Мама

Смерть близкого человека наступает неожиданно. Кому-то удаётся смириться с потерей. Другие же надолго замыкаются в себе. Но что делать, если застрял где-то посередине? И ни психиатр, ни групповая терапия не выдёргивают из трясины ничего не значащих дней. Телевизор рассказывает о террористах-вербовщиках, а новый друг приглашает на тайную встречу. Вчера жизнь ограничивалась запылённым полумраком квартиры, а сегодня судьба города зависит от одного-единственного решения.

 

 

Дорогая Мама

Я знаю, что ты никогда не прочтёшь эти письма. Однако доктор Страут считает, что подобная терапия пойдёт мне на пользу. Особенно после случившегося на прошлой неделе. Честно признаться, док неплохой человек. Чем-то даже приятный. Но у меня складывается впечатление, что она совсем не участвует в разговоре. Этот её отсутствующий взгляд, когда я рассказываю про очередной день, проведённый в одиночестве. В опустевшей квартире. Где каждая вещь напоминает о тебе…

Она чуть наклоняет голову вправо, изредка прикасаясь карандашом к покрытому кофейными пятнами блокноту, делая вид, что заинтересованно слушает. А затем говорит: «Послушайте, мистер N, случившаяся с вами трагедия происходит в жизни каждого человека. Это неизбежно. Постарайтесь проводить больше времени на свежем воздухе. Когда в последний раз вы разговаривали с кем-нибудь, кроме меня?»

И тогда я говорю, что, конечно, общаюсь с людьми. Постоянно. Меня поддерживают соседи, и на работе коллеги нет-нет да и скажут несколько тёплых слов. Мы часто болтаем в обеденный перерыв: о погоде, прошедшем матче или, чего греха таить, о женщинах. Некоторые даже прислушиваются к моим советам, а затем подходят и благодарят, душевно так благодарят, крепко пожимая руку. 

В общем, от одиночества не страдаю, говорю я, а доктор внимательно смотрит мне в глаза. Точнее, не в глаза, а в это место между бровями — для ощущения визуального контакта.

Мы оба знаем, что я вру. Придумываю все эти истории про случайные встречи в супермаркетах. Если честно, работы у меня нет. Не говоря уже о друзьях.

Мама…

С того момента…

Не знаю почему, но думать об этом легче, чем писать на бумаге.

С того момента, как тебя не стало, я перестал выходить из дома.

Совсем.

И оформил еженедельную доставку продуктов, попросив курьера оставлять набитые едой пакеты возле двери.

Кстати, в квартире всё по-старому. Честно. Я ничего не трогал. Твоя коллекция высушенных растений так и висит в прихожей, а на кухне непрерывно играет радио — наша любимая волна. Та, где ведущий каждый раз коверкает своё имя, начиная вечерний эфир. Помню, мы так смеялись, впервые услышав его остроты. Ты говорила, что он далеко пойдёт и однажды непременно попадёт на региональное телевидение.

А сейчас…

Сейчас я просыпаюсь посреди ночи, пленённый пронзительной мелодией, доносящейся с кухни и, ещё не осознав, что не сплю, несусь по коридору на звук. Я знаю, что сейчас увижу тебя. В клетчатом красно-белом фартуке. Раскалённое масло так громко шипит, что ты не слышишь мой крик. Не слышишь, что я очень сильно люблю тебя. Что я не собирался никуда идти в тот день. Я просто хотел сделать сюрприз — купить сверкающий чайный сервиз, который ты нахваливала последние недели…

И тогда пелена сна рассеивается. И я оказываюсь посреди охваченной тенями кухни. А монотонный ход секундной стрелки рассеивается в жалобном всхлипе осиротевшего человека.

 

***

 

Дорогая Мама

Сегодня первый четверг месяца, а это значит, что закончился очередной сеанс с доктором Страут.

Мне кажется, я ей надоел.

Тут нет ничего удивительного — чужая ложь утомляет.

Она больше не делает вид, что слушает. Не делает пометок в блокноте. Вместо этого доктор пристально смотрит мне в глаза. По-настоящему. Без фокусов с визуальным контактом.

Выслушав очередную дежурную историю про давнего школьного приятеля, совершенно случайно встреченного в супермаркете, она говорит: «Послушайте, мистер N, пока вы сами не захотите помощи, к сожалению, я ничего не смогу сделать». После чего многозначительно снимает очки и кладёт их на кофейный столик между нами. 

В её понимании — сейчас я должен раскаяться. Возможно, даже заплакать. Она говорит, что это небезопасно — безотлучно находиться в четырёх стенах, игнорируя происходящее снаружи.

О чём ей знать не стоит, так это о том, что дни недели потеряли всякое значение для меня. Просыпаясь по утрам, я жду момента, когда боль в животе становится нестерпимой, и тогда иду в туалет. А когда закончу, не встаю с унитаза, сижу и смотрю в одну точку до тех пор, пока чуть ли не теряю сознание, и тогда иду на кухню. 

Я это больше не я, и любая деятельность бесполезна.

Мама…

Помнишь, у нас был кукольный домик? Большой — больше, чем все, что стояли на витринах детских магазинов. И ты всегда закрывала маленькие ставни, когда приходило время укладываться спать.

Теперь я и сам живу в таком. Огромном кукольном домике. С игрушечными чашками и блюдцами, игрушечной кроватью и зеркалом в ванной. Я сижу на кухне, а игрушечная люстра, в которой осталась всего одна крохотная лампочка, бросает приглушённый свет на бесформенные завалы грязной посуды.

Доктор Страут говорит, что я правильно сделал, что записался к ней на терапию. Очередная ложь. Если бы не предписание суда, мы бы никогда не встретились. Она это знает, хоть и делает вид, что находится в комнате с нормальным человеком.

В тот день я и вправду вспылил. Что-то меняется в голове, когда теряешь всякую связь с окружающим миром. Поначалу всё идёт неплохо, но только до тех пор, пока затуманенный иллюзиями взгляд случайно не натыкается на новенький чайный сервиз. Такой безупречный. Сверкающий даже в темноте. Он — словно напоминание. Напоминание о том, что, как бы ты теперь ни старался — изо всех сил делать вид, что не существуешь, — ты всё ещё здесь. И ЭТО ТЫ ВИНОВАТ В ТОМ, ЧТО МАМЫ БОЛЬШЕ НЕТ… ЕЁ БОЛЬШЕ НЕТ… А ТЫ ВСЁ ЕЩЁ ЗДЕСЬ, И С КАЖДЫМ ДНЁМ ВСЁ МЕНЬШЕ И МЕНЬШЕ ЗАСЛУЖИВАЕШЬ ЖИЗНИ…

Вот я и решил отнести его обратно в магазин. А смазливый продавец за прилавком только скривил губы и надменно посмотрел на меня: 

— Прости, чувак, возврату не подлежит. 

И давай посмеиваться, мол, что, мамочке не понравился цвет, а может, она хотела сына получше, но ты принес ей сервиз…

Мама…

Я заставил его извиниться. Правда, не уверен, что он сделал это искренне. Он просто лежал посреди антикварного магазина и что-то жалобно мычал, пока его зубы плавали в растекавшейся лужице крови, на поверхности которой сверкали осколки безупречного чайного сервиза.

 

***

 

Дорогая Мама

Сегодня я не встречался с доктором Страут. Она позвонила утром и отменила приём. Не объяснив причину.

Всё, что мне оставалось, — это бездумно сидеть в твоём кресле, восстанавливая в памяти невозвратные часы прошедшей жизни.

А затем прогремел взрыв.

Не привычный хлопок, когда соседские мальчишки надувают картонный пакет из-под сока, а затем с разбегу прыгают на него.

Нет.

Это был настоящий взрыв.

Раскатистый грохот пронёсся по улице. Такой сильный, что стёкла в домах завибрировали на месте. Это вынудило меня очнуться — вернуться в привычный полумрак запылённой комнаты. И то, что происходило за окном…

Мама, я никогда этого не забуду.

Чёрные клубы дыма повалили из подземного перехода. Стремительно и непрерывно, как будто где-то прорвало кран со смоляной копотью. А потом появились люди. Окровавленные и израненные, сжимая на груди почерневшие кисти, они обессилено падали на землю, судорожно ловя ртом чистый воздух. А тех, кто не мог идти, выносили на руках. Складывали вдоль тротуара, как отсыревшие брёвна. На них почти не было одежды. А та, что осталась… ужасно обгорела… слилась в одно целое с обугленной кожей так, что невозможно было определить, где заканчивается штанина и начинается нога человека.

И все они кричали. Умоляли о помощи.

Безудержная агония их боли была во взгляде беспомощных глаз, ещё несколько мгновений назад таких живых, но теперь что-то навсегда ушло из их жизней. Ушло безвозвратно. Растворилось в пронзительном вопле отчаяния, поднявшемся в тот день над городом.

А затем появились машины, вертолёты, репортёры, скорая помощь и пожарные. Все звуки слились в одну оглушительную сирену, а пострадавших увозили в разные стороны.

Сердце бешено колотилось.

Отойдя от окна, я сел на диван и включил телевизор. Практически машинально, потому что делал так уже тысячу раз. Но это был первый раз, когда я включил его без тебя.

В тот день наших любимых передач не было в эфире. Не показывали даже рекламу. Вместо привычного вещания по всем каналам спорили двое мужчин. Они дискутировали порядка шести часов, однако ни разу не прерывались.

Тот, что в синем костюме, постоянно стучал кулаком по столу, говоря, что то, что произошло, вовсе не удивительно и рано или поздно должно было случиться, раз уж мы пускаем в страну грязных эмигрантов.

Его визави, напротив, не был уверен в том, что за терактом стоят приезжие нерезиденты. По его словам, в городе давно действует отряд вербовщиков, нацеленный на неокрепшие умы студентов.

Этот мужчина, с причёской как у Лорна Малво, утверждал, что некая террористическая организация всеми правдами и неправдами заманивает к себе на собрания доверчивых граждан, после чего с помощью наркотиков и гипноза заставляет их проделывать подобные вещи.

Они спорили каждый день, а когда прекращали — экран загорался чёрным.

И так по всем каналам.

С тех пор я больше не смотрю в одну точку, мучаясь от желания сходить в туалет. Теперь я смотрю телевизор. Наверное, доктор Страут сказала бы, что это прогресс.

А когда экран загорается чёрным, переставляю стул к окну. Внимательно изучаю каждого прохожего, надеясь, что ни один из них не вздумает сделать чего-нибудь подозрительного. Чего-нибудь террористского.

Однако чаще всего миниатюрные собачки бегут на поводках у миниатюрных хозяев, а офисные клерки подгоняют друг друга сигналом клаксона.

После теракта прошло уже несколько месяцев, но люди продолжают нести цветы, оставляя их у входа в метро. Цветов становится так много, что по ночам их незаметно увозят мусорщики.

Жизнь идёт своим чередом.

Надо же, я и вправду забыл, каково это.

 

***

 

Дорогая Мама

Ты никогда не поверишь, что сегодня произошло. Кажется, я наконец-то нашёл друга! Правда, говорить об этом ещё рано, ведь мы всего лишь пообедали вместе.

Но обо всём по порядку.

В кабинете у доктора Страут сидел человек. Если честно, я ужасно испугался, что пришёл не в своё время. Однако доктор успокоила меня и объяснила, что в психотерапии это частая практика — приглашать на сеансы пациента с похожей проблемой.

Пациента звали Адам, и с виду он не выглядел очень расстроенным. Уж точно не хуже меня. Я был уверен, что он притворяется. Знает, что нужно говорить и как двигаться. И вообще, он — друг доктора, специально приглашённый на сеанс. Но когда речь зашла про его семью, я понял, что это была маска — очень хорошая маска, скрывающая от мира настоящую трагедию. 

Адам был женат.

Дважды.

Первая жена — её звали Амали — умерла при родах. Ребёнок при этом не пострадал, став смыслом жизни для Адама.

Когда дочка немного подросла, он женился во второй раз. Она была воспитательницей в садике. Хорошая женщина — ласковая, добрая, а главное — любила Амали и всегда уделяла ей много внимания. Совсем не удивительно, что вскоре Адам сошёлся с Шарин, — так звали воспитательницу, — и она родила ему сына.

При упоминании о нём Адам заплакал.

Мне стало неуютно, и я повернул голову к доктору Страут. Но она, кажется, тоже плакала, хоть и делала вид, что достаёт соринку из глаза. 

Адам не знал горя последующие пять лет, пока его семья не разбилась в автокатастрофе.

«Можно строить планы на будущее, — с грустной усмешкой говорил он, — воспитывать детей и мечтать о беззаботной старости. Но никогда нельзя быть уверенным в том, что какой-нибудь мерзкий алкаш не решит выпить полбутылки виски перед тем, как сесть за руль, а по дороге случайно не протаранит серебристый минивэн, в котором возвращалась домой вся твоя жизнь».

Наступила тишина.

Было видно, как Адам борется с надвигающимся штормом воспоминаний. На секунду мне показалось, что он вот-вот заплачет вновь. Не знаю, как так получилось, но произошло нечто странное. Мне захотелось как-то утешить его, или, по крайней мере, ненадолго отвлечь.

И я заговорил.

Не о несуществующих друзьях или мифических коллегах по работе. Я рассказал ему правду. Рассказал про наши летние деньки, когда ты приезжала навестить меня в детский лагерь.

Помнишь, Мама, как мы сидели на пляже и ты всегда привозила с собой бутерброды с плавленым сыром, огурцом и колбасой. В эти моменты мир казался таким счастливым и вкусным. А потом я ненадолго засыпал, а ты укрывала мне спину полотенцем, чтобы кожа не сгорала на солнце. Помню, как подскакивал на ноги и радостно бежал к зелёному забору, лишь издалека завидев соломенную шляпу твоего летнего костюма.

И мы всегда купались, — купались и смеялись, — играли в волейбол или же просто пинали друг другу мяч. А ещё ты говорила, что очень сильно любишь меня… А я… Я был не в силах понять этого…

С подбородка что-то капало, а по ткани рубашки расползались влажные пятна. Хотелось продолжать, однако в горле зашевелился непрожёванный комок ваты.

Как бы там ни было, это помогло Адаму. Он больше не выглядел таким подавленным под гнётом прошлого. А рассказ про пикник и вовсе пробудил в нём нешуточный аппетит.

Он предложил сходить куда-нибудь перекусить.

Вместе.

Прямо сейчас.

Всё происходит очень быстро. Сердце не успевает вскрикнуть и двух раз. А бледные пальцы уже перебирают потёртые листы без картинок. В некоторых местах названия блюд превратились в «Кица тре уе».

Затылок сковывает металлический холод.

Ощущение — как от удара трубой. 

Только без боли.

«Это место вовсе не похоже на нашу квартиру», — думаю я, и скрежещущий голос улицы застилает глаза пеленой страха. Громогласный вой сирен разрывает барабанные перепонки на куски. Бессвязный водоворот голосов. Всё глубже и глубже. Лёгкие наполняются жидкостью. Я сильно потею. Выпученные глаза с опаской оглядываются по сторонам. Взгляд останавливается на снисходительно-печальной улыбке напротив. Кто-то берёт мою ладонь и сжимает в кулак, оставляя что-то внутри. 

Фотография.

На ней Адам в классическом чёрном костюме стоит в коридоре какой-то больницы. В руках у него что-то маленькое и закутанное в одеяло. Лишь крохотный носик выглядывает наружу. Рядом стоит женщина; голова покрыта ослепительно белым платком. Её бледное лицо — результат множества бессонных часов, однако она всё равно улыбается.

Не знаю почему, но тревога начинает отступать.

Пелена рассеивается, и на её месте возникает слегка растерянное лицо Адама.

Он что-то говорит, однако его слова не долетают до меня. Они растворяются в спутанном потоке сознания города. В звуке саксофона через дорогу. В раздражённом голосе мужчины, о чём-то спорящем за соседним столом. Слова Адама исчезают в лёгком постукивании чайной ложки, непонятно откуда оказавшейся на столе. Как и кружка чёрного кофе.

Адам берёт мою ладонь и крепко сжимает в руках.

А затем говорит: «Я пройду через это вместе с тобой».

И тогда страх исчезает.

Совсем.

Обед заканчивается в тишине, но это не похоже на неловкое молчание. Прощаясь, мы обмениваемся телефонами и договариваемся встретиться вновь.

Знаешь, Мама, сегодня я сделал первый шаг навстречу к нормальной жизни. И чувствую, что всё было не зря. Я обязательно вылечусь, и ты ещё будешь гордиться мной!

Я очень сильно люблю тебя…

Прости, что так редко говорил это прежде.

 

***

 

Дорогая Мама

Давно от меня не было писем. Сказать по правде, ничего нового и не произошло. Я по-прежнему смотрю новостной блок с часу до трёх, а после, если на календаре вторник, иду на обед с Адамом.

Мы договорились встречаться в закусочной «Папри».

После того, что случилось…

В общем, было бы совсем неплохо, если бы я мог вновь посещать наше любимое место, не боясь расплакаться прямо на входе.

Адам с воодушевлением рассказывает о своей работе, — хотя денег за это не платят, — и его пасмурный взгляд озаряется нежной улыбкой. Он занимается волонтёрской деятельностью, что весьма странно, ведь себе помочь он был не в состоянии.

Впрочем, одинокие старушки, пережившие мужей и ненужные внукам, неудачные самоубийцы и девушки, прошедшие через аборт, всё ещё нуждались в нём, и Адам с удовольствием навещал их каждую неделю. 

Я был поражён тем, как этот человек абстрагируется от собственной боли. В голове не укладывалось, что он, в одночасье потерявший всё, способен найти в себе силы не только на то, чтобы оставить прошлое позади, но и на то, чтобы прийти на помощь незнакомым людям. 

Однако по прошествии нескольких встреч я уже не был уверен, что мужчина, сидевший напротив меня, работает волонтёром.

Что вся его семья разбилась в автокатастрофе.

И что Адам — это настоящее имя.

Спустя какое-то время Адам — буду называть его так, — резко сменил ход разговора. И вместо историй про тётушку Мэри или хорошенькую мать-одиночку, по ошибке лишённую пособия, он начал рассказывать про «невидимых угнетателей» и «жестокие тиски правосудия на горле невинных».

Разбрасываясь красочными эпитетами, он делал акцент на классовом неравенстве и несправедливом отношении к «так называемым странам третьего мира».

А потом и вовсе заявил, что не все согласны с таким положением дел и что есть много людей, готовых бороться с «ложными богами». И бороться не пустым трёпом, как эти клоуны-политиканы из телевизора, а бороться по-настоящему, со знанием дела, как это делали наши отцы, а до этого — их отцы.

А когда пришло время прощаться, он позвал меня на собрание «Несогласных», заявив, что видит во мне потенциал и…

Мама…

Я должен что-то предпринять!

Обязан!

Жестокому террору наступит конец.

 

***

 

Дорогая Мама

Когда я вернулся с собрания… Как будто обезумевший рой пчёл поселился в голове… Тяжело сосредоточиться на письме и всё тебе рассказать.

Однако я попытаюсь.

В самом начале мне показалось, что я ошибся — придал высказываниям Адама двусмысленный, даже опасный характер. Я ожидал оказаться в тускло освещённом подвале, и единственная лампочка под потолком позволяла бы заговорщикам держать лица в тени.

Готовился увидеть изуродованную шрамами кожу.

Услышать сиплые, прокуренные голоса.

Я был уверен, что мне начнут промывать мозги и пичкать какими-нибудь наркотиками.

Однако вместо этого я оказался в просторном помещении конференц-зала. А собравшиеся люди вовсе не походили на бездушных фанатиков и были одеты в костюмы.

Никаких ожогов и татуировок на лице.

Никаких растянутых во всю стену карт с красными отметинами на них.

Лишь горячий кофе, крепкие рукопожатия да разговоры о победителях вчерашнего матча.

В какой-то момент я поймал себя на том, что беспечно хожу от одной компании к другой, прислушиваясь к повседневной болтовне добропорядочных граждан.

Спустя примерно четверть часа на сцене появился Адам. Неторопливо поднявшись по ступенькам, он призвал публику рассаживаться — собрание скоро начнётся. Закончив истории о подросших детях, мужчины и женщины рассредотачивались по залу, занимая места на металлических стульях. В воцарившейся тишине раздался щелчок выключателя, и в ту же секунду помещение погрузилось во тьму. Лишь один прожектор всё ещё источал свет, погружая трибуну в холодный ореол галогенной лампы.

И, честно признаться, речь появившегося мужчины была совершенно обыденной. Он поднял вопрос муниципального благосостояния района. Поразмышлял о благотворительности. Поинтересовался у собравшихся, что бы они хотели улучшить и чем в целом недовольны. Он долго говорил о надвигающихся выборах, делая акцент на том, как важно отдать свой голос в пользу «правильного» кандидата, а не проголосовать за кого попало «просто потому, что так надо». Под конец его выступления я уже твёрдо был уверен в том, что ошибся.

Неподдельное чувство стыда зарокотало в груди. Ну как можно быть таким безрассудным? Адам, в отличие от меня, помогает людям. Он добрый и отзывчивый человек. А если знать о его прошлом, то становится вдвойне абсурднее то, что я заочно сделал из него террориста. Безжалостного убийцу женщин и детей, скрывающегося за маской добродетели.

Знакомый звук выключателя вернул конференц-залу былые краски. Поаплодировав со всеми, я решил больше не смотреть телевизор и уже было собрался уходить, когда чья-то рука опустилась на плечо.

Это был Адам.

Он в привычной для себя манере добродушно улыбнулся, поинтересовавшись, всё ли я запомнил из сказанного мистером Вишневским. В тот момент мне безумно хотелось поделиться с ним необоснованными подозрениями. Я представил, как мы от всего сердца смеёмся над нелепостью сложившейся ситуации, а после идём куда-нибудь перекусить. Адам сделал бы заказ, изобразив ближневосточный акцент, и, возможно, это стало бы нашей шуткой. Сблизило бы нас ещё больше.

Однако сделать этого я не успел.

Попрощавшись с не в меру воодушевлённым мужчиной, Адам повернулся ко мне и сказал никуда не уходить. Он сказал, что самое интересное ещё не началось. И что вся эта мишура про выборы и никчёмную благотворительность — лишь затравка перед разрешением настоящих проблем.

Затихший вихрь тревоги загромыхал вновь — в горле моментально пересохло, а кисти сковала всепоглощающая дрожь. Мне показалось, что Адам заметил резкую перемену в моём лице, однако виду подавать не стал. Лишь слегка усмехнулся и предложил расслабиться, сделав несколько глотков из его серебристой фляги.

Когда он в очередной раз отвернулся, я незаметно поднёс холодный сосуд к ноздре и глубоко вдохнул. Резкий химический запах чуть было не свалил меня с ног. Пришлось даже опереться на один из стульев, что оказалось настоящим спасением. Оставленная на сиденье сумочка, безуспешно дожидавшаяся хозяйку, стала отличным вместилищем для выплеснувшейся из фляги жидкости, что позволило лишь сымитировать глоток. 

Адам стремительно развернулся.

Он не хотел допускать ошибки Джесси Джеймса.

Его воодушевляющий взгляд наставника исчез. Теперь он смотрел недоверчивым прищуром опытного грабителя, начинающего подозревать, что один из его людей — предатель.

Напряжённое молчание продолжалось недолго. Когда последний из «непросвещённых» покинул конференц-зал, Адам провёл меня к сцене и усадил в первом ряду.

Свет снова погас.

Периодически вспыхивающие угольки сигарет выхватывали из темноты напряжённое сосредоточение безжизненных глаз. Хищники, жаждущие крови. Беспомощная жертва, загнанная в угол. С каждой минутой моё положение становилось всё хуже и хуже.

Размышления о неминуемой кончине прервал громогласный возглас Адама. Он поднялся на трибуну и постучал по микрофону, проверяя, работает ли он, а затем поблагодарил «избранных» за то, что остались, не побоявшись присоединиться к «Несогласным». После этого Адам поприветствовал новенького, то есть меня, и намекнул, что с некоторыми из присутствующих я уже знаком. 

Нет, нет, нет, пожалуйста…

На сцене появилась доктор Страут.

Её волосы были непривычно распущены и подскакивали на каждом шагу. Она сделала приветственный жест, глядя прямо на меня, однако вовремя остановилась, сочтя это неуместным. Затем Адам что-то сказал ей на ухо, и доктор спустилась в зал. По очереди обойдя каждого скрытого в тени мерзавца, она раздала серебряные фляги с выгравированными на них инициалами. Поравнявшись со мной, она достала флягу без гравировки и виновато прошептала: «Прости». После чего возвратилась обратно на сцену. 

Воздух наполнился металлическим лязганьем открученных крышек. Я старался не выделяться, но вместо того, чтобы сделать глоток, запрокинул голову как можно выше, крепко сжимая губы.

Когда ритуал был окончен, а пространство конференц-зала вновь погрузилось в безмолвие, Адам заговорил с удвоенным жаром. Он очень пространно рассуждал о несправедливом отношении власти к народу. О рабском труде и скотских условиях. Он не подбирал выражений, как это делал предыдущий оратор, не старался казаться дружелюбным. Он кичился успехами «коллег» из других регионов и стран. Приводил их в пример наивысшей степени храбрости! 

После каждого удачного изречения Адам делал паузу, а разгорячённая паства чествовала его, поднимая полупустые фляги в воздух.

Закончив восхвалять чужие достижения, Адам обратился к собравшимся, однако, как мне показалось, сделал он это осторожно, тщательно подбирая слова. Так, чтобы их истинный смысл был понятен только тем, кто знает особенный шифр.

Мне же он был неизвестен, но я отчётливо понимал, что происходит нечто страшное.

И что-то страшное уже произошло и может произойти вновь.

Адам стучал кулаком по трибуне, говоря, что пора нанести решающий удар по мерзким, отожравшимся рожам предателей, и тогда доктор Страут… Она выкатила пробковую доску на колёсиках с приклеенной поверх картой. И там, где находятся крупнейшие торговые центры, стояли красные отметины, обведённые чёрным кружком…

Невидимая подошва опустилась на грудь. Надавила весом в тысячу тонн. Истошный крик зародился где-то в желудке, уверенно продвигаясь на волю. Я чувствовал, что не смогу его остановить, и поэтому запихнул кулак в рот, стараясь протолкнуть в самую глотку. Зубы рефлекторно сомкнулись на побледневшей коже. То, что было всего лишь криком, обратилось в панический вопль, готовый вот-вот вырваться наружу. Я напрягся всем телом. Крепко зажмурил глаза, собираясь столкнуться с неизбежным.

Вот сейчас… сейчас… сейчас…

Ослепляющая вспышка. Ни живой ни мёртвый, я открыл глаза, с удивлением обнаружив, что на трибуне никого нет. Собрание «Несогласных» окончилось.

В конференц-зале остались только я, доктор Страут и Адам. Подойдя ближе, они сказали, что гордятся мной. Что я по-настоящему сильный и смелый человек. А ещё, что они очень рассчитывали на моё участие в предстоящем «спектакле».

Адам сделал прощальный жест рукой, не пожал мою и не спеша направился к выходу, как будто ничего и не произошло. Как будто он не намеревался убить несколько сотен человек, вселив в сердца выживших панический страх. Для него сегодня — обычный четверг.

Когда Адам скрылся из виду, доктор протянула платок и сказала, чтобы вечером я проверил электронную почту, а ещё посоветовала быть осторожным и не испачкать костюм. И лишь оказавшись на улице, посмотрев на руку, в которую доктор Страут вложил платок — багровый кусок ткани, впитавший в себя сочившуюся из крохотных ран кровь, я начал осознавать, что сегодня произошло.

 

***

 

Дорогая Мама

Закрывая глаза, я переношусь в эпицентр ужасной трагедии. Туда, куда не проникает солнечный свет. А борьба за кислород становится смертельной. Где образ человека искажён мучительной болью. И нет ничего, лишь скошенный забор из переломанных рук, тянущихся к беззащитному горлу. Беззубый рот растягивается в кровавой усмешке, и с растрескавшихся губ слетает беззвучное: «Убей». 

Проснувшись в пропитанной потом кровати, я не могу пошевелиться. Трясусь, как перед похоронами. А с экрана телевизора на меня смотрит Лорн Малво. Он знает, что я виновен. Он чувствует страх, исходящий от мокрых простыней.

«Мы не можем позволить этому случиться вновь! — его голос звучит, как повелительный приказ свыше. — Каждый из нас должен быть начеку!И даже ты! — говорит Лорн, указывая на меня. — Особенно ты!»

В комнату врывается свирепая вьюга. Обезумевший смерч в белоснежных тонах. Он кружит, пружиня от стен. Подхватывая трусы, бутылки, старые книги и моё одеяло. Заиндевевшие вещи падают на пол. Разбиваются вдребезги, обращаясь в ничто. В голове гремит неутихающий рёв: «Ты должен! Должен! Должен!» И в объятое трепетом сердце вонзается ледяная игла…

Я просыпаюсь оттого, что кричу. Запертый в каком-то подвале. Глаза судорожно осматривают пространство, стараясь зацепиться за малейший источник света, однако натыкаются лишь на абсолютную черноту.

Каким-то образом Адам узнал, что я не слишком уж в восторге от марксистско-террористских идей, и теперь обрёк меня на мучительную смерть в катакомбах его личной темницы.

Закрыв лицо руками, в неистовой молитве прошу хоть кого-нибудь прийти мне на помощь. Пожалуйста, если удастся выбраться отсюда, клянусь, я всё исправлю. Больше никому не придётся оплакивать близких. Никаких невинных жертв под предлогом свободы. Я остановлю монстров, скрывающихся за врачебными халатами, зашифрованными разговорами и фальшивой благотворительностью.

Пожалуйста…

Лорн…

Мама…

Пожалуйста…

И тогда ладони обдаёт едва ощутимым теплом. А в рассеивающемся мраке проступают очертания знакомых предметов. Пространство приобретает объём, и спустя несколько мгновений я оказываюсь в своей комнате. Продрогший, голый, в луже холодной мочи и пота. Скомканное одеяло отброшено в сторону, а на полу поблёскивает мелкая рябь воды из разбившейся вазы.

Вот она — свобода!

Мысленно поблагодарив мистера Малво, неторопливо встаю с кровати и аккуратно — так, чтобы не порезаться об осколки, иду на кухню. 

«О нет, Лорн, не переживай, я не забыл об обещании, ты спас меня, и теперь пришло моё время исполнить свой долг».

В преломляющихся лучах осеннего солнца ослепительно сверкает не тронутая ржавчиной сталь. Дрожащими пальцами медленно ввожу четырёхзначный код — дату твоего рождения — и после глухого щелчка дверца сейфа открывается. Та самая дверца, которую ты просила никогда не открывать.

Внутри лежит грязный платок.

Сдвинув липкую ткань в сторону, я беру в руки пистолет.

Холодный, тяжёлый и смертельно опасный. В его обойме семнадцать патронов. Семнадцать маленьких героев, защищающих ещё не проснувшийся город. Целясь в отражение в зеркале, я представляю, как Адам направляет пистолет на меня и, не колеблясь, спускает курок.

Пиф-паф — тебя никогда здесь не было.

Скольких они уже убили?

А скольких ещё собираются?

Во вспыхнувшем экране ноутбука — письмо от неизвестного отправителя. Зашифрованный текст. Однако, как будто зная, что я не смогу его прочесть, в конце значится место и время. 

Собрание состоится сегодня.

И, как и любят эти мерзавцы, — под покровом ночи.

 

***

 

Апартаменты 119С.

Стоя напротив двери, я думаю о том, что ещё не поздно всё отменить. Развернуться и убежать, забившись куда-нибудь в угол. Они решат, что я заболел… и забудут. Да, в таком случае трагедии не избежать, но, если не выходить из дома…

Погибнут сотни невинных…

Мучительной смертью, как те люди в метро…

Просто потому, что я струсил…

Не смог спасти их…

Я не смог спасти тебя…

Мама…

Избавившись от сомнений, надавливаю на кнопку дверного звонка.

Динг-донг.

«Кто это к нам пришёл?»

Тот, кто положит конец вашей проклятой шайке.

Переступив порог, оказываюсь в просторных апартаментах с панорамными окнами. Адам с доктором Страут ещё не пришли, так что дверь мне открывает непримечательного вида женщина. Её неаккуратная копна рыжих волос кажется знакомой. Присмотревшись повнимательнее, я с ужасом узнаю официантку из «Папри». А в обрюзгшем, пористом лице мужчины, тяжёлый взгляд которого направлен прямо на меня, проступают черты мясника из супермаркета.

Дрожь пробегает по телу.

А что, если я не смогу? Струшу в последний момент.

Кто-нибудь из них наверняка уже догадался, зачем я здесь, и теперь только и ждёт подходящего момента, чтобы нанести решающий удар.

Обведя комнату взглядом, не замечаю ничего необычного — большинство собравшихся столпилось около стола с закусками. Негромко посмеиваясь, они о чём-то перешёптываются, не забывая при этом отпивать из разноцветных стаканов.

Прижавшись плечом к стене, я судорожно вожу рукой по карману, изо всех сил стараясь найти рукоять пистолета.

Но его нет.

К горлу подступают слёзы отчаяния.

Неужели они победили?

Глубокий вдох — медленный выдох.

Нет.

Я сделаю это.

Но не ради себя, а ради тех, кто ещё не прошёл через опустошающий лабиринт скорби.

Я сделаю это — стану убийцей.

Но не таким, как они.

Мне не нужна власть.

Не нужно напускное признание.

Я лишь хочу, чтобы дети не теряли родителей. И никаких больше слёз над телами погибших. Их жизни — не ваше орудие. Их семьи — не ваша награда. Я сделаю это, заплатив своей кровью.

До встречи в аду.

Прости меня, Мама.

Когда Адам входит в комнату, холодная сталь пистолета наконец-то находит ладонь. Наши взгляды на секунду пересекаются, и на его лице возникает улыбка. Снимая пальто, он поочерёдно пожимает протянутые руки, дарит объятия, шутит о чём-то. Его походка легка и уверенна — подлинный триумф, воплощённый в человеке.

Приближаясь ко мне, Адам беззвучно шевелит губами. Шаг, второй — нас разделяет не больше двух метров, когда в искрящейся тишине апартаментов раздаётся громкий хлопок. За ним ещё один, и ещё, и ещё, как будто кто-то закинул связку петард в комнату.

Не успев понять, что происходит, люди безжизненно валятся навзничь. Официантку из «Папри» отбрасывает к окну. Оставляя кровавый след, она медленно скользит по стеклу вниз, раздвинув колени в неестественной позе.

Звучит раскатистый треск. И сразу за ним — сдавленный стон.

Я боязливо разворачиваюсь — неужели кому-то взбрело в голову сопротивляться? — и вижу слезящиеся глаза мясника. Он лежит оперевшись на локоть, а из его живота торчит побагровевшая ножка стола. Рваное месиво кишок распласталось по полу, а изо рта стекают алые сгустки крови. Тело бьётся в агонизирующей конвульсии, и мгновение спустя он захлёбывается собственной кровью.

Стоя посреди комнаты, охваченной мертвецами, я стараюсь не думать о том, что некоторые из тех, чьи мозги сейчас спадают с потолка, могли прийти сюда впервые. Точно так же, как когда-то меня, он заманил их обманом.

И ты получил, что хотел: их отчаяние и страх, их слёзы и боль, их страдания и смерть. Нашёптывая сладостные речи о справедливом будущем, ты обрёк их на погибель.

Но теперь пришло время ответить.

Направив пистолет на Адама, я спускаю курок.

Он успевает среагировать — отпрыгнуть к ближайшей колонне, однако пуля всё равно настигает его. Адам издаёт протяжный, не похожий на человеческий рёв, и тогда страх возвращается.

Его левая рука пропадает из виду — тянется к спрятанному за пазухой пистолету.

Не оставив ни единого шанса, я стреляю в ответ.

Адам оседает на пол, к остальным, правда, в отличие от них, всё ещё живой. Простирая ладони в жесте последней надежды, он раскрывает рот, и в ту же секунду пистолет оживает. 

Обезображенные трупы террористов разбросаны по апартаментам. Официантка, мясник, Адам и вместе с ними множество тех, кого я не знал…

Разве что…

В дверном проёме появляется доктор Страут. Она одета не как обычно — в строгий приталенный костюм. Сегодня на ней белое платье, а в руке — воздушные шарики. 

Красный, жёлтый, зелёный, с одной и той же надписью посередине: «С днём рождения».

На покрытом кровавыми пятнами календаре обведена дата — семнадцатое октября.

Суббота.

Мой день рождения.

 

***

 

Дорогая Мама

Каждый день я получаю множество писем. Не во всех, но в большинстве из них люди называют меня героем. Они пишут о несгибаемой храбрости духа, подчёркивая при этом, что нисколько не осуждают то, что я сделал. Моя решительность вдохновляет их. Придаёт сил, не позволяя сдаваться. А санитары недовольно ворчат, что от желающих пообщаться со мной нет отбоя.

Всё началось после суда.

Большого суда строчащих блокнотов. Жадные до сенсации объективы неистово щёлкали затворами, снимая, записывая, стараясь запечатлеть наиболее прибыльный кадр.

Однако после того, что случилось, я не произнёс ни слова.

А потом заговорила доктор Страут. Но вся её пространная, слезливая речь несла в себе лишь одно — убедить присяжных в невменяемости подсудимого. Надо полагать, доводы доктора были крайне весомы, потому что вместо пожизненного прозябания в тюремной камере, на чём настаивал прокурор, судья приговорил меня к принудительному лечению в психиатрической больнице. 

Но даже это не самое страшное.

Поддавшись на её обманчивый статус, они все уверовали в лживые проповеди убийцы. Заперли меня вдали от цивилизации. Пичкая каждодневными порциями разноцветных таблеток. Постепенно лишая рассудка.

По ночам я пристёгнут к кровати, хотя двери заперты на четыре замка. А если главному докторишке что-то не нравится, он достаёт огромный пластиковый шприц с длиннющей иглой на конце. И тогда мир погружается в туманную пелену воспоминаний. В полуночный театр теней с призрачными силуэтами на главных ролях. Время начинает двигаться вспять и останавливается только тогда, когда на часах вновь семнадцатое октября.

Неистово рукоплеща, гулкая толпа приветствует своего героя. На лицах людей — первобытный экстаз, перемешанный со слезами. Они знают, что были очень близки, но всё же избежали страшной трагедии. Их жизням больше ничего не грозит, и сегодня, когда ещё не до конца пришедшие в себя матери будут укладывать детей спать, женские губы слегка улыбнутся и, не колеблясь, произнесут: «Ничего не бойся, сынок…»

Случается и так, что пепельные клубы дыма на время рассеиваются, и в свете прожекторов появляется тоненькая фигура доктора Страут. Молча сидя в палате, она пристально наблюдает за мной ледяными глазами. Но в её уверенном, незамутнённом лекарствами взгляде чувствуется страх. Она боится, что когда-нибудь я всё же заговорю, и тогда ей будет не избежать ответственности.

Протянув ладони к незащищённому горлу, я крепко сжимаю его, наблюдая за тем, как трепещущая жизнь покидает её хрупкое тело. Однако руки всегда остаются неподвижны: после первого укола я перестал чувствовать их; и женщина, называющая себя доктором Страут, уходит. 

Но я знаю, что она вернётся. Она никогда не оставит меня в покое. Я — живое доказательство её провала. Провала всей её шайки. Правда, в отличие от них, пациент 2794 всё ещё жив…

Санитар загоняет под кожу очередную иглу, и на смену яркому дню является ночь. Миновав узкую щель замочной скважины, мрак пробирается в палату, окутав лежащего на кровати человека.

Но это ещё не конец!

Человек намерен сражаться, отчаянно цепляясь за то единственное, что у него осталось.

За последние обрывки покалеченного сознания.

Ведь главная цель — выбраться отсюда!

Открыть глаза и показать им, что он не сдался!

Он не играет по выдуманным правилам!

Он всё ещё здесь.

И он не забыл, как когда-то наслаждался свободой.

Но потом человек слышит звук. Женщина подпевает звонкому голосу с радио. Она стоит у плиты и что-то готовит.

Человек робко зовёт её:

— Мама…

И тогда женщина поворачивается, добродушной улыбкой подзывая его к себе. Человек бежит. Сжимает её в самых крепких объятиях, на какие только способен. Его слёзы оставляют тёмные пятна на клетчатом орнаменте её красно-белого фартука. Гладя его по затылку, она беззвучно посмеивается, а неуловимая мелодия духового оркестра неожиданно замолкает. И вместе они исчезают, растворившись в смиренном шипении кипящего масла…