Мои правила жизни

01

 

Чтобы написать стихотворение, рекомендуется надеть макинтош изумрудного цвета и подняться на гору. Там, опираясь на трость, следует встать над тёмной крутой скалой, чтобы в наблюдении за туманом, поднимающимся из расщелины, обрести искомые строфы. Есть и иные методы, но молодые поэты предпочитают не рисковать и следовать проверенными маршрутами. Список утверждённых поэтических троп находится в департаменте естественных сил и природы и выдаётся каждому желающему, прошедшему начальный стихотворный теоретический курс и сдавшему экзамен элементарной физической подготовки. 

И он сдал все зачёты на «хорошо» и «отлично», получив диплом и значок отличника начальной подготовки, однако в этот раз всё пошло не так с самого начала, вернее, не так, как он ожидал в мечтах об искусстве стихосложения. Следуя инструкции, он вышел затемно и уже ранним утром добрался до места. Начало тропы оказалось обозначено воротцами с надписью на поперечине и будкой егеря, проверявшего пропуска и собиравшего мзду с тех, кто заблаговременно ими не обзавёлся. Рядом с будкой, на скамейке, обильно изрисованной непристойными надписями, сидели трое шерпов, тут же предложивших ему свой сервис, впрочем, уважительно и спокойно воспринявшим его отказ. Похлопав себя по карманам — трубка, табак, шёлковый платок с монограммой, — он шагнул на маршрут, только чтобы встретить новое разочарование. Со склона разносились пение и смех, а тропа, где он собирался идти в одиночестве, была усеяна окурками и отходами, не способствовавшими погружению в тихие мысли. Перед ним на небольшом участке тропы, видимом до поворота, сопели ещё двое одиноких скитальцев, а за ним — он слышал скрип обуви по камням, кашель и тяжёлые вздохи — ему в спину упирались другие поэты. Но он не собирался сдаваться и постарался сосредоточиться на дороге, на камнях под ногами, на острых пиках гор впереди, на облаках над горной долиной. По крайней мере, сопровождающие его поклонники вели себя вежливо и следовали позади в почтительном отдалении. А поэты — что ж, каждый и каждая из поэтов, поэток, как и он, жаждали обретения вдохновения в одиночестве, и не будут мешать ему, если только не столкнутся на повороте. Или когда замедлятся, или когда нагонят его. Но он решил следовать по маршруту, думая мысли и составляя слова в строчки, и не обращать внимание на соперников. Он снова обратил взгляд на природу вокруг, на кусты, на цветы. Это было нетрудно: каждая лилия, каждый куст мирта, каждый цветок эдельвейса, растущие вдоль тропинки, обозначались табличкой в земле. Когда он протягивал руку, чтобы сплести пасторальный венок, они пронзительно свиристели. Когда он наклонился, чтобы понюхать цветок, его обидно ударило в нос электрическим током. Спустя небольшое время солнце напекло ему голову и он убедился, что надел обувь, непригодную для горных прогулок. Подошвы легко порвались, ступни кровоточили на острые камни. На минуту он утешился мыслью о том, что, даже не написав ещё ни единого стихотворения, он оставил свой след на земле. Но, оглянувшись на повороте тропинки, обнаружил, что капли крови подбирают за ним насекомые, дикие звери и преданные почитатели. Толпа их преградила путь вниз, и ему ничего не оставалось, как продолжать двигаться дальше. В груди у него разгорался пожар, голова трещала, как спелый арбуз, по которому стучал пьяный дятел. Он настолько устал, что уже не различал ритм и метр, и только вертел последние глагольные рифмы в заледеневших руках. К тому времени, как он взошёл на вершину, солнце село и море тумана поднялось над обрывом, поглотив камни, лес, скалы и горы напротив. О спуске с горы в темноте не могло быть и речи. Он сделал пару шагов, хватаясь за камни, и скрючился в небольшом углублении, понимая теперь, насколько опасно дело сложения стихов для начинающего рапсода. Под завывание бури в мглистом, покрытом тучами небе, он прикрыл глаза и постарался уснуть, чтобы не видеть ораву поклонников, беснующихся вокруг его утлого пристанища, и не слышать грохот винтов вертолёта, прилетевшего ему на помощь. Всё дело было в макинтоше. В известных лавках не было моделей изумрудного цвета, и он взял бордовый. Конечно же, ничего у него не сложилось. 

 

02

 

Они захотели остаться здесь. Они уже так давно шли по дороге, что забыли, что погнало их в путь. Они устали, невозможно устали. В чём бы ни заключалась изначальная радость, она, определённо, исчерпала себя. Они больше не улыбаются, не разговаривают друг с другом. Женщина не танцует, мужчина забросил гитару за спину. Они хотят тишины и покоя. А здесь оказалось так тихо. Домик мал, но уютен, с верандой, спаленкой и высокими окнами над кустами шиповника. Рядом бежит ручей. Лес пахнет грибами и волками. Они отводят старую лошадь в сарай, пса сажают на цепь, овцу отправляют пастись на лужайку. Он разломал гитару и обломками растопил очаг. Она повесила занавески, застелила кровать, укрыла ажурной скатертью стол. У двери она поставила тапочки для гостей. На случай, если в дверь постучат гости, хотя и он, и она знали: никто сюда не придёт. Они распрощались со всеми, оставили без сожаления по ту сторону долгой дороги, за туманами, болотами, реками. Здесь так тихо, так покойно, словно внутри стеклянного шара. Едва слышно колышется трава, невероятно зелёная в серебрянном свете, с жёлтыми слезами одуванчиков. На веранде они ставят стол — летом станут пить за ним чай с вишнёвым вареньем — и вешают деревянные китайские колокольчики. Продавец обещал: колокольчики будут очищать воздух от злобных ветров, приносить спокойствие, достаток и мудрость — всё, что им здесь так нужно. Наверное, колокольчики приносили бы, если бы издавали хоть какие-то звуки. Но ветер стих, и они висят бесполезными деревяшками. Тишина длится и длится. Пёс больше не лает, но хрипит из конуры, кот кашляет, петух сконфужен отсутствием звуков и яркого света. В тишине они замечают, что небо спускается вниз, оно уже почти задевает черепицу на крыше. Они должны что-то делать. Женщина дует на колокольчики — безрезультатно, гладит немую шершавую кожу — никакой, даже самой простой мелодии. Мужчина бьёт по ним кулаком. Колокольчики продолжают молчать. Он хмурится. Трава на лужайке темнеет, а потом вянет совсем. Овца жалобно блеет, женщина плачет. Мужчина приносит сухой хворост из леса, разводит неподалёку от дома костёр и бросает в него камфору, магний и фимиам. Колокольчики не шевелятся. Густые тучи зажёвывают перья хвоста петуха, он едва успевает слететь со ската. Петуху повезло больше, чем коту, но и тот успевает выбраться из ловушки. Тем временем женщина, она всегда соображала быстрее, выводит из ясель быка и осла. По счастью, и другие животные выбираются: конь сбегает из сарая до того, как его крыша обрушивается, пёс обрывает цепь. Все стоят на пожухлой траве, глядя на бездвижные колокольчики. Те по-прежнему не произносят ни звука, только костёр плюётся крупинками магния. Отчаявшись, мужчина истошно кричит, топает и хлопает в ладоши. Друзья подхватывают, и вот уже над домом гремит барабанная дробь, горн бухтит привычный бодрящий сигнал, топот ног сотрясает головки одуванчиков, их парашютики взлетают к низкому небу. Женщина пляшет, задирая юбку и обнажая узловатые щиколотки. Мужчина кричит так, словно его грудная клетка простирается в бесконечность. С окрестных деревьев опадает листва. Дуновение воплей носит её по двору. Искры костра попадают в сухие листья, и вот огонь уже скачет кругом стаей красных лягушек. Шиповник подхватывает пламя, разгорается окресный лес. Буря разбушевалась, тучи закрывают призрачный свет, и молния со звоном гонга бьёт в землю. Женщина понимает, что под ногами у них железо, и покоя им здесь не будет. Тем временем огонь проглатывает кусты и деревья одно за другим, огонь забирается по стволам и бежит поверху, всего на шаг отставая от обитателей леса. Всё живое ищет спасения в ручье. Они прыгнули в воду, они легли на дно и дышат сквозь трубки немых колокольчиков. Над их головами огонь убивает огонь, выгоревший лес останавливает распространение пожара. Спустя какое-то время они понимают, что наступило затишье. Все поднимаются из ручья. Разумеется, их дом сгорел. Дым поднимается над пепелищем, где раньше был двор, ничего не осталось. Ничего не поделаешь, вздыхает мужчина. Придётся идти дальше, придётся идти. Женщина улыбается. Они ведь говорили давным-давно, что обожают брести по дороге, и просили не отпускать их. 

 

03

 

Было ошибкой посадить коралловые пальмы на ферме. Предполагалось, они создадут тень и загородят его небольшое поле от ветра. Всё дело в том, что он был неопытным фермером, потому и просчитался. Он не разбирался в сельском хозяйстве, но решил, что садоводство у него в крови. В действительности он не боялся неудачи с фермой, потому что вообще ничего не боялся. Слишком много он потерял, слишком свежа, глубока была рана. Так что когда он увидел во сне, как корни заполняют провал, живые корни растений, то решил почему-то, что и боль у него в сердце пройдёт, стоит только укорениться на земле и выращивать фрукты и овощи. Сложность состояла ещё в том, что денег у него не было, вообще ничего не было: ни друзей, ни знакомых, одна только старая лира с провисшими струнами. На ней лучше было не играть. Другой сон показал ему, как музыка разрывает его на куски. Возвращаясь к идее фермы, просить и одалживать он был не в силах, потому единственный участок земли, который он смог приобрести, выменяв на шесть злотых, которые получил у старьёвщика за свой потрёпанный инструмент, был засоленная заболоченная поляна позади леса, у подножья скалы. Место ему понравилось — чем-то напоминало ту расщелину, где он выбрался из-под земли наружу. Он с энтузиазмом приступил к фермерству: выкорчевал кривые корни берёз, поставил навес, где будет спать во время дождя. Признаться, он напевал во время работы. Его пение привлекало диких зверей, и рептилий, и птиц, переносящих полезные семена, и вскоре он завёл на самовыпасе коз и свиней и засеял поле трюфелями и ячменём. По обочинам он посадил дубы и коралловые пальмы. Крайне неудачный выбор, скажет вам любой садовод: как бы красивы они ни были и как быстро бы ни росли, их корни чрезвычайно твёрдые и разрастаются сплошь под землёй, вытесняя всё, что находится в почве и над ней. В таком случае скорость роста становится не преимуществом, но огромной проблемой. Он никак не мог угадать этого раньше. Молодой фермер держался вдали от сообщества, был неразговорчив и необщителен. Никто не заглядывал ему в сердце и не мог сказать, что в нём проистекало, зарастала ли рана, улучшилось ли его состояние в результате работы на ферме. Но земля, которую он обрабатывал, совершенно пришла в негодность. Плотное деревянное покрытие лишило любое растение, одаренное от природы корнями, возможности расти внутри почвы и прорастать оттуда наружу. Сквозь твёрдое полотно не прогрызались ни муравьи, ни кроты, ни хищные землеройки. Уже через несколько дней первые ростки ячменя высохли и пропали. Из глубины исчезли как жёлуди, так и трюфели. Кто-то видел пару молодых дубков, уходящих по направлению к морю и растворяющихся в степном пожаре. А трюфелей так никто никогда больше не встречал. Лишившись подкормки, ушли свиньи, не сумевшие взрыхлить землю. Жуки-древоточцы уползали вверх по скале, длинными, извилистые путями прорывая ходы внутрь, к сердцевине, чтоб отыскать по дороге необходимый им кальций и золотую нить, по сути ненужную, но украшающую панцирь и экзоскелет. Актинии медленно переползали наверх по камням, заполняя скалу пурпурными, голубыми, лиловыми и жёлтыми лепестками. Улетели шмели, стрекозы и бабочки, включая вновь открытых берёзовых пядениц и голубянок. Молодой садовод совсем не расстроился. 3десь ему пригодилась старая лира, которую не выбросили на помойку, но возвратили ему, когда распознали имя, вырезанное на поверхности одного из рогов. Он тщательно вытирал её, дул на струны и дышал на колки, но смог извлечь только разнородные дисгармоничные звуки. А его пение, о, что это стало за пение! Недолгие месяцы тяжёлой работы уничтожили прежде чарующий голос, и из его горла вырывался только сумбурный хрип, привлекающий тем не менее разнородных змей, кузнечиков и тараканов. Всё завершилось к всеобщему удовольствию: саранча сжевала оставшиеся паразитные насаждения, тараканы прогрызли норы в корнях коралловых пальм, ветер заполнил их новой землёй, и уже на следующий год ферма его процветала. Разумеется, ни свиньи, ни трюфели не вернулись, но фермер был счастлив. По правде сказать, вместе с голосом он утратил и слух — и совершенно оглох. И это тоже было на благо.

 

04

 

Ребёнок играет с яркими камешками, поворачивает их на свет, пробует раскусить. Они лежали в коробке в чулане, он сам отыскал их. Это камни самых разных оттенков — от аквамарина до янтаря, но ребёнок не знает названий. Сестра могла бы помочь ему, но она не обращает внимания на малыша. У неё своя коробка камней, и она уже уложила каждый в своё отделение по цветам и оттенкам и составила алфавитный указатель. Мы можем заглянуть в её коллекцию: александрит, бирюза, ворисцит, горный хрусталь, джиразоль, жадеит, змеевик, кварц, лазурит, малахит, нефрит, обсидиан, перламутр, родолит, сардоникс, топаз, флюорит, цирконг, чероит, шпинель, эвклаз, яшма — если никому не расскажем. А это коробка ребёнка. Никто не тревожится, что он снял её с полки, никто не ругает его, что он разглядывает камешки и пробует каждый на зуб. Всё-таки он забирается на чердак, прежде чем открыть крышку, садится у окна, чтобы луч падал на них. Тогда камешки бросают разноцветные блики и весь чердак превращается в волшебный театр. Там он разыгрывает забавные сцены: как будто река и малая лодка, и к лодке подходит семья с детьми, сыном и дочерью, и переправляются на другой берег. Ребёнок играет, изображая каждого персонажа отдельным маленьким камешком. Потом к лодке подходят трое мужчин, каждый с сестрой, и каждый должен свою сестру защитить. Потом джентльмены со слугами, охотники со злыми туземцами — игра продолжается с разными камешками едва ли не до бесконечности. Наигравшись в первую сценку, ребёнок берёт целую горсть камней и строит город о трёх стенах и множеством домов внутри стен, затем город о четырёх стенах и другими домами, а потом круглый город и исчисляет заново число домов. Малышу не надоедает играть с камнями. Он даёт каждому имя, сложное сочетание звуков, понятное только ему одному, и записывает их в тетрадь изумительным почерком. Он долго чихает, когда достаёт тетрадь за тетрадью из высокой стопки на чердаке. Ребёнок не может прочесть, что там написано — записи вылиняли, а он не знаком с грамотой, но когда укладывается пыль, он рассматривает каждый лист и пишет поверх старых записей, старательно копируя почерк. Ему нравится запах старых тетрадей и рисунки: странные рогатые и крылатые звери, растения с цветами и тонкими усиками, пересечения дуг и полных окружностей. Никто не занимается его воспитанием, его воображение ничем не сковано. Ребёнок приносит со двора листья деревьев, цветы и травинки и укладывает их между листами старых тетрадей, стараясь подобрать похожие силуэты. Когда растения засыхают, он обводит их чёрной и красной тушью по контуру, а потом заполняет лист сплошь зверями-лисами-листьями, капустными единорогами, птицами или улитками. Может, он станет художником — ребёнок не задумывается о будущем, кем он захочет и сможет стать, когда вырастет. Сейчас он счастлив, сидя на чердаке в конусе света с камешками в ладошках, и не задумывается о том, что есть счастье. Вдруг он начинает составлять новые сочетания камней, по сто камней одного вида и сто вместе трёх других, крупных чёрных, средних гранатовых, мелких прозрачных, главное, чтобы вместе составляли по сотне. Иной раз он балуется, разбивая группу камней на три неравные группы, и тогда смех его разносится по чердаку. Никто не приходит, никому не интересно, чем занят ребёнок. Он катает камни по полу и ползёт за ними следом. Он раскладывает их на полу — один камень на первой доске, два на второй, и до ста на сотой доске, последовательно и по кругу, а потом собирает обратно в коробку. Он бросает камешки, один через три доски, другие через семь или девять, пока не попадёт вторым в первый. Наконец, ребёнок устаёт и засыпает в обнимку с камнями. Когда он просыпается, солнце уже заходит и на чердаке пыльно, тускло и скучно. Он закрывает коробку и прячет её под ненужными тряпками. Тетради с записями и засохшими листьями отправляются следом. Наощупь он спускается по лесенке с чердака и выходит наружу. Начинается осень. Двор засыпан опавшими листьями. Качели поскрипывают в дальнем углу двора. В доме в печке горит огонь. Пора ужинать, мама зовёт всех к столу. Дети бегут из своих комнат, с ближнего поля, от быстрой реки. Ребёнок опускает один маленький камень в карман и моет руки под умывальником. 

 

05

 

Звонок на смену поднимает её затемно. Трамвай прибывает по расписанию, три остановки, пересадка, ещё восемь, она проходит через контрольную комнату, переодевается, сдаёт личные вещи, удостоверение личности, проездной и приступает к работе. Труд нетяжёлый физически, умственно и морально. Она легко прошла обучение и теперь успевает выполнять необходимые действия. Однако пришлось позабыть всё, что она учила прежде. Это было нетрудно: монотонные движения стирают возможность размышлять и умение делать логические заключения. Нужно быть внимательной к каждой операции, каждую минуту, каждый час, каждый день. Это несложно, если приспособиться и привыкнуть провожать деталь по конвейеру. Часов в цеху нет, только звонок отмечает перерыв на оправку, на обед, на оправку, на ужин. Она подписала контракт на четырнадцатичасовую смену, она должна обеспечить семью. Она довольна своей работой. Может быть, хочется внести одно изменение. Сейчас, когда она отправляется на службу, темно. Когда возвращается с работы домой, снаружи снова темно. Здесь она ошиблась: нужно было захватывать ночную смену, но она не знала, что они самые востребованные и улетают первыми. Она даже радовалась, что попадает в привычное время ночи и сна. Она не рассчитывала гулять ночью, и она не гуляет. Как выяснилось, дома остаётся только принять душ, приготовить одежду по сезону на завтра, и спать, а это можно делать в любую часть суток. Теперь, работая днём, она неделями не бывает на улице в светлое время и солнца не видит. Даже в выходной она остаётся дома, убирается, отсыпается. Дома страшно быстро копится пыль. Нужно перемыть и протереть посуду в шкафу, погладить скатерти, простыни. Может быть, во время каникул, когда дочь приедет из школы, они будут ходить гулять, сходят в парк или на реку или пойдут в кино. Может быть, после двухнедельного отпуска ей удастся передвинуть смену так, чтобы ездить на работу или с работы, когда светит солнце. Беспокоиться не о чем. В цеху горят лампы дневного света. Администрация заботится о здоровье рабочих, получении ими необходимых доз витамина Д в пищевом рационе и посредством освещения. Главное, она обеспечивает семью: оплачивает аренду квартиры, обучение и проживание дочери в образцовом воспитательно-образовательном учреждении. Она гордится своей работой. Когда она едет в трамвае на смену, то всегда отмечает силуэты деревьев на улице на регулярных расстояниях друг от друга. На её маршруте на улице установлены деревья как раз той марки, которые производят в её цеху. Она не может разглядеть в темноте листья, но знает, что каждое дерево сошло с её конвейера. Возможно, но это неточно, именно она сформировала это дерево. Все листы одинаковые, даже если они были сделаны задолго до её укоренения в городе, они все ровно такие же, что те, которые она формирует теперь каждый день с шести утра до восьми вечера. Детали уползают по ленте сначала в тестировочный цех, где их прокачивают насквозь газами и жидкостями, проверяя проницаемость пор, а затем укладывают в коробки, плотно, один лист к одному. Затем коробки увозят из фабрики в город, и службы озеленения укрепляют их на стволах и ветках деревьев, уже размещённых на дорожном покрытии поверх люков подачи чистого воздуха с флавонидами и фитонцидами. Городские власти заботятся о здоровье жителей, физическом, интеллектуальном, моральном. Она знает, что деревья играют музыку и читают стихи. Конечно, из трамвая не слышно, но когда она будет гулять, она сможет послушать ритмы и рифмы. Внимание, не сейчас. Не время вспоминать стихи, которые она раньше читала: конвейер требует внимательности к каждой операции, каждую минуту, каждый час, каждый день. Пока не загудела сирена, она должна выкинуть из головы строки философа о монадах и листьях деревьев, строки писателя о ружьях и розах, строки поэта... Свет мигает, радио прерывается на всхлип сирены, она останавливается как раз вовремя, как раз вовремя. Лампа над её участком конвейера не загорелась, можно продолжить работать, внимательно, старательно, каждый миг, каждый час, каждый день, пока течёт лента, пока стучит кровь.

 

06

 

Со звонком тридцать студентов вереницей заходят в класс. Они смотрят в пол, когда идут к своим партам. Сегодня будет зачёт, а они не готовы. Никто из них не готов. Предмет слишком сложный, они даже не пытались разобраться, но прогуляли всю четверть. В этом году в школе ввели добровольное посещение уроков и отменили родительские собрания. Учителя проводили занятия, не требуя присутствия учеников. Домашние задания высылались на электронную почту, выполнение никто не проверял. Даже выбор предметов был предоставлен учителям, и математик воспользовался случаем и рассказывал теорию функций комплексного переменного, а физик квантовую механику. Их тоже можно понять. Они устали излагать из года в год одно и то же, и даже с каждым годом всё проще и меньше, запихивая обмылки знаний в головы ленивым ученикам. И вот они пошли на отчаянный опыт. Они выполняли свои обязательства: честно читали курсы, рассылали задания и ждали тетрадей с решениями. Ученики, время от времени появлявшиеся на уроках, скучали, зевали и уходили, не спрашивая разрешения учителей. Да оно и не требовалось. Если бы ученики или родители написали отказ от курса, администрация потребовала бы изменения учебного плана, а то и заменила бы учителя. Но за две недели, данные на осознанное согласие или выражение несогласия, никто из учеников не явился к директору. И вот теперь они в слезах входят в класс. Никто из их не получит хорошую оценку — это будет только справедливо. Никто и не смог бы ответить на вопросы учителя: для усвоения этих курсов требуется значительная подготовка, которой у них не было. Но теперь поздно что-либо объяснять. Школа утвердила программу, а за ней и министерство. Ученики сидят за партами, сложив руки и упираясь коленями в нижние доски столов. Это очень маленькие парты для шестиклассников, изрядно подросших, пока бегали на школьном дворе и крутили солнце на турнике. Учитель пишет двенадцать вопросов на листе бумаги, складывает из него самолётик и запускает в класс. Он объявляет, что тот, кто поймает, автоматом получит отличную оценку. Что происходит в классе! Каждый вскакивает из-за парты и бросается за самолётиком. Мальчики и девочки скачут через столы, отталкивают друг друга, дёргают за волосы, за штаны, молотят кулаками по лицам. Разгорается драка, во время которой учитель что-то пишет в школьном журнале. Листок с вопросами потерян за кучей тел. Если он и будет найден, то в обрывках бумаги нельзя будет распознать вопросов экзамена. Но были ли они? Это уже неважно; учитель принёс ведомость и заполняет графы классного журнала переписыванием на память названий глав Органона, решив, что эти-то рассуждения, кроме, разумеется, софистических рассуждений, его ученики способны усвоить. По счастью, учитель сохранил допуск к файлу, поданному в администрацию школы и министерство, и сейчас все эти документы изменяются одновременно. Он не знает, как будет выкручиваться математик, но верит, что и тот найдёт простое решение. В самом деле, математик исправляет название предмета на теорию поля и теперь задаёт ученикам простые вопросы о количестве лепестков у ромашки, толщине баобаба и расположении мха на стволе кедровой сосны. На самом деле математик — это женщина, и, чтобы её задобрить, ученики принесли на экзамен букеты цветов, сейчас горой лежащие на столе. Она любит цветы, её дипломная работа была посвящена составлению плоских регулярных розеток. В прошлом году она старалась заинтересовать детей математическими развлечениями, но никто не слушал, и она ощущала себя ненужной. В этой четверти она поддалась на уговоры физика и одна в пустом классе прочитала полный курс теории функций комплексных переменных, просто чтобы остановить деградацию собственных мозгов. Физик другое дело, он пишет статьи в научные журналы и не чувствует, что глупеет с каждым годом, а на ней классное руководство, организация праздников и школьных экскурсий. На экзамене она принимает любые ответы, от фикуса до орхидеи, от одного до семнадцати, от востока до северо-запада, и ученики один за другим выскакивают из класса, сжимая в руках дневники с отличными оценками. Она не жалеет, что послушалась физика, но теперь выходит из класса с огромным букетом цветов и чувствует себя счастливой. 

 

07

 

Спускаясь с вершины, встречаешь на каждом шагу всё больше цветов и растений: белоснежная россыпь ясколки с серебристо-серыми листьями, полезная, если ищешь примирения, высокая трава юноны с сизовато-зелёными серповидными листьями, расцветающая малыми бледно-жёлтыми ирисами, применяй для прояснения сознания, плотный ковёр розовоцветных колоколольчиков эрики над иголками-листьями; и после — эдельвейсы, знаменитые, смотри роман ловца нежных бабочек «Подвиг», с узкими ворсистыми листьями, словно покрытые изморосью, и звёздочками лепёстков, окружающих светло-жёлтые комочки корзинок, и горный щавель, вскоре после таяния снега вырастающий листьями с медно-красные жилками и черешком, постепенно раскрывающимся бурой цветочной метёлкой, и колючий шалфей с пирамидальной метёлкой цветков на стебле с узорчатыми опушенными листами, который сжигают для обретения мудрости, и прелестный чубушник, растущий густыми кустами на обрывах и склонах, многие принимают его за жасмин, и цикламен, чьи цветки, пахнущие ландышем или розой, так схожи с крыльями мотыльков, о розовые цикламены между пальцев их ног, покрытые пленкою, словно бы жабы, переливающиеся, прекрасные, филигранные, словно бы иней, перламутровые, как улитки, у его пальцев ног; и далее — хвойник с мягкими шишками, называемый также степной малиной, полезный при заболеваниях лёгких, и луговая фиалка с мягко-жёлтыми лепестками в тонких полосках от центра цветка, фиалка для любви и удачи, о фиалка, отдохнула ль ты от жары, и по соседству ли, но где-то наверняка по соседству, ульва мясистая, тюльпанное разноцветье, что ранит полыханьем, несдержанностью, даже бесстыдством, тюльпаны для процветания и защиты; затем — спокойствие вечнозелёного куста самшита с цветками желтоватыми, упрятанными между жёлтых же листьев, и розовая родиола, чей благоухающий розою корень сияет благородным блеском, похожий на бронзу, и снежная примула, цветущая фиолетовым и пурпурным, и орбея, называемая пёстрой, словно философ, который любил прогуливаться в ажурной жаркой тени, орбея впрочем редко радует наблюдателя венчиками пятнистых цветков, и множество нарциссов на плодородие и удачу, и альпийские горные незабудки, и ничего, самый частый горный цветок и растение, распространённое всюду — от круглогодичного ледника до болота, галдящего птицами, и обнимающие камни суккуленты, называемые «молодило», готовые к невзгодам, что именуют также каменной розой, и лилии с пирамидкой цветов на стебле, увитом листьями, будь ты бела, поэт назвал бы тебя невинной, беззащитной и открытой к любви, но ты на склонах обычно встречаешься бледко-жёлтая, насыщенная соком солнца, уже не настолько невинная, лилия на спасенье от любовных обманов, и невысокая, но стойкая камнеломка, трава, что ломает и крушит камни, каменоломка, разнообразная изнанкой цветков, от зелени до пурпура, и самими цветками нежными, то белыми, то жёлтыми или кремовыми, то оранжевыми или бордовыми; и затем — приземистые бледно-жёлтые горные ирисы, цветы сострадания, цветы плачущей памяти, и дикая земляника, извивающаяся тонкими усиками, горящая средь травы, земляника средь бегущих потоков и смеха в саду, и золотистый желтушник, что применяют для приворотов и любовных отваров, и жимолость на удачу, и низкие и высокие ели, поднимающиеся среди снежных сугробов, шероховатая кожа, иголки дрожат на ветру, стражи времени, стойкие стражи земли и небес, и чешуелистная дизельма, далёкая карликовая сосна, словно семейство ящериц на седой морщинистой ветке, что стелется по земле, и ярко-алый огонь горицвета, и гвоздика на исцеление и силу, и нежно-синяя волна вероники, и камнеломковая бергения, и ветреницы-анемоны, и анютины глазки на счастье. По правде сказать, пришлось поскакать по обвалам и склонам, по долинам и ледникам, по камням, лугам, болотам и континентам, пока собралась вся коллекция. Иной раз так наскачешься, утомишься, с половины пути повернёшь — кавказская астра, стланец малой берёзы, густоколосый вербейник, серо-голубая гвоздика, куропаточья травка дриада, дикорастущий ежовник, душистая козья жимолость, бесстебельный колючник, амариллисовый дикий лук, горный огненный мак, каплями крови устилающий склон, поле, равнину — сил уже не осталось, этот список пора закрывать.

 

08

 

Вначале была сфера огня, со всех сторон окружавшая землю. Она дышала сквозь крошечные отверстия в холодное тёмное небо, и сквозь эти отверстия люди на земле могли видеть неподвижные звёзды. Затем сфера выдохнула из себя ободы пламени, которые закружились быстрее и быстрее и вращением отдалились от центра земли. Так люди смогли увидеть луну и планеты и самое дальнее — Солнце. Сфера огня вырастала всё дальше и больше, и прошла насквозь через ободы пламени, и распахнулась до самого края, где на холоде застыла в прочный хрусталь, называемый также лулуданитом. Затем небесные эльфы закрутили ободы пламени каждый в свою единую прозрачную сферу. С тех пор властелины сфер восседают там на высоких помостах в чертогах из небесной лазури, освещённые огнём элмесу, и наблюдают, чтобы их сферы вращались в должном порядке. Тем временем небесные гномы украсили каждую сферу драгоценным сияющим камнем из рода саггилмутов, сокровищем, родившимся из огня на холоде внешних небес. Каждая из планет поддерживается в движении своим разумом откровения. Совершенству внешней небесной сферы вторят формы планет, каждая на своей прекрасной фигуре, возможной в космическом мире: октаэдр, икосаэдр, додекаэдр, тетраэдр и куб; всякая фигура вписана и описана вокруг сферы своей планеты, определяя тем самым гармонии и расстояния между телами небес, тогда как Сатурн располагается на самой далёкой сфере. А мелкую россыпь звёзд, сотворённых из яшмы, небесные гномы укрепили на внешней хрустальной сфере, вдесятеро более дальней, чем Солнце от тверди земной. Впрочем, расстояния между сферами всё растёт и растёт. На поверхности верхней земли обитают хрупкие люди. Они не имеют согласия о порядке звёздных небес. Люди, называемые философами и астрономами, те, кто проводит время за созерцанием кристаллов и путешествиям в телах света, долго и шумно спорят, Солнце ли следует за Луной или Луна за Солнцем и прежде прочих планет. Кто-то меняет местами Венеру с Меркурием, кто-то помещает их обоих над ярким Солнцем. Случаются драки и падения в болота и омуты. Кто-то говорит о врождённой неопределённости траекторий и невозможности разуму уразуметь порядок небес. Другие считают, что познание бесконечного света возможно, и для любой планеты куб большой полуоси орбиты пропорционален квадрату её периода колебания. Дело осложняется тем, что при вращении многогранники звенят и поют, вспоминая изначальную песню, запустившую вечный полёт. Эта песня раздаётся повсюду, где есть гармония и порядок, но люди не умеют слышать небесную музыку, потому, какая звучит мелодия, им неизвестно. Никто не знает даже, на какой счёт играет небесная музыка — марш, вальс или четыре четверти, хотя многие соглашаются, что лучше избегать дисгармонических порядков и резких синкоп. Казалось бы, легко подсчитать движения, опираясь на отношения пропорций, но математического аппарата им не хватает, а на чувственном уровне люди, привычные к небесному пению с рождения, не воспринимают эти звуки ушами и не способны отличить их от тишины. Остаётся одно только восхищение тем, что упорядоченно и гармонично, все эти движения и размеренные шаги. Тем временем Луна бледнеет и удаляется за кромку небес. Звёзды на рассвете усмиряют свой звон, когда золотой солнечный свет запускает белый шум и оглушительный гвалт на земле. Бьют крыльями птицы ночи, петухи разгоняют сон, плачут малые дети, ощущая, как рвутся тонкие связи. Вот уже мать гасит свечу, начинается новый день, вдали от вращения звёзд. Старик мешает угли костра и слезящимися глазами вглядывается за горизонт. Звёзды удалились за восточную гору и почти незаметны. Притяжения к дальним телам не чувствуются, как ни старайся, но они продолжают стараться. Наконец, один из  них с криком выбегает из комнаты — он пересчитал расстояния до планет и определённо поместил сферу Венеры выше трактории Солнца, отдалив сферу звёзд на расстояние ста тысяч размеров Земли. Теперь можно вычислить, сколько необходимо времени, чтобы дойти до Луны — одиннадцать недель и двенадцать лет, а чтобы достичь сферы дальних, неподвижных на небе звёзд — четыре дня, двадцать две недели и ещё девятьсот двадцать один год и четырнадцать тысяч лет. Чтобы обойти по окружности дальнюю сферу, человеку потребуется один день и десять недель и семьсот сорок восемь лет и ещё девяносто три тысячи лет.

 

09

 

Важно отличать Зенона Китийского, полагавшего душу чувствительным испарением и считавшего, что должно отвергнуть ощущения и представления и доверяться только разуму самому по себе, от Зенона из Элеатов, утверждавшего, что одно есть многое. Среди иных легко выделить остроречивого Самосадского Лукиана. Не говоря о том, чтобы отличать энциклопедиста Диогена Лаэртского от циника Диогена Синопского. Полезно также изучить труды Сфера Боспорского, уроженца Пантикапеи, ученика Зенона Китийского. И, разумеется, работы Паппа Александрийского, без которого многое знание могло быть утрачено, в частности труды Аполлония Пергского (не мешать с Аполлонием из Тиана). Необходимое дело сохранения и приумножения знания, через века продолженное Абу Джафар Ахмад ибн Абдуллах аль-Марвази, Абдуррахман аль-Хазини, Абу-ль-Вафа аль-Бузджани и Абу Бакр аль-Караджи, называя немногих. Но возвратимся к грекам, и римлянам, и итальянцам. И коли речь заходит о прозвищах, следует знать имена Доменикоса Теотокопулоса, Леонарда Пизанского и Гвидо ди Пьетро, а также пришедших из Милета, из Басры, из Хорезма, из Фараба, из Порлока. С другой стороны, не стоит разделять Гая Октавия от Гая Юлия Цезаря Октавиана и Цезаря Августа. А среди Антонинов не забывать ни о Марке Кокции Нерве, ни о Луции Вере и Луции Элии Аврелии и Коммоде. Что касается дел, следует помнить о свершениях и судьбе Верцингеторига, Митридата Евпатора, Аниция Манлия Северина Боэция. Из книг же стоит прочесть произведения «Государство», «Об учении», «О мироздании», «О сущности», «О природе», «О жизни согласно природе», «О страстях», «О законе», а также «Искусство рассуждения», «Об элементах», «Об органах чувств», «О надлежащем», «О страстях» и «О смерти», не забывая «О янтаре», «Книгу правдивых историй», «Книгу лжеца», «Книгу о том, что жизнь за чужой счёт есть искусство», «Диалоги гетер», «Диалоги богов», «Диалоги в Аиде» и, разумеется, «Математическое собрание», «Утешение философией» и «Жизни и мнения прославленных философов вместе с сокращённым сводом воззрений каждой философской школы». Не стоит забывать, что учение будет напрасно без прочтения трудов «Об измерении параболических тел», «Книги о форме мира» и «О свете светил», Книги о расстояниях до небесных тел и размерах», Книги картины Земли», Книги весов мудрости», «Книги о том, что необходимо ремесленнику для геометрических построений», «Книги о сводах зданий», «Чудесное об арифметике». Впрочем, стоит насладиться и трудами и мыслями об искусстве Дени Дидро, Иоганна Винкельмана и Вильгельма Варрингера. Говоря о просветителях, следует не забывать о Д’Аламбере, кто дал бы имя луне Венеры, если бы она когда-либо существовала, но остаётся кратер на обратной стороне Луны Земли. К слову, говоря о подкидышах, вспомнить о детях великого педагога Жан-Жака Руссо и, к слову, перечитать письма о порядках в доме госпожи де Вольмар. Приходит время напомнить о дамах. Начнём с критянки Теано, написавшей несколько книг, из которых сохранилось рассуждение о тезисе учителя Пифагора, что все произошло из числа: согласно числу, поправляет Теано, поскольку в числе — первый порядок, из причастности к которому устанавливается порядок прочих счислимых вещей. Ямвлих, впрочем, перечисляет семнадцать женщин, учениц Пифагора: Тимиху, Филтию, Биндако, Хилониду, Кратесиклею, Теано, Мию, Ласфению, Габротелию, Эхекратию, Тирсениду, Писирроду, Нистеадусу, Бэо, Бабелику, Клеэхму. Это шестнадцать имён, но кто их считает. Назовём также Пандросию, существующую как окончание имени в книге Паппа Александрийского — возможная опечатка. Возможно также — судя по яростной критике доказательства метода удвоения куба — соперница Паппа, математик и глава иной философской школы. Наконец, рассудительная софросюне Гипатия, дочь Теона Александрийского, комментатор (читай — автор учебника) по арифметике Диофанта, по книгам о сечениях конуса Аполлония Пергского и, возможно, измерении окружности Архимеда. Тексты, как водится, сохранились в арабских копиях. Впрочем, за две с половиной тысячи лет до Гипатии жила Энхедуанна — ещё одно прозвище — верховная жрица, украшение небес, неизвестное личное имя, предположительно автор шумерских гимнов, доступных для чтения в академических и художественных переводах. Верблюд дремлет у руин зиккурата, песок засыпает великие пирамиды. Обломок изваяния покорителя Сирии упокоился в британском музее. Белыми коконами сплошь усыпан тутовник, сплошь усыпан тутовник.

 

10

 

Падения неисчислимы. С какого начать? С школьной лестницы кубарем, переворачиваясь через голову. С другой лестницы — на улице, всего десяток ступеней, всё равно кувырком. С дерева — у северных деревьев такие непрочные ветви. С памятника — заберёшься на постамент и не удержишься на краю. С детского обеденного стула — назад, вниз головой. Из коляски — тут быстро подскочить и поймать, успеть поймать. На самом деле много больше, неисчислимое множество падений уловленных, пойманных, незавершённых, у перехода движений остановленных и без перехода, когда фура едет, не разбирая, кто там стоит на дороге. Хотя начало случилось: пробитое колесо, два колеса пробитые, смотрите друг на друга по сторонам от машины, стоящей, напоминаю, на проспекте, посреди ночного движения. Или днём на автобане, где ограничения скорости вовсе нет, — где там можно было найти гвоздь, или стекло, или какую заразу пробить колесо? И стоишь, и обочины нет, деться некуда от потока машин. Тогда попытайся, скажем, прочитать стихотворение — представь мост с разбойниками и прочитай любимое. И ещё одно. Потом спой почти забытую песню. Акапелла. Без сопровождения, без светомузыки — светофора-то нет. И регулировщика нет, никаких палочек, дирижёра, ударника. Представь: снимаете колесо, и оно укатывается через все полосы, быстрым арпеджио поперек всех линеек. Слышишь? Здесь, пожалуй, требуются несколько жёстких аккордов. Словно в замедленном кадре мимо мелькают машины, фургоны и фуры. Пожалуй, всё-таки лучше отойти прочь, перезть ограждение дороги. Сразу за бетоном начинаются трава, и кусты, и цветы. Столько цветов вдоль обочины! Люпины, ванильные лилии, фиолетовые колокольчики... А над полоской травы и цветов нависают ветки мимозы с тонкими серебристо-серыми листьями, усыпанные жёлтыми гроздями. Понимаешь, весна уже наступила. И запах, плотный, увесистый запах, — приманка для насекомых и птиц. В глубине леса — акация всех размеров и видов, всех цветов: белая, розовая, даже чёрная; но здесь, вдоль дороги, — жёлтые, жёлтые, жёлтые грозди. Сумасшедше жёлтые. Тем временем сзади, с шоссе, всё слышится музыка. Аккорды, густые аккорды. Даже ритм. Кажется, тот, кто играл этот джаз, выдохнул после паузы твоей мелкой аварии и теперь продолжает вести мелодию. Не особенно гармоничную — и шуршание, и свистки, и удары, и паузы, — но всё же, но всё же... Музыка продолжается, колёса шуршат о асфальт, колёса будут шипеть и когда придёт аварийка погрузить несчастного с пробитыми шинами. Будут звучать и в полночь, асфальт освещается только фарами редких машин. И назавтра, и на другой день. Колёса шуршат, ритм сохраняется. Может быть, ночью звуки здесь звучат реже, но ритм не сбивается, просто длительность дольше, длительность тех аккордов. Шум продолжается, не достигая звёзд и купола неба. Это земная музыка, метроном бьёт с вершины холма. Под эту музыку вырастает трава, вдоль дороги сразу сухая, и цветы, незнамо как попавшие на этот кусок земли. А помнишь, как шагали по дну солёного моря? Остовы лодок на бывшем морском берегу. Можно забраться наверх. Придумывай сам, как забраться. По сгнившей верёвке? По ржавой цепи? Якорь лежит на песке, последние звенья цепи проденуты через стальное кольцо. Можно забраться наверх. Кто отбивает ритм? Я всего лишь возьму череп с рогами оленя — никто ему не поможет, если я не подниму его. Я ему помогу. Вихри песка над трещинами земли. Здесь давно нет воды. Кристаллики соли. Корабли ржавеют на высохшем дне. С дороги поднимаются испаренья гудрона, формируя изображения фонтанов, прудов, баобабов и пальм — сказочные миражи, удивительно детальные и достоверные. Тонкий звук вплетается в шелест, осы, крупные осы, рой механических ос приближается от дороги. Быстро — в укрытие. Вот, наконец, падение, о котором я говорила. Я ныряю, засыпаю проём землёй, чтобы осы не увидели входа. Я замурована в склоне горы. Никто о моих планах, об этой дороге не знает, никто не пойдёт искать. Пока надо отдышаться, успокоиться, даже умыться — в углу тёмной землянки висит умывальник, течёт струйка воды, когда нажмёшь на рычаг. Свежая сырая вода. Можно пить — другой воды здесь не будет. Нужно побольше пить. Страхи растворяются в холодной воде, проливаются в землю. Снаружи слышится грохот, тяжело тарахтит по дверному проёму, потом встаёт тишина. Тишина. Возможно, стоит выбраться под голубое высокое небо. Я медлю, насколько возможно, чтобы моё поведение не было расценено как неуважение или незнакомство с азами поведения в экстремальной ситуации. Я рада, что родные встретили этот день вдалеке. Я верю, что у них всё в порядке, пока я сижу тут, за засыпанной дверью. Я медлю, прежде чем коснуться рукой дверного проёма и узнать, смогу ли я выбраться отсюда наружу. 

 

11

 

Сколько ни всматривались, так и не удалось увидеть ни одичавших лошадей, ни быков. По правде сказать, то были разные путешествия, по разным странам, даже по разным континентам и на разных машинах — то своей, то взятой в аренду. Но им так и не встретились ни обещанные дикие лошади на холмах около горной реки, в одном случае, и на вид дикие, а на самом деле домашние быки, как и белые лошади, и цапли, и прочие птицы, среди болота, в другом случае, они никого не встретили. Разве что несколько фламинго, увиденные однажды, за канавой, за долгим озером, вдалеке. С другой стороны, полной неожиданностью стала встреча с верблюдами. Дружелюбно настроенная парочка рыжих одногорбых верблюдов паслась невдалеке от дороги. Что там растёт на сухом песке — одна полынь да солончаковые кустарники. Тем не менее — верблюды. Один крупнее, другой поменьше. Резко поднимается горб на спине. Отчётливо различимы хребты. Покатая линия морды, губы тянутся за колючками. Не совершенно дикие — на шее верёвка, с другой стороны ни к чему не привязанная. На туловище заметно клеймо. Спокойные, самодостаточные животные. Малое утешение тому, кто воспитан на подвигах деревянной лошадки. Может быть, пора отходить от былых представлений? Но почему более не встречаются знакомые лошади? Где благородные гуигнгнмы? Где верный друг Белого рыцаря? Где высокоразумный Херон, наставник героев? Гиппокамп, Слейпнир, Росинант? Куда они все исчезли? Место тому виной или время? Дистанция всё увеличивается, события окрашиваются кровавым туманом, чем дальше, тем бордовей и гуще — так называемое красное смещение. Неизбежный фактор, сопровождающий странника, сродни диарее путешественника. С той разницей, что от последней есть медикаментозные средства, а от первого нет — это закон физики и природы, записанный в вечных книгах о математических принципах натурфилософии, об историческом разборе заметных ошибок. Ничего не поделаешь, нужно признать заблуждение и следовать дальше. Подсчитав хлеб в котомках, монетки в кармане, знаки за запятой, шаг за шагом путники продолжают идти. Обиднее разве что бесконечное приближение к цели к исходу долгого дня. Кажется, ты движешься, ты стараешься, расстояние ощутимо уменьшилось, осталась едва ли половина пути. Можно устроиться на небольшой отдых — вытянуть ноги, съесть булку с котлетой, выпить свежей воды. И снова, пока светло, отправляются в путь. Путники идут и идут, и цель на глазах приближается. Они смеются и показывают друг другу: гляди, вот уже различимы верхушки церквей, кресты, и колосья, и сверкающие купола. Путники радуются, словно бы уже добрались до места, но в действительности они прошли разве что половину от оставшейся половины пути. Они думают, что теперь уже скоро. Однако солнце садится, становится холодно. Дыхание у них сбивается, особенно у того из странников, кто постарше. Пот холодит лоб на ветру, солёный пот застыл на губах. И нечем напиться: бурдюк с водой опустел. Странники стёрли ноги до крови. Старик задыхается, он отстаёт, он хромает, он больше не может идти. Молодой путник смотрит на пожилого с упрёком. В конце концов, чья это была идея — отправиться в путь? Кто должен был подсчитать припасы и силы? Кто объявлял себя знатоком путешествий и книг? Наконец путники понимают, что никак не достигнут городских ворот до наступления ночи, и останавливаются около небольшой реки. Какое тихое счастье — снять башмаки, натёршие ноги! Они опускают ступни в быструю холодную воду, и рыбы приплывают прикоснуться к их пяткам. Здесь почти не бывает людей, понимают они, а снаряжение для рыбалки — вот оно, лежит заготовленное на берегу. Для кого заготовленное — они не задаются вопросами. Сейчас они отдыхают, и это всё, что имеет значение. Путники кладут головы на травяной ковёр и сами не знают, когда засыпают. Старику снится жирная пища, мясо, капуста, фрикадельки в брусничным соусе. Молодому путнику кажется, что он не спит, но видит, как к ним приближается небольшой жеребёнок, едва ли нескольких дней от роду, и задирает губу, обнажая резцы, и принюхивается.  

 

12

 

…с другой стороны, в наших движениях есть нечто, пусть не противоречащее казуистике, с кляксами и шрамами от позднейших правок вписанной в свод пыльных юридических томов, но не вполне пристойное, вроде подглядывания за нимфетками с обгорелыми на голодном утреннем солнце задами, бросившими пахнущие олеандром и ландышем одеяния на траву, в потрясённые морды кузнечиков, снующих между травами, согнувшимися под росой. Девицы несутся, не замечая стрёкота насекомых, мчатся, хохотом оправдывая ненаблюдательность, мчатся, чтобы окунуться в ледяные всхлипы горного озера. В младенческой синеве неба забытым часовым альпийской республики висит облако, розовеющее изнанкой и тяжёлое изнутри, а под ним, изволите видеть, вон они, уже в воде, плещутся, балуются озорницы. Да вон же, за узорным мостом, между сумбурных седых кустов. Разглядели? К великому удовлетворению и неизбывному несчастию наблюдателя, распознанное однажды в хаосе черт, нитий и линий, как проявившееся при снятии мягкой мокрой бумаги, больше не исчезнет в тумане, но останется в памяти навсегда. Что ж вы кричите? Глядите под ноги, а то ещё поскользнетесь. Лестницы у нас в башне мраморные, сточенные постояльцами до скользкой гладкости, а перила старинной работы за век стёрлись и растворились до исчезновения. Я-то привык ежедневно совершать выверенные, осторожные и в то же время решительные шаги вроде поворотов шестерёнок часового механизма, сработанного в гетто горного городка, а вы глядите, куда ступаете. Сумрачно у нас, слизь на ступенях, слякоть. В такой омут с головой уйдёшь, не заметишь, коли засмотришься на облако, промелькнувшее кремово-розовым светом. Тёплые прикосновения к ногам — это таксы. Неизвестно откуда взявшиеся и заполонившие наши лестницы, словно размножившиеся на ступенях, таксы — бородавчатые, седые от рождения. Невозможно сделать шаг, чтобы не наступить на одну. Никакая не мышь — это бражник, ночной мотылёк, олеандровая зубокрылая прозерпина. Пока ещё куколка, прячется, дожидаясь тепла, словно пьяница открывания двери винного подпола, откуда польётся в изобилии счастье летнего травяного настоя. Ни в коем случае! Держитесь ближе к стене, не разговаривайте с обитателями пансионата. Разумеется, все они свободные люди. Скажу вам более: каждый из них заплатил высокую цену за пребывание в нашей гостинице. Эта дама: видите светящийся белый шрам — след автомобильной аварии на склонах Лагодана, жёлтый спортивный автомобиль столкнулся — только задумайтесь, какая трагическая нелепость! — с бродячим цирковым фургоном. Из года в год она возвращалась в наполненный влажным воздухом и тёплым дождём город, пока не перебралась к нам, поселившись в номере люкс с балконом и видом на озеро. Мы ещё встретим их, будьте уверены. Он сидит безвылазно в номере, по-утиному вытягивая шею, со стеснением сердца заполняя и злобно отбрасывая страницы в корзину, и вдруг поднимает голову от хаоса исписанных, перечёркнутых и переписанных строк, чтобы прислушиваясь к раздавшемуся со стороны окна звуку. Другие гости устраивают вечеринки, прогуливаются по лестницам и коридорам. Пьесы даже разыгрывают. Мы записываем их на магнитную ленту и отправляем почтовым экспрессом наружу. Мы делаем всё возможное для комфорта гостей — концерты и самодеятельные спектакли этих старательных чистых людей подтверждение тому. Отчего опасаться одного пролёта и не бояться другого? Ограниченность во времени не более беспокоит его, нежели пределы в пространстве. Представление разверзнутого лона пустой детской коляски до помещения в неё младенца внушает ему больший страх, чем погружаемый в глубину земли гроб, в котором помещается его отжившее тело. Одно способно вселить в него уверенность, убедить в абсурдности его смехотворного и ужасного положения, его грядущего уничижения на этой нелепой доске, где фигуры расставляются и убираются в жестяную коробку без его участия, — это твёрдая уверенность, что он спит, а время течёт так же легко в обе стороны и замыкается кругом. С большой буквы, если желаете — Кругом. Таково свойство лестниц, устало вьющихся в темноте, они поднимаются, где вы ожидали спускаться, и уходят в овраг, звенящий полуночными звёздами, когда вы ожидали… Не все любят, знаете ли, запах черёмухи, произрастающей здесь. А ведь прежде, когда он только прибыл в пансионат, он наравне со всеми принимал участие в невинных забавах, в наших сценических постановках, воспроизводя роли, игранные ими за стенами замка, будь то царственное лицо в изгнании, унылый бродяга с бледной пожухлой фиалкой в петлице, состарившаяся примадонна с накрашенной лиловой краской глазами, вздымающая руки к небу и медленно валящаяся на подмостки, или великий поэт, занятый сочинением последнего шедевра, оставшегося непонятым. Разумеется, он мог претендовать только на роль статиста, просиживающего отведённое ему время в глубине зала, одетого в давящий грудь, дурно пошитый костюм, изображающий придворный камзол, что вы хотите, не всем ведь играть принцев и королей. Скажу я вам, он сам себя сковывает. Не удовлетворяясь перестановками букв в имени или прочтением слов в обратном порядке или же стойким отказом от употребления на письме той или иной буквы, он, мечтатель, отказался от родного алфавита, осваивая иные наречия, виды и числа. Он сам выбрал комнату обыкновенную, в глубине здания, с незабудками, нарисованными на стенах, а ведь я предлагал и получше. Можете заглянуть в глазок: видите лицо в крошечном зеркале, доверху полным цветочным настоем? Посмотрите. Разумеется, я отпускаю его. Я перерезаю натянутую резиновую нить, погружая его в ту сияющую среду чистого времени, куда он стремится. Крупный мотылёк цепляется мохнатыми лапами за решётку, подрагивают только что расправившиеся серовато-зелёные крылья. Трень-брень, господа! Добрая ночь, чтобы бражничать. Пойдёмте в зал. Только ступайте тише, я умоляю вас. С одной стороны, он всё равно не услышит нас, погружённый в неотступные, прокатывающиеся дрожью отвращения воспоминания о книгах, которые когда-то давно, когда ещё был жив, он написал...