохо, проснулась в 5 часов, из меня опять потекло. Расстроилась и уснуть больше не смогла. Идти к гастро не хочу.  Не хочу знать, есть ли у меня что-то в желудке или нет. И, конечно, жить около туалета тошно. Болит весь живот, но к этой боли привыкла, даже не пью таблетки никакие.

Аня. Она заболела, она болела восемь лет, у неё была онкология печени, и восемь лет она лечилась. Мне было 13 лет, когда она заболела. По сути, она жила ну как бы ради нас. И она там ставила себе, что ей нужно, чтобы я закончила девятый класс. Ей нужно, чтобы я закончила 10-й, ей нужно, чтобы я закончила 11-й, чтобы я поступила в институт. То есть она как бы жила до этого момента, и она была очень-очень сильный человек. Я знала, что она болеет, но я никогда не знала как бы полностью всего ужаса этой болезни, что она испытывала. Она вела такой дневник, как бы дневник болезни, где она писала каждый день, врачи часто просят это делать. Она писала каждый день в этом дневнике про своё самочувствие. И потом она сказала, что она хочет, чтобы мы сожгли дневник её болезни после её смерти, но мы его, конечно, не сожгли. Был ковид, я училась в Англии, и я знала, что ей уже очень плохо. Я приехала, и через три дня после того, как я приехала, она умерла. То есть она просто ждала меня, чтобы со мной попрощаться.

Она перестала дышать. Я просто поняла, что фотография, как бы, у нас стояла её фотография на полке, на спальной тумбочке. Для меня эта фотография, она живее, чем тело. И я поняла, что я в этой фотографии вижу больше её. Она более живая, чем физическая оболочка. Моя мама, например, говорила, что она жалеет, что она не сразу, что она не стала с ней дольше сидеть в комнате, а я как бы просто сразу ушла. И сразу начала читать дневник её болезни…

Я читала в её дневнике, что там мы с Анечкой пошли, там, не знаю, в Мариинский театр. Я помню, что мы с ней пошли в Мариинский театр. Дальше она пишет: «Я была в туалете, меня вырвало». Я как бы даже не знала, что это произошло.

Мы ходили на «Щелкунчика». Это был, наверное, последний раз, когда ходили вместе на балет до её смерти. Может быть, 19-й, наверное, год. Это семейная традиция. И бабушка очень любила Мариинку. Или мы ходили втроём: я, мама и бабушка. И дедушка тоже. Или с ней вдвоём. Ну вот, я приехала на каникулы, и я каждый год проводила с бабушкой и дедушкой в Питере. 

И да, я помню, помню, как мы ехали на трамвае, было холодно. На мне было надето такое чёрное платье с декольте, потом на мне была надета — была зима, — это была такая дубленка, бабушкина, кстати, дублёнка, она переходила, сначала мама её носила, потом я, она была синяя, очень красивая, и мы ехали на трамвае. Мы сидели вместе. И потом мы туда приехали. И у нас были такие очень хорошие места, довольно близко к сцене, и потом мы ходили в буфет, конечно же, в антракте, самый основной момент похода в театр. Мне кажется, что мы пили кофе и бутерброд с икрой, может быть, пирожное картошка, такое есть. Мне кажется, вот, кстати, помню, что, когда я была в буфете, и она пошла в туалет, это я помню, что вот она ушла. Она была одета: такая чёрная юбка, такая длинная, такая белая с синим блузка, чёрные ботинки на каблуках, такая советская, светская, модная женщина, такая очень типичная, мне кажется, такой типичный лук. 

У неё всегда были такие очень приятные духи, такие сладкие. Я очень хорошо знаю этот запах, у неё всегда была как бы одна и та же помада такого нежно, такой красный, но не яркий, такой нежно-розовый, нежно-красный такой.

Мы с дедушкой вдруг как бы оба поняли, что она не переживёт эту ночь. Был вечер, и потом как бы дедушка пошёл спать, и уже как как бы мы понимали, что, мы поняли, что это начало происходить. И, в общем, я видела, как этот момент произошёл, как она перестала дышать. И в этот момент, когда она перестала дышать, я поверила, что есть душа. Я как бы ещё, не религиозная семья у нас, я не верю в Бога. И у нас в принципе в семье никто не верит в Бога, и она тоже не верила в Бога.

Ну я ещё приехала, а они с дедушкой всегда ходили, делали мне подарки. У нас была такая суперновогодняя история, что мы дарим друг другу подарки, и они ходили в какой-то такой магазин. У них… в спальном районе они жили в Питере, они ходили в такое, ну как бы в торговый центр, там был какой-то бутик, где они продавали итальянскую одежду, покупали мне всё время там одежду. Я приехала, дедушка пошёл и купил кофту, и уже без неё. Но она её видела. И как бы я её надела. И это было очень важно для нас, что она смогла посмотреть. Уже, типа, там три дня, четыре дня до смерти. Такой как свитер, только такой очень тёплый, с таким, как бы с молнией. Такая чёрно-белая. Такого американского спортивного стиля, с такой как бы бабочкой красной, на спине крылья. Я вожу все эти вещи через все страны. 

Нилгуна.

Интересно, как я говорю сейчас.

Интересно, как я разговариваю сейчас.

Интересно, как звучит мой голос.

Интересно, как я говорю сейчас. Я очень переживаю за женщину. Она с такими соплями выходила. Я очень за неё переживаю.

Интересно, как я сейчас разговариваю.

Интересно, как я говорю сейчас. Скоро Новый год.

Что делать? Нужно на ёлку сходить.

(Из ежедневной практики упражнений Нилгуны с голосом.)

Тогда были 90-е. Медицина, сами знаете, какая была, тогда эпидемия была. Я всегда была таким беспечным ребёнком. Я никогда не заботилась о своём здоровье, в отличие от своей другой сестры. Мне холодно, я не парилась. Вот тогда была эпидемия. Первое, что я сделала, я заразилась. Эпидемия, корь, краснуха — что-то такое.

Мне шесть лет было. Ровно год я была в состоянии овоща. Я не ходила, ничего, никакие телодвижения, не подавала признаки жизни. Известный невропатолог, какая-то известная вот эта докторша пришла, посмотрела на меня и сказала маме, что «вот эта девочка ходить никогда не сможет, вы от неё откажитесь, она не сможет ходить». И тогда мама взяла меня в домашнюю обстановку. Потом начала массаж, начала курс лечения самостоятельно, хотя моя мать не врач, ничего у неё, опыта, конечно, нет. 

Где-то через год я начала ходить, я начала жить, а где-то уже в девять лет я начала полноценно жить, без голоса, но полноценно жить, физически начала жить.

Я единственное, что помню, — то, как передо мной мама танцевала, чтоб меня развеселить. Потом я помню, как сестра со мной играла в мячик, чтобы я начала как ребёнок за мячиком бегать. Остальные воспоминания у меня просто стёрлись.

Я связалась с фониатром, как их называют — специалистов по речевым дефектам. И там оказалось, что это может быть напряжённость в шее, губы могут быть напряжены, нужно челюсть расслабить, нужно просто не слоги произносить, а звуки. Просто произносить звуки, широко открывать рот, чаще челюстью шевелить. Упражнения с челюстью. Упражнения с языком. Нужно надавить на вот эту нижнюю часть челюсти. Вот такие упражнения. Нужно произносить такие звуки, как, например, кошка, корова, какие детишки в садике произносят, такие и нужно. Ну я сейчас делаю. Я чувствую, что речь сама возвращается немножко.

Упражнение «Лошадка»

Улыбнуться, открыть рот и пощёлкать языком (лошадка скачет)

Упражнение выполняется сначала:

а) медленно (лошадка идёт шагом);

б) быстро (лошадка скачет быстрее);

в) пощёлкать самым кончиком языка (жеребёнок скачет).

Нижняя челюсть остаётся неподвижной, губы в улыбке.

(Из ежедневной практики упражнений Нилгуны с голосом.)

Не знаю, почему у меня вот ненависть к операциям. Я их тяжело переношу. Я их стараюсь избегать. Много раз в жизни меня хотели прооперировать, и я как-то сегодня-завтра, сегодня-завтра. Хотели, конечно, все хирургическим методом исправить. Но я хочу, чтоб мой голос восстановился естественным образом.

(Шёпотом)

странно что шёпотом я не говорю медленно, может, мне шепотом всю жизнь говорить.

(Из ежедневной практики упражнений Нилгуны с голосом.)

Маша. Мне кажется, все мы навсегда останемся мигрантами, навсегда. Но в какой-то меньшей степени, конечно, чем вновь прибывшие люди. Нет, это трагедия эмиграции, ты никогда не будешь своим, никогда. Я уже думаю на немецком. Я уже у нас по ментальности, по сознанию, может, больше немка, чем русская. …Но ты никогда не будешь местным, потому что твоя родина, она не здесь. Твой народ, если он есть какой-то, он тоже не здесь. Твоё детство прошло не здесь, а детство — это всё равно, это тогда, когда в нас закладываются очень многие коды. Вот то, что мы называем культурный код, вот они закладываются всё-таки на родине. У меня ребёнок в Берлине родился. Если его сейчас увезти из этого самого Берлина куда-нибудь там ну. Там сейчас, понятно, неактуально, но там через десять лет в Россию, для него это будет чужая страна. 

Моя мама была человеком с карьерой, она была одним из ведущих искусствоведов в городе. А переехав сюда, в Германию, она стала уборщицей. Ну и один вот этот факт, думаю, что очень сильно по ней, по довольно ещё молодому человеку ударил. И как с этим она справляется? Ну примиряется просто вот с такой судьбой. Это, безусловно, очень важный и нужный труд. Но когда ты всё-таки получил определённое образование, то есть призвание, и ты уже сделал какую-то карьеру где-то, очень сложно делать вот такой даунгрейд и вдруг мыть туалет.

Головар. Ну в Иркутске, я знаю, что нерусским очень часто не сдают дом в аренду. Там есть такой стереотип, что бурят обязательно будет грязный какой-нибудь, неряшливый. Ну у русских это типа сельский человек, но оно смешивается с бурятом. И вот так вот получается, ну одновременно. В Улан-Удэ деревенских называют «головары» от слова, типа, «голова Ленина». Там, в Улан-Удэ, есть площадь, и на ней очень большая голова Ленина, и сельские буряты там очень часто тусовались, и от этого пошло это название — «головары». 

Был недавно случай в Улан-Удэ, там русский вот повторил этот стереотип, что бурят грязный и он обязательно из деревни. В Улан-Удэ этот русский человек оскорбил бурятскую семью, пересказав все эти стереотипы, что вы грязные, потому что тут это русская земля, какой-то националистический бред выдал и смешал это со стереотипами о бурятах. Была перепалка, это там снимали на видео, это попало в сеть, и в сети это распространилось, и резонанс небольшой появился, и там нашли эту шаурмечную, где этот русский работает. 

Головар уже, как бы, он уже практически потерял свой негативный окрас. Но этот негативный оттенок, он как-то перевернулся с ног на голову, и стало как бы бурят из посёлка — он настоящий бурят, что он сохранил свою культуру, что вот городские буряты, они все обрусели, а наши сельские бурятские остались. 

И вот стало модным, даже русские, которые из Улан-Удэ приезжают в какой-то другой регион, они там говорят: я головар. Мемные каналы бывают со словом «головар». «Головар» стало мемом.

Теона. Меня подкалывают, потому что я постоянно ржу в туалете просто так. Ну потому что у тебя мысли ещё какие-то думаются. Плюс в общественных туалетах мне очень нравится коммуникация через надписи на стенах, когда ты можешь там, типа, читать сложные вещи, иногда поддерживающие сообщения, кто-то пишет, типа, «Жизнь говно», там кто-то внизу пишет «Да не, брат». 

У меня была недавно смешная ситуация, когда уборщица в туалете спрашивала, у кого я ногти делаю. Почему-то у меня в основном спрашивают именно девушки, то есть такие женщины пятьдесят плюс, я всегда им с большой гордостью рассказываю про свою подругу, которая делает маникюр.

Я с уборщицами суперсолидарность испытываю как человек, которого многократно заставляли убирать туалет в доме родителей. С другой стороны, как бы так это немножко смешно, что мы же все моем туалеты постоянно у себя дома. У всех есть отдельно щёточка для туалета и всего. Блин, с уборкой ещё есть такая штука, что это один из редких видов деятельности, у которой есть прямые последствия моментальные. Я, возможно, это чувствую, потому что очень много моей работы не имеет какого-то выхлопа прямого. То есть это очень теоретические вещи, которые ты не можешь даже потрогать, когда это тексты, или видео, или ещё что-то. Когда ты убираешь, ты буквально из хаоса создаёшь порядок.

Малика. Я один раз плакала в туалете, потому что больше негде было. Причём мне некуда было деваться. Я не хотела, чтобы кто-то знал, что я расстроилась. И рядом был только торговый центр. Я терпела, пока я до туда не дошла, пока я не зашла в кабинку. Вообще идиотизм какой-то — плакать то есть, я считаю, но мне просто надо было поплакать, больше негде было. Меня не видно. Я туда пошла. Что-то я там расстроилась, поссорилась, там чего-то, какие-то человеческие… Я не хотела, чтобы вообще кто-то видел, ещё там рядом работа моя, вообще не надо никому… 

Аня. Есть такое бомбоубежище, которое называется «миклат» — это общественное бомбоубежище. Оно находится внизу, и там есть туалет, там вообще всё есть. А в квартирах у нас, ну в Израиле, есть квартиры, в которых уже внутри комнаты бомбоубежище, как комната просто. И у меня в семье как бы это такая комната, то есть ты туда заходишь и там просто сидишь, и туалет, может, конечно, у тебя есть туалет в квартире, но тебе оттуда, значит, надо выйти.

У меня просто было здесь недавно, у нас была сирена, у нас была тревога, я сидела в туалете, и я просто понимала, что я лучше сдохну. Я просто думала, что мне всё равно как бы, я не пойду в это бомбоубежище, мне плохо. И, конечно, забавно, что у тебя как бы настолько меняется приоритет. Ты думаешь: «Всё равно умру».

Малика. Я прожила в этом туалете… Я если делаю, я делаю залпом. Я туда приходила рано утром, уходила поздно вечером, ночью, то есть я неделю просто сидела в туалете на строительных лесах. по-моему, просто ещё одним слоем намазали, даже не помню, как это делали, цементным. Я взяла что-то, какие-то, тоже уже забываю, лопаточки, что-то, шпатели. И вот пока смесь была свежая, на стенах прорезала рисунки рыб. Мне ещё Марат сильно помогал, потому что я высоты боюсь, в какой-то момент всё, что вверху, я планировала, он залезал. Причём это было довольно опасно. Он залезал на двери кабинок, уже там на них стоял и прорезал мои рисунки сверху. Потом ещё был один рабочий, который тоже, уже в конце концов, как работа это была его, потому что я уже запарилась. Он там прорезал мне многие рисунки. И потом я покрасила, уже сама докрасила всё. А потом я поняла, что, наверное, кому-то было странно, что я там торчу в туалете. Мне чёт даже в голову не приходило. Ой, я так гордилась этим проектом. Люди так: «А-а-а, ну окей». Некоторым было такое: «Что-то там в этом туалете сидит с утра до вечера». Людям просто непонятно было. Чё, это же не круто — в туалете сидеть.

Мне всегда тай эне (с кырг. бабушка по материнской линии — Прим. авт.) говорила, что, конечно, она не сильно верила в идею какой-то аристократии и так далее, но есть какие-то расхожие фразы, да, там она говорила, типа, «бедняк заплаты боится». Ну, типа, нестрашно какая-то, что-то такое, что-то ты починила, используешь, ещё она говорила, что, типа, «Аристократ — это человек, у которого дома чистый и красивый туалет» — вот так мне говорила. И я как-то: «Да, верю, я когда прихожу, для меня туалет самое такое чистое место должно быть. Приятно же.

Аруна. Я до сих пор не знаю, то ли я его наглючила, то ли что, поскольку была, так сказать, после Амстердама, там я чуть-чуть того, что я вообще редко делаю. Это был испанский городок Ситжес. Туалет был в скале. Я так и не поняла, был он платный или бесплатный. На входе там сидел мужик, вроде как принимал монетки. Но почему-то он их не просил. И вот я помню, я зашла, я была после, видимо, выкуренной сигаретки. И я зашла, а в туалете играла музыка «Битлз», как-то так журчала мелодия, и из туалета открывался прекрасный вид на море. И вот я помню, я там, так сказать, пописала. Вот я вышла оттуда, и у меня до сих пор… Прошло много-много лет. И вот мне до сих пор кажется, что я этот туалет нафантазировала у себя в голове. Был он или нет. И это самое что-то было такое странное, очень красивое в моей жизни…

Конец