Альфонс Алле: французский художник с юмористическим талантом

Перевод с английского Андрея Сен-Сенькова

 

Альфонс Алле родился 20 октября 1854 года и умер 28 октября 1905 года. Он, вероятно, лучший писатель-юморист, которого когда-либо знала Франция. 

И в идеальном мире это было бы единственным правильным вступлением, в котором нуждался Альфонс Алле. Но наш мир неидеален (если бы это было так, нам, возможно, и не нужен был юмор), и спустя семьдесят лет после смерти Алле по-прежнему остаётся малоизвестной фигурой. Назовите его имя в компании начитанных людей, и все немедленно погрузятся в молчание. Если вы когда-либо и сталкивались с Алле, то по чистой случайности. Поэтому мне есть что вам сказать.

Позвольте упомянуть некоторые его достижения. Помимо прочего, он был первым человеком в истории, написавшим абстрактную картину. В 1890-х современных художников часто критиковали за то, что они не умеют рисовать, поэтому Алле с друзьями решил организовать выставку людей, в основном это были писатели, которые действительно не умели рисовать. Вкладом Алле в эту выставку, которую организаторы назвали «Салон несогласных», стало большое, полностью чёрное прямоугольное полотно. Оно называлось «Битва негров в пещере глубокой ночью». Воодушевлённый успехом своей потрясающей работы, он написал ещё шесть работ, среди которых был белый прямоугольник под названием «Малокровные девочки, идущие к первому причастию в снежной буре» и красная композиция под названием «Уборка урожая помидоров на берегу Красного моря апоплексическими кардиналами».

Он также изобрёл идеальный способ, как разбудить самого себя в отеле, не опасаясь, что это будет грубо. Для этого нужно организовать ранний утренний звонок в номер соседей и быть осторожно разбуженным их возмущением. (Однажды это чуть не дало осечку: один из его соседей послушно встал, оделся, оплатил счёт и ушёл. Разбуженный яростным шумом, доносившимся из-за стены, Алле полчаса спустя обнаружил на улице человека, который озадаченно бормотал себе под нос: «Хотел бы я вспомнить, зачем мне пришлось так рано вставать».)

Он поведал трагическую историю молодого писателя, который поклялся никогда не заниматься халтурной журналистикой, пока не закончит свой великий роман, и у которого, что неудивительно, закончились деньги. Однажды вечером, придя домой, он обнаружил, что в доме совсем нет еды. Не растерявшись, он разрезал старый кожаный чемодан, поджарил кусочки и съел их. Ночью ему стало плохо, и он умер. На следующий день газеты пестрели заголовками: «ЧЕМОДАН НАЙДЕН ВНУТРИ МЕРТВЕЦА!»

Он начал эссе о своих итальянских впечатлениях со слов «Самое поразительное в Венеции — отсутствие запаха конского навоза». А однажды прервал свой рассказ: «(Вы не возражаете, если я открою скобки? Здесь ужасно душно)».

Всякий раз, когда в его рассказах появляются работники почты, они неизменно в плохом настроении. Он объяснял это тем, что это соответствует старой латинской пословице «Рost coitum animal triste», переведя её как «Почтовые клерки — угрюмые звери».

Он изобрёл множество вещей на много лет раньше, чем кто-либо другой. Например бактериологическое оружие и газеты на микрофильмах. Он также изобрёл некоторые вещи, которые до сих пор не опробованы. Например некромобиль — транспортное средство для кремации умерших людей по пути на похороны, работающее на энергии, полученной при сжигании трупа. Или аквариум из матового стекла для пугливых рыбок. Или способ сбора денег за похищение людей с помощью почтовых голубей. Или уникальную систему избавления от нежелательных свекровей.

Из этого краткого описания можно сделать вывод, что Алле был не совсем обычным человеком, но в его прошлом нет ничего, что указывало бы на то, что он может стать таким. Он родился в Онфлере, который и по сей день является тихим рыбацким портом с маленькими нормандскими домиками с черепицей, расположенным через устье Сены от гораздо более крупного морского порта Гавр. Его отец был фармацевтом, и, когда Альфонс окончил школу, его отправили в Париж изучать всё то, чему должен научиться молодой человек, чтобы продолжить семейное дело. Он так и не закончил учёбу, потому что в Париже выбрал другой образ жизни, который больше соответствовал его талантам.

Именно в то время, когда он приехал в Париж, стали заметны первые признаки социальных и культурных сдвигов, кульминацией которых двадцать лет спустя стал сверкающий мир Парижа конца века. Мы склонны ассоциировать все символы той Прекрасной эпохи — ар–нуво, Эрика Сати, Бернар, Эйфелеву башню, канкан, импрессионизм, абсент, бульварную жизнь — с 1890-ми годами, но это десятилетие стало кульминацией предшествующего художественного и фривольного брожения. Например, именно с появления Алле в 70-х начался переезд с Левого берега на Монмартр, ставшим центром развлечений и богемной жизни, и Алле принял участие в создании первого кабаре на Монмартре.

Кабаре называлось Le Chat Noir («Чёрный кот»). Заведение открыл и управлял человек по имени Родольф Салис, и со временем оно стало не просто местом, куда можно пойти выпить, развлечься и засидеться допоздна, — оно стало притягивать талантливых и безответственных людей всех возрастов. Певцам в кабаре аккомпанировали на фортепиано в частности молодые Эрик Сати и Клод Дебюсси. На другом конце возрастной шкалы свой вклад внёс Поль Верлен, находившийся на склоне лет. Алле занимался разработкой развлекательных программ, сочинял монологи для других исполнителей и время от времени декламировал сам. Однако себя он обрёл, когда Салис решил расширить сферу деятельности Le Chat Noir и основал еженедельную юмористическую газету с одноимённым названием.

Журналистика для Алле была истинным призванием, и лучшего места для начала, чем Le Chat Noir, было не найти.

Он не только извлёк пользу из обмена идеями с группой единомышленников, которые называли себя гидропатами (иронический термин, означающий примерно «Друзья воды»), но и существование Le Chat Noir до 1890 года дало платформу, на которой он стал лучшим юмористом той эпохи. (Некоторые из его коллег были впоследствии переоткрыты, например его друг Шарль Кро, который был не только незаурядным поэтом и оригинальным юмористом, но и талантливым изобретателем. Он создал граммофон примерно за полгода до Эдисона.)

Когда Le Chat Noir потерпел крах, Алле был готов к выходу на более широкую аудиторию. Он начал работать обозревателем в двух популярных газетах того времени, Le Journal и Le Sourire, главным редактором которых позже стал сам. Он писал и для других журналов, опубликовал десять сборников пьес (назвав их «Мои античные произведения»), написал роман под названием «Дела Блеро», поставил на сцене некоторые свои работы, путешествовал по Британии, Италии и Америке, и, как говорят, даже публиковался в канадских газетах, но подтверждений этому нет. (Честно говоря, я и не пытался их найти.) Но и во Франции было достаточно материала, который удовлетворил бы любого юмориста — это был век изобретений, европейских устремлений, американской экспансии, всемирных выставок, ослабления цензуры и бурной общественной жизни. Его система письма юмористических произведений не сильно изменилась за двадцать лет, главным образом потому, что никакой системы и не было. Он писал, когда ему заблагорассудится. Мог написать пародию. На следующий день — рассказ о лохматой собаке. Потом — воображаемые письма от читателей, нападал на собак, распространял антианглийскую пропаганду, писал, что вместо царя из-за страха перед покушением во Францию приехал русский офицер, очень похожий на царя внешне, объявлял о новых изобретениях, рассказывал жуткую историю или просто предавался воспоминаниям. Если статья оказывалась слишком короткой для отведённого места, он заполнял его воображаемой личной колонкой.

Если я описал его жизнь как небогатую событиями, то это потому, что он и вёл небогатую событиями жизнь, поэтому биографам трудно говорить что-то и им приходится описывать его произведения. Но он не пытался отделить жизнь от своего фантастического воображения. Сам он понимал разницу, но никогда не давал понять читателю. Например, в его собрании сочинений есть рассказ «Антиконсьерж», взятый из недолго существовавшего журнала с тем же названием. В нём рассказывается, как Алле вернулся домой очень поздно мерзкой, дождливой ночью и долго звонил консьержу, чтобы тот впустил его. В конце концов ему выкрикнули:

— Извините, после полуночи никого не впускаем!

— Да ладно вам!

— Извините, но хозяин устроит выволочку, если узнает, что я нарушил правила.

Алле сделал ход. Он опустил в почтовый ящик стофранковую купюру. Консьерж в мгновение ока оказался внизу и впустил его. Алле вошёл мокрый до нитки и сердитый, но консьерж теперь был в его полном распоряжении. Поэтому он попросил мужчину занести его багаж, оставленный на улице, и, когда тот вышел, захлопнул за ним дверь.

— Впустите! — закричал консьерж. — Прекратите дурачиться!

— Извините, — спокойно сказал Алле. — После полуночи никого впускать нельзя.

— Я промёрзну до смерти, — взмолился консьерж. — На мне только ночная рубашка.

— Извините, — отвечал Алле. — Но хозяин дома устроит мне выволочку, если узнает, что я нарушил правила.

— Тогда как мне попасть внутрь? — заныл консьерж.

— Думаю, так же, как и я, — предположил Алле.

И после паузы сто франков снова оказались в почтовом ящике.

Итак, суть этой остроумной истории в том, что никто понятия не имеет, происходило это на самом деле или нет. Алле всегда настаивал на том, что жизнь так же удивительна, как и его рассказы. Есть истории о его друге капитане Кэпе, канадце, которого, как считается, звали Альберт Капрон. Алле написал о нём столько рассказов, что их хватило на книгу, которую он назвал «Капитан Кэп: его жизнь, идеи и рецепты коктейлей». Он продвигал кандидатуру Кэпа на местных выборах на Монмартре. Среди его предвыборных обещаний было обещание превратить площадь Пигаль в морской порт и стремление поощрять распущенность на улицах, чтобы остановить демографический спад во Франции. Какие из этих историй правдивы? Был ли когда-нибудь такой кандидат? Существовал ли вообще капитан Кэп? Мне бы не хотелось отвечать ни на один из этих вопросов.

Самой продолжительной шуткой, которую он когда-либо сочинял, были розыгрыши Франциска Сарсэ, театрального критика, который был Гарольдом Хобсоном своего времени. Алле часто подражал его серьёзным, немного упрощённым размышлениям о жизни в Le Chat Noir и всегда подписывал их — Сарсэ. Нередко молодые поклонники приходили в кабаре, чтобы познакомиться с Сарсэ, и Алле разыгрывал их. Однажды он пригласил молодого человека поужинать с ним и дал настоящий адрес Сарсэ, однако предупредил поклонника, что у того есть младший брат, который пребывает в печальном заблуждении, что он и есть настоящий театральный критик. Если брат случайно окажется там (а так оно обычно и было, поскольку его держали дома из-за прискорбной склонности приставать к детям), гость должен обойтись с ним строго и сказать: «Я всё знаю о тебе и маленьких детях!» Что ж, молодой человек явился на ужин к Сарсэ, который был поражён, узнав, что его обвиняют в преступлениях, о которых даже упоминать стыдно.

— Но я и есть Сарсэ! — настаивал он.

— Значит, вы сильно изменились с тех пор, как я встретил вас вчера.

— А где вы вчера познакомились со «мной»?

— В Le Chat Noir, конечно.

В этот момент Сарсэ всё понял и дружелюбно уговорил молодого человека остаться на ужин, поскольку хорошо относился к розыгрышам Алле, которые делали честь обоим. И когда в одном парижском журнале появилась пародия на Сарсэ, написанная не Алле, Альфонс в ярости написал редактору, чтобы тот избавился от самозванца. «В Париже есть только два человека, которые имеют право подписываться Франциск Сарсэ. Первый — конечно, я, второй — Франциск Сарсэ».

Дело в том, что, читая произведения Алле, никогда не знаешь, говорит он правду или нет, да это и неинтересно. Когда в 1973 году, в День подарков, я прочёл по «Радио-3» короткую лекцию об Альфонсе Алле, то обнаружил, что большая часть людей, её услышавших, решила, что я его выдумал. Алле это понравилось бы.

Что важно в его работах, так это то, как они датированы. Отчасти это объясняется тем, что он мало писал о политике и личностях своего времени. Даже дело Дрейфуса, которое проходило большую часть его парижской жизни, почти не упоминается им. «У меня есть очень твёрдое мнение на этот счёт, — написал он одному редактору, — но я предпочитаю держать его при себе». Его позицию можно подытожить историей, которую он рассказывает о том, как проводил выходные в загородном доме и там внезапно закончились яйца. Горничная вышла за ними и умудрилась одолжить шесть штук у полковника французской армии и ещё шесть — у богатого соседа по фамилии Леви. Когда она вернулась, яйца в корзине сами по себе разбились.

Повинуясь какому-то благословенному инстинкту, Алле избегал тематических ссылок, которые желтеют и умирают за неделю, и мгновенных комментариев. Он обращался либо к современным явлениям, которые до сих пор кажутся увлекательными (международные трения, опасность автомобилей, истощение природных ресурсов, строительство моста через Ла-Манш, преимущества езды на велосипеде, даже упоминание Индокитая как «проклятой помехи»), либо к явлениям, которые всегда будут казаться современными: любовь, выпивка, зарабатывание денег, призраки, Рождество и попытки уложить детей спать.

И его методы кажутся современными. Его вещи непринуждённы, как Монти Пайтон (он, кстати, питал слабость к попугаям, как Монти Пайтон), так же безвкусны, как Ленни Брюс, так же холодны и невозмутимы, как Морт Саль, и так же неуловимо мрачны, как Роальд Даль. Он использовал сноску как оружие. Он отвлекался от повествования, чтобы поговорить с читателем, саботировать его, он внушал ему ложную уверенность, заводил его на словесное минное поле, смешивал витиеватый французский со сленгом низов, ставил кульминацию в начале, а затем переходил к оправданию, придумывая историю о лохматом псе...

Вот один из примеров. Обезьяна и попугай горячо спорили о том, кто из них более совершенное животное в цепи эволюции. Обезьяна сказала, что это животное, несомненно, ближе к человеку, то есть обезьяна.

— Я могу ходить прямо, я пользуюсь большим пальцем, я живу в организованном обществе и даже умею пользоваться инструментами.

Попугая не впечатлила эта аргументация:

—Да, но у меня есть величайший дар из всех, который отличает человека от обезьян. Я могу говорить!

— Говорить? — спросила обезьяна. — А чем, по-твоему, я, чёрт возьми, занималась последние десять минут?

Но это не значит, что каждое изделие Алле — сокровище. Как и у большинство журналистов, у Алле не было времени на то, чтобы достичь совершенства (легенда гласит, что он писал статьи в кафе в ночь окончания срока их сдачи, отправляя их прямиком в типографию. Алле не из тех, над чьими произведениями можно громко смеяться или кого можно найти в Оксфордской книге забавных цитат. Читая его, человек будет сидеть с неизменной очарованной улыбкой на лице. Он работает комплексно, и лучший способ приблизиться к нему — побродить на досуге по его бесконечно разнообразному ландшафту, давая время насладиться особым вкусом. Я занимался им в течение десяти лет, и могу честно сказать, что за это время он доставил мне больше удовольствия, чем любой другой автор, за исключением, возможно, Тома Стоппарда. [С которым, если подумать, у него много параллелей].)

Всё это оставляет без ответа вопрос: если Алле хотя бы наполовину так хорош, как я предполагаю, почему он малоизвестен?

На этот вопрос есть несколько ответов. Один из них — большинство юмористов умирают вместе с журналами, для которых писали. Другой заключается в том, что у автора юмористических статей нет нормальных литературных историй или разговоров с серьёзными людьми, за которые он бы цеплялся. Существует любопытный литературный закон, согласно которому считается, что серьёзные писатели всегда остаются свежими, в то время как юмористы быстро устаревают.

Но в случае с Алле, прежде всего, важно то, что он француз. (Я здесь качусь по тонкому льду, поэтому прокачусь быстро.) Мне кажется, французы гораздо больше не доверяют чувству юмора, чем мы, англичане. Им нравится остроумие, нравится сатира, они любят хороший, грубоватый, животный смех и в доказательство этого подарили нам слово «раблезианский», но они не знают, что делать с человеком, который хочет веселить. У них даже нет названия для того, что он производит, поэтому они заимствовали наше слово «юмор», будто это какое-то экзотическое, увлекательное, но в конечном счёте непонятное занятие. Французский художник, рождённый с юмористическим талантом, может преуспевать, только пока посвящает талант какому-нибудь устоявшемуся виду искусства: драме (Мольер), роману (Кено), сатире (Вольтер), даже стихам (Превер) или песням (Брассенс). Но быть юмористом — слишком легкомысленно, слишком ни к чему не обязывающе. Одним словом, не по-французски.

Алле не повезло жить и работать в странный период французской истории: во времена, когда юмористическая журналистика переживала огромный бум. Такого не было ни до, ни после. За эти несколько лет произошёл взрыв не только в юморе, но и в песнях, плакатах, кабаре, ранних фильмах, разговорах, бульварных фарсах, живописи и общественной жизни — начало века было французским. Все главные образы того времени, за редким исключением Джека Потрошителя и Оскара Уайльда, до мозга костей парижане. Когда мы думаем о той эпохе, мы думаем о Франции.

Естественно, это не могло продолжаться вечно, и, когда эпоха лопнула, как мыльный пузырь, Алле был забыт. На сорок лет он исчез. Совсем. Он умер в 1905 году в возрасте пятидесяти одного года. И до тех пор, пока Андре Бретон не упомянул о нём в «Антологии чёрного юмора» в 1940 году, его словно и не было. Он просто не вписывался ни в одну французскую категорию запоминаемости.

Память о нём сохраняется благодаря фанатичным приверженцам, которые выпустили несколько десятков сборников его работ в мягких обложках, и героической личности по имени Франсуа Карадек, который подготовил собрание сочинений Алле, в основном обнаруженных в труднодоступных журналах того времени. Тем не менее имя Алле до сих пор неизвестно даже во Франции.

Даже в родном городе Онфлер он не так знаменит, как можно ожидать, отчасти потому, что у Онфлера много выдающихся сыновей, которых стоит чествовать, таких как художник Буден и композитор Эрик Сати. Правда, есть улица Альфонса Алле, и на старой аптеке отца есть табличка «Альфонс Алле, французский юморист», но сейчас аптека — ресторан, названный, по иронии судьбы, в честь другого знаменитого жителя Онфлера, Шамплена, моряка, основавшего Квебек. Когда я посетил Онфлер в конце октября 1975 года по случаю семидесятой годовщины смерти Алле, то не встретил никого, кто бы понимал, каким знаменательным днём было 28-е число.

Тем не менее мне посчастливилось познакомиться с Анри Кюспелем, который в свои 94 года являлся не только старейшим из ныне живущих жителей, но и почти наверняка последним человеком, помнившим Алле лично. Отец месье Кюспеля занимался торговлей фармацевтическими товарами, и молодой Анри часто делал доставку в аптеку Алле.

— Альфонс Алле часто приезжал из Парижа погостить к родителям, — рассказывал он мне, — но, по-моему, до окончания Первой мировой войны я и не подозревал, что он известный писатель. Мы знали только, что он сын месье Алле и живёт в Париже, где пишет для газет. Когда он возвращался, его чаще всего можно было увидеть бродящим по старому порту в соломенном канотье, с посохом старого нормандского крестьянина в руках или сидящим в кафе. Он всегда казался очень замкнутым — très renfermé — и у него были довольно яркие щёки. Потому что он пил, знаете ли, слишком много. Абсент, конечно. Однажды он пригласил и меня выпить, что было большой честью для молодого парня. Многое из того, что он описывает в своих рассказах, происходило на самом деле. Помните статью под названием «Зебры», о том, как они с другом раскрасили местных лошадей чёрно-белыми полосами? И это правда. Я хорошо помню. Но я гораздо лучше знал его родителей...

Один из немногих принципов, которыми я дорожу в жизни, — никогда не анализировать юмор, и, боюсь, здесь я нарушил его. Поэтому позвольте загладить вину, подчеркнув напоследок, что место Алле в истории литературы совершенно несущественно. Не имеет ни малейшего значения, что он никогда не оказывал влияния на других писателей или что он не упоминается в истории литературы девятнадцатого века. Важно то, способен ли он по-прежнему развлечь читателя. 

1970-е годы