Мадрид

Перевод с английского Андрея Сен-Сенькова

 

Я жду своего друга Хуана, который, думаю, опоздает. Но его скульптуры никогда не опаздывают, они всегда здесь, загадочно ожидая встречи. Хуан работает механиком в маленьком гараже, лёжа на спине под машинами, он смотрит на часы только тогда, когда вылезает и встаёт на ноги. Мы договорились встретиться в холле мадридского отеля «Ритц».

Здесь высокие пальмы и бар, названный в честь Веласкеса. (Сомневаюсь, что тот много пил.) Стены, колонны, потолок выкрашены в беловато-жёлтый цвет, который производители краски называют не слоновой костью, а цветом слоновых бивней: он гораздо ближе к цвету старых зубов. Потолок холла такой же высокий, как три слона, стоящие друг на друге. 

Выходя на улицу, когда двойные стеклянные двери захлопываются, вы ощущаете глухоту денег, которая, подобно глубине океана, воспринимается не как пустая тишина, а как уединение.

На широкой лестнице, устланной ковром, а также в апартаментах и спальнях с зеркалами для бритья, которые многократно увеличивают и в то же время выглядят плоскими, — оптическая лаборатория, должно быть, работала месяцами, чтобы решить эту задачу, — царит ощутимая тишина. Множество людей говорят, но их голоса звучат приглушённо, как и звенящие подносы с бокалами шампанского в руках официантов в белых перчатках.

Прибывают первые гости. Приём проводится в честь перезапуска экономики Венесуэлы, которая теперь зависит от испанских инвесторов.

Уединение заставляет вспомнить о трущобах и рэкете в тюрьмах.

У встречающих гостей, которым в основном за тридцать, улыбки как у гребцов, сдержанный взгляд и манера наклоняться вперёд, как у носовых фигур кораблей. В приглушённой тишине операторы и журналисты с микрофонами наготове ждут обещанных звёзд.

Недалеко от того места, где я сижу, трое постояльцев отеля, которые, по-видимому, не имеют никакого отношения к мероприятию, расположились на двух диванах и в глубоком кресле, будто у себя дома. Возможно, они никогда не покидают дом, а носят его с собой, как улитки, которые живут очень долго и носят древние имена.

И официанты, и операторы уважают территорию. На полу между двумя диванами расстелен большой китайский ковёр, и мужчина из троицы, который к тому же самый молодой, медленно расхаживает по ковру, покуривая кубинскую сигару.

Все, кто приглашён для создания новой экономики — и женщины, и мужчины, являются агентами по продвижению, и, возможно, именно творческое стремление заставляет их вести себя именно так.

Может случиться, что в конце долгого дня кто-нибудь из них увидит своё отражение в зеркале, и тогда наклон головы вперёд вызовет что-то вроде парализующей паники — страх упасть лицом вниз! (Подобная паника иногда видна на лицах людей, страдающих болезнью Паркинсона.) Однако в этот вечер они держатся уверенно, наклоняясь, чтобы взять бокалы с шампанским с подноса, которые предлагают официанты в белых перчатках.

Для человека кубинская сигара — способ замедлить процесс или, по крайней мере, осознать, что ситуация неуклонно ухудшается.

Напротив меня на стуле с прямой спинкой сидит молодая женщина и читает книгу. Как и я, она ждёт того, кто опаздывает, и смотрит на дверь чаще, чем я. Подозреваю, она ждёт кого-то, в кого влюблена и кто, по её мнению, вряд ли появится. О кресчендо её разочарования свидетельствуют всё более короткие взгляды, которые она бросает на книгу. Внезапно она захлопывает её, встаёт и выходит из-под света камер, направленного на звёзд.

Я вижу, как он спускается по широкой лестнице, в его слегка сжатом кулаке болтается ключ от номера. Он держит его как птицу. На нём клетчатая кепка, твидовый пиджак, широкие брюки, толстые шерстяные носки и ботинки с перфорацией типа «броги». Его зовут Тайлер. Его имя ускользает от меня, возможно, потому что оно многое значит. Его имя, каким бы ни было, напомнило о тайне, о тайне поражения, которое он потерпел. Я всегда обращался к нему «сэр».

Тайлер спускается с лестницы, снимает кепку и направляется в гостиную. Когда он замечает меня, отводит взгляд. У него замечательный дар отводить глаза и избегать вопросов. Он выбирает стул, на котором сидела женщина, решившая, что больше не будет ждать возлюбленного. Он берёт меню напитков и сэндвичей и изучает его сквозь очки с толстыми стёклами, подняв их ко лбу. Часто, когда он ронял какой-нибудь маленький предмет — огрызок карандаша или резинку, именно я искал его на полу, потому что он не мог увидеть, не склонившись. Однажды у него сломались очки — стояла очень холодная зима, — и я починил их с помощью пластыря, который мы купили в аптеке. Это было в 1932 или 1933 году. Мне было шесть. А сейчас он разворачивает стул так, чтобы не смотреть на меня, и делает заказ.

На одном из трёх диванов, скрестив ноги, как у скелета, и свесив туфлю с изогнутой ступни, возлежит женщина лет восьмидесяти с платиновыми волосами. Возможно, она мать курильщика сигар. Она тоже курит — сигарету в длинном мундштуке, — чтобы замедлить процесс ухудшения ситуации. Однако, будучи старше его, она более уверена в том, что не доживёт до самого худшего. Кожа её лица и шеи после многочисленных операций похожа на крепдешиновую ткань. Её голова — подбородок приподнят, когда она выдыхает сигаретный дым, — покоится на подушке. Левая рука лежит на длинной спинке дивана, и плоть свисает с трёх костей. На женщине — полдюжины золотых браслетов и жемчужное ожерелье. Трудно сказать, настоящий ли жемчуг, так же трудно угадать, родом она из цирка или из замка. И то, и другое позволило бы ей проявить особую дерзость, полную презрения и гордости за все аппетиты, которые она не утратила и полна решимости удовлетворить. Возможно, Цирцея на своём острове Эя больше похожа на неё, чем на то, как её изображали столетия назад на картинах эпохи Возрождения.

Третья участница этого трио — доверенное лицо Цирцеи, по крайней мере, на этот вечер и, кто знает, возможно, на всю жизнь. Может, это её сестра Пасифая, та самая, у которой был роман с критским быком и которая родила Минотавра. Невозможно угадать возраст особы, развалившейся в массивном кресле рядом с диваном, из-за её роста. Её необъятность подобна огромности самого времени. Она носит кольца на семи пальцах. Её шея — размером с женскую талию. Время от времени она покровительственно поглядывает на Цирцею. В выражении лица меньше презрения, чем у сестры, поскольку другие меньше обращают на неё внимания. Она замечает только тех, кто подходит вплотную, и поэтому избавлена от любопытства, которое неизбежно возникает, как только она появляется на публике. Она научилась отвечать на вопрос, который раньше не давал ей покоя: «Где я?» Теперь она знает ответ наизусть: «Я здесь, здесь, в центре себя». Это наглость.

Официант приносит Тайлеру бутылку белого вина в ведёрке со льдом и серебряную тарелку с бутербродами, украшенными петрушкой.

Актриса в сопровождении трёх мужчин, одетая в платье с открытой спиной, входит в гостиную. Она беременна. В ответ на вопрос журналиста она легонько тычет пальцем в ямочку на животе и говорит: «Середина июня». Публика аплодирует.

Официант спрашивает, не хочу ли я что-нибудь заказать. Я так и делаю. Через мгновение слышу голос Тайлера: «С сожалением вижу, что вы не улучшили произношение». Он говорит, что я так же плохо говорю по-испански, как когда-то по-английски.

— Я делаю всё, что в моих силах, сэр.

— Вы не прислушиваетесь к тому, как говорят другие люди. Вы никогда не говорите себе: «Он говорит хорошо, поэтому я послушаю его и поучусь».

— Я слушаю всё время, сэр.

— Вы слушаете недостаточно терпеливо.

— Я могу слушать часами.

— Тогда почему такое плохое произношение?

— Я не вслушиваюсь в их слова, сэр.

— Это точно.

Во время разговора Тайлер потягивает вино и ни на секунду не смотрит в мою сторону. Цирцея смотрит на него с некоторым интересом. Вероятно, она убеждает себя, что он лишь вдвое моложе её и что он настолько джентльмен, что не заметит разницы.

 

— Когда вы хотите поймать мяч — объяснял нам Тайлер в Зелёной хижине, — вы не хватаете его в воздухе, а следите за полётом и протягиваете руки.

Крыша хижины была покрыта гофрированным железом, выкрашенным в зелёный цвет. У неё была плохо подогнанная дверь и три маленьких окошка. Там не было ни отопления, ни воды. Мы с Тайлером каждый день привозили воду на его машине. Где мы испражнялись? Не помню. Может, снаружи был туалет. Смутно помню, как однажды меня там вырвало. Эта хижина на краю поля была нашей школой. Однако никто не называл её так, потому что Тайлер настаивал, что он не школьный учитель, а репетитор. Репетитор из Зелёной хижины.

 

Прибыл молодой министр правительства. Он осматривает зал, чтобы увидеть всех, кто пришёл. Через минуту он решит, стоит ли ему войти сразу или подождать немного в баре «Веласкес». Его телохранители осматривают всех, кто находится в холле, в прихожей и у стойки регистрации. Для них узнать кого-то в лицо или опознать кого-то — уже отвлекающий манёвр, поскольку выстрел может быть произведён кем угодно из любой точки мира.

 

Именно в Зелёной хижине на глазах у Тайлера, который сейчас ест бутерброды, украшенные петрушкой, в гостиной мадридского отеля «Ритц», я научился писать. Раньше, в детском саду, я учился составлять буквы, все до единой, от «А» до «Я», которые, как родинки, пятнышки или прыщики, принадлежали дерзкому, хорошенькому, округлому телу моей любимой учительницы Лилль. Однако формирование букв — это не письмо, заметил Тайлер в мой первый день в Зелёной хижине. Письменная работа включает правописание, прямые линии, интервалы, расположение слов, поля, размер, разборчивость, чистоту пера, отсутствие помарок и демонстрацию на каждой странице хороших манер.

Нас было шестеро мальчиков, все из разных семей. Вуд. Генри. Блэгдон. Боуз-Лайон. И ещё один, имя которого я забыл. На уроке мы сидели за одним маленьким столиком. Тайлер, когда не заглядывал нам через плечо, стоял за верстаком, на котором дважды в неделю мы учились плотничать.

Большинство учебных заведений загадочны, возможно, потому что преподавание и безумие тесно связаны. И Зелёная хижина не была исключением. Я до сих пор не знаю, как возникло это место, как долго оно существовало до того, как меня туда отправили, и откуда был родом Тайлер. Он готовил мальчиков к поступлению в те школы, которые считались хорошими. Не думаю, что мои родители, в отличие от других, платили за обучение. Думаю, он бесплатно питался в кафе моей матери в обмен на то, что улучшал мой английский и учил выдавать себя за мальчика-джентльмена. Мы оба понимали безнадёжность проекта: я проучился у него два с половиной года — и это был наш секрет, который сделал нас сообщниками.

— Вы собираетесь испортить себе жизнь.

— Почему, сэр?

— Потому что не умеете пилить прямо.

— Её трудно держать, сэр.

— Потому что вы боитесь её зубьев. Вы боитесь отпилить себе большой палец?

— Нет, сэр.

— Тогда пилите прямо.

Помимо плотницкого дела, мы изучали арифметику, геометрию, латынь, рисование, историю королевской семьи, географию, физику и садоводство.

— Как пишется «гиацинт»?

— Через «и», сэр.

— Конечно. Но где «и»? Вы слишком торопитесь. Дайте вопросу осмыслиться. Оцените его по достоинству.

Зимой в Зелёной хижине мы вшестером страдали от холода. Там была только переносная керосиновая печь, и ничего больше. И в определённые дни банка с керосином оказывалась пустой. Тайлер притворялся, что забыл, потому что предпочитал, чтобы мы думали, что он рассеянный, а не на мели. У нас были красные носы, обмороженные пальцы рук и ног, а в карманах — влажные носовые платки. В январе и феврале Тайлер часто носил длинный шерстяной шарф свободной вязки, цвета которого поражали нас: белый и сиреневый с небольшими розовыми вкраплениями — цвета, которые смешиваются с соплями на носовом платке после того, как у вас перестаёт идти кровь из носа.

Когда закончился последний урок в хижине, мы поехали на машине к нему домой (откуда позже я сел на автобус), и он предложил мне половину шарфа.

— Откуда он взялся, сэр?

— Вы задаёте слишком много вопросов. Вы делаете это, чтобы привлечь к себе внимание.

— Мне интересно, сэр.

— Вы никогда не перестаёте интересоваться — вот тут-то и начинаются проблемы. Оберните этот конец вокруг себя, ведите себя тихо и наденьте перчатки.

 

Цирцея садится и, тряхнув головой, отбрасывает волосы назад.

— Сеньор, — спрашивает она Тайлера, — как вам сэндвичи?

— Хлеб нарезан слишком тонко, но в остальном неплохо, сеньора.

Она бесстыдно смотрит на него: элегантность и грусть его ответа позволяют это делать.

 

У Тайлера была машина «Остин-7». Крыша была покрыта чем-то вроде брезента, с откидывающимися кронштейнами. Зимним утром ему приходилось заводить двигатель, поворачивая рукоятку. Я сидел на водительском сиденье, на самом краю, чтобы моя правая нога могла коснуться педали газа, если двигатель заработает. Иногда это занимало у нас минут десять. Я дрожал, а его усы покрывались инеем.

Тайлер жил в двух съёмных комнатах на первом этаже большого дома с розарием, в который он не имел права заходить. Дом принадлежал вдове, которую я иногда видела одетой в меховую шубу или летнее платье в цветочек. Она, как и Тайлер, была католичкой, поэтому согласилась сдать комнаты. Ему разрешалось оставлять машину на подъездной дорожке, но только в одном месте — в задней части дома, где стояли мусорные баки.

 

— Завтра мы уезжаем, — говорит Цирцея, дотрагиваясь до плеча твидового пиджака Тайлера, — уезжаем в Уэску. Я чувствую, сеньор, что вам бы понравился Арагон. Не хотите составить компанию?

Курильщик сигар — Телегон, если он действительно сын блондинки, — помогает Пасифае подняться со стула. Это нелегко, и им нужны оба её костыля, которые крепятся под локтями для поддержки в вертикальном положении. Поднявшись на ноги, она поворачивается к Тайлеру.

— Думаю, вам было бы интересно взглянуть на наших лошадей, — говорит она.

Я снова задаюсь вопросом, откуда она родом — из цирка или из замка.

 

В двух съёмных комнатах Тайлера, как и в Зелёной хижине, пахло сигаретами. Он курил марку под названием «Де Реск Минор». На подоконниках он выращивал цветы в деревянных ящиках. На каминной полке стояли вазочки с черенками растений, к каждому из которых была прикреплена маленькая этикетка с названием, написанным его аккуратным округлым почерком: «Красная смолевка», «Сладкий султан», «Флокс», «Живокость». Ему бы доставило удовольствие, если бы я смог запомнить латинское название хотя бы одного, но там, в его квартире, об уроках не могло быть и речи. Так что живокость осталась живокостью. В Зелёной хижине Тайлер требовал работы и послушания; малейший признак того, что он называл расхлябанностью, наказывался ударом по костяшкам пальцев узловатой тисовой веткой, которая висела на крючке рядом со шкафом, где он хранил линейки и тетради. В своих комнатах он не обращал внимания на праздность и требовал только тишины и компании.

Он намазал мёд, который ему дал друг-пчеловод, на тост, поджаренный на газовой плите, и предложил его на тарелке, расписанной вручную. По его словам, тарелку раскрасил друг.

— Узнаёте растение?

— Пока нет, сэр.

— Цветок так называемого земляничного дерева.

— Земляника на дереве, сэр?

Он не потрудился ответить.

Тайлер рисовал. Всегда карандашом HB. Зарисовки тюдоровских коттеджей, церквей, подъездных дорожек, ив, овец, дельфиниумов. Некоторые из своих рисунков он печатал в виде почтовых открыток.

— Вы их продаёте, сэр?

— Я печатаю их для друзей — это небольшие подарки.

Никто не сможет ему помочь, говорил я себе, сидя в плетёном кресле перед газовым камином, растирая обмороженные места и поедая тост с мёдом. Он слишком стар, и на его теле слишком много волос.

 

Пасифая, опираясь на палки, пересекает холл. Люди расступаются, и, когда она останавливается, чтобы перевести дыхание, они обходят её, как если бы она была природной достопримечательностью. Её наглость заставляет их чувствовать себя непринуждённо.

 

— Она умерла?

— О ком вы спрашиваете? 

Я киваю на фотографию у кровати.

— Никогда, никогда не спрашивайте, — говорит он, — о том, что видите на чьём-то прикроватном столике. Изучайте, если угодно, — он берёт фотографию и вкладывает её мне в руки, — запоминайте, если хотите, но ничего не говорите, потому что говорить нечего. Нечего.

 

Наконец-то телезвезда прибыла. Люди почти час стояли на улице перед отелем в надежде хоть мельком увидеть её. Она крошечная, даже меньше, чем они думали, идеальная, с вьющимися чёрными волосами, в серебристом платье. Со всех сторон сверкают вспышки камер. Мы все надеемся найти в этом импровизированном, неэкранированном моменте что-то большее, чем слава, что-то, что уравняет нас. Например, тот факт, что она тоже пукает, как и мы. И мы также ждём, что произойдёт обратное: в ней так много совершенства, гораздо больше, чем нужно человеку, чтобы она могла поделиться с нами!

Тайлер достаёт из кармана блокнот и начинает рисовать одну из пальм, стоящую в холле.

Именно в этот момент я вспоминаю о тяжести одиночества. Возможно, со мной, учитывая возраст, он не чувствовал необходимости скрывать это. Его очки подчёркивали одиночество, читавшееся в глазах. Человек, который научил меня писать, был первым, кто заставил осознать невосполнимую потерю.

Пасифая возвращается на костылях из бара «Веласкес». Выпила ли она там что-нибудь? Добравшись до стула, она с трудом опускается. Телегон наготове, но безопаснее иметь по мужчине с каждой стороны, поэтому она бросает взгляд на Тайлера, который тут же подходит и кладёт свою огромную руку под её колоссальный локоть.

— Вы художник, сеньор?

— Нет, это просто развлечение, сеньора.

Телезвезда под аккомпанемент гитариста начинает петь. Мелодия одновременно и очень молодая, и очень старая. Она поёт прикрыв глаза, её серебристые бёдра почти неподвижны, губы почти касаются микрофона.

 

На стволе дерева

молодая девушка, ликуя,

вырезала своё имя...

Ты та, что вырезала его на моей коре...

 

Тайлер умер в пятьдесят, вскоре после окончания Второй мировой. Его смерть была связана со взрывом газа, или с пожаром в доме, или с несчастным случаем с машиной, оставленной включенной в гараже с закрытыми дверями. Я забыл подробности, потому что они наводили на мысль, что методичный, аккуратный, грубовато-застенчивый человек, который считал, что качество важнее всего на свете, умер — или даже свёл счёты с жизнью — из-за безразличия или беспечности. Подробности лучше забыть.

— Мы скоро уезжаем, — шепчет Цирцея, стоя рядом с ним. — Это большая машина, и в ней достаточно места для вашего багажа.

— У меня его очень мало, сеньора.

— Так вы поедете рисовать наших лошадей? — спрашивает Пасифая.

 

— Когда вы растушёвываете рисунок, вы не рисуете каракули. Это ясно? Вы тщательно накладываете одну линию рядом с другой, и следующую, и следующую. Затем проводите перекрёстную штриховку, и таким образом линии сплетают эскиз воедино. Глагол «плести». Причастие прошедшего времени?

— Сплетено, сэр.

 

Хуан подходит ко мне сзади, закрывает глаза руками и спрашивает:

— Угадай кто?