Оран-Телегей и Тамгалы-Тас

Оран-Телегей 

 

В дни, когда мир пребывал в великом сне и только зародыш ещё не начавшегося времени и пространства дрейфовал в космосе, Оран-Телегей уже существовал. Так он застал создание нашего мира и исчезновение тысячи других, предшествовавших ему. Его скитания среди звёзд сменились на заснеженные вершины Земли — обитающий в хребтах Алтая, он слыл древнее земной коры. Его прозвали в народе «принёсший безбрежную воду», ибо он подчинил хаос этой стихии задолго до Луны и Солнца, пери и Кок-аже, праматери морских лошадей суын. Чешуя змея чернела цветом густого безлунного неба, а один её гребень был размером со взрослую кобылу.

По поверьям, необъятное тело Оран-Телегея раньше удерживало первичные воды Вселенной, придавая им форму и кольцевидность. В длину змей не мог уместиться даже на тысячи горных вершинах вместе взятых, низины его не прельщали, потому ему приходилось опоясывать снежные пики и покоиться синему на синем. Он спал так долго, что кровь его остыла и кожа оледенела — снег, переставший на ней таять, покрыл его всего, спрятав от духов и джинов.

Возомнив себя богами и решив, что змей покинул этот мир, злая нечисть посеяла смуту и раздор между мировыми водами. Прекрасные морские пери были коварно обмануты, и начался столетний хаос, задолго до появления первых человеческих поселений.

Маленькие ручейки тающих ледников бежали в вольном направлении, отказываясь входить в реки покрупнее, а дальше — в моря и океаны. Их хранительницы, когда-то остроглазые девы, ослеплённые чужой злобой, перестали указывать путь воде. Плавники их теперь были разорваны, а сердце не знало пощады. Даже луна отказывалась светить им ночью, и вскоре вся вода на земле стала талой, стылой, мёртвой. Засуха добралась до Алтайского высокогорья, и однажды снег перестал идти. 

Пробудившись от спячки, Оран-Телегей обнаружил вокруг одну разруху, и, разгневанный увиденным, он покинул горы и двинулся громадной тушей по песку, приводя в ужас каждую земную тварь на своём пути. Он был таким длинным, что, когда его голова достигла владений морских пери, хвост ещё скользил по Алтаю. Спустившись на дно их логова, он с горечью обратился к хранительницам воды. 

— Я — видящий сквозь тьму, потому что я и есть тьма, — молвил он. — Я, принёсший безбрежность и законченность, и мне было даровано видение. Я вижу путь воды, и он лежит через пустыню. Я вижу жизнь, и она есть смерть. Одно всегда познаётся другим. Видите ли вы это? 

И всем пери было даровано прозрение.

— Вы, кто от одной матери, из одной утробы, — молвил он, — забыли друг друга, как волны мрут в забвении пены. Вода близорука, если ты её капля. Память рода должна снова закипеть в ваших жилах и воззвать к истине, слышите ли вы это?

И всем пери был дарован стыд.

— Капля от моего семени, — молвил он, — я указываю вам новый путь.

И пери было даровано прощение. 

Обретшие заново память и ужаснувшись содеянному, пери стали горько плакать, и их слёзы вскоре наполнили иссохшие реки до краёв. Тогда Оран-Телегей, могуче изогнувшись, повёл воды за собой. Обогнув полностью всю землю плотным кольцом, змей показался на горизонте, синий, как Каспий на заре. Чешуя была похожа на мокрый камень, а глаза — на мерцающий свет под водой. Сомкнув их в последний раз, он раскрыл пасть и проглотил один конец себя. Образ гигантского змея, держащего свой хвост во рту, застыл на мгновение в отражении водной глади под рассветными лучами. Начало его встретилось с концом. 

Воды, покинувшие родные края, пропали в бескрайнем океане, и кровоток мира снова был возобновлён. С тех пор сложилось немало легенд. По одним поверьям Оран-Телегей растаял, как снег тает к весне. Другие же считают, что он лишь снова уснул глубоким сном. Одна Мангистауская легенда гласит, что перед тем, как умереть, Оран-Телегей поделил свою душу на несколько частей и распределил между достойными. Дыхание его переросло в сильный ветер, бушующий над морями и океанами. Мудрость и справедливость достались дочерям пери. Тень его души унаследовали змеи по всей земле. Но больше всего её досталось желтобрюхим ужам, покрытым кольчугой цвета дымчатого рассвета — в местности, где в последний раз видели могучего змея, к следующему полнолунию их развелось тысячи. Ныне в народе их знают как каспийских полозов, буйные и враждебные, они чем-то отдалённо напоминают Оран-Телегея.

 

Тамгалы-Тас

 

Когда Будда Безграничного Света, Амитабха, грезил о Западном Рае, обители блаженных, я созерцал заходящее солнце цвета алой крови будучи слепым и молился, чтобы моя смерть была достойна священной Сукхавати, праматери чистоты и света. Я приветствовал друга его именем, и с его именем на губах засыпал, тоскуя во сне по звучанию своей мантры, и тогда она вылетала из моего полуоткрытого в полудрёме рта и парила надо мной, ласково шепча на ухо: «Намо Амитофо, Намо Амитофо, Намо Амитофо…»

Слуга в пяти поколениях, я ослеп от раскалённого железа в возрасте семи лет, когда меня послали учиться у кузнеца при доме генерала Инь. Его сын, тощий бледный мальчишка с запавшими щеками, ходил в мастерскую вместе со мной, ибо ему нравилось писать тушью кузнечное пламя с натуры. Чтобы передать неистовство огня, пылающего в горне, вместо красок, по его заказу кухарки забивали домашний скот и сливали свиную кровь в узкие сосуды. Цвет императора приводил его в восторг. Вдвое старше меня, он с трудом доходил мне до плеч; руки его были малы и не до конца развиты, оттого часто роняя кисть из козьего волоса и марая дорогую рисовую бумагу, он расстраивался и заходился кашлем. Тогда его шелковый платок марался редким, тусклым цветом мяса скумбрии.

 Однажды, когда мастер учил меня ковке железа, – генерал заказал у него прямой двухлезвийный меч для наследника, – я отвлекся на эскиз юного господина и, поразившись карикатурности, не сдержал смех. Рисунок был плох: свиная кровь свернулась сгустками, – и вместо благородного свечения мягкой стали, – она чернела кляксой, как кровавая мокрота мальчика. Разозлившись на мой смех, он намеренно забросил кисточку под плиту наковальни и тут же велел мне достать ее. Спустившись на корточки, я полез под камень и тут, он толкнул меня в спину ногой, как собаку. Так я прожег глаза насквозь и ослеп.

С тех пор прошло много лет, но видение пульсирующего жаркого света под веками осталось со мной до старости. Мерцание, будто солнце растекалось по воде на Янцзы, преследовало меня до того, как я узнал имя своего Спасителя. Помимо меня, у родителей остался мой здоровый брат и вскоре, они быстро продали меня в помощники буддийскому художнику при монастыре школы Чистой Земли. Я показал себя усердным учеником, и за тринадцать лет овладел искусством кисти столь прозрачной и тонкой, что все прислужники храма затаивали дыхание, разглядывая сцены Рая Сукхавати моей руки. Весть о слепом художнике, виртуозно смешивающим краски и рисующим священные лотосы небывалой красоты, разошлась по всему городу. Кто-то говорил, что я одарен новым, внутренним зрением, и оттого мне оказалось суждено лишиться своих прежних, земных глаз. Приходящие миряне вновь и вновь хвалили хрустальную нежность кожи Амитабхи на моих фресках, жидкость света и дремотный его поток, и скоро, я стал приветствовать их его именем в ответ. Отныне я не скитался, а был предан братству, где мне были обещаны дом и милосердие Будды.

Однажды, мой духовный брат Ян, молодой монах, заговорил в ветхих стенах нашего монастыря о паломничестве в Тибет, о возможностях учить санскрит и тибетскую иконографию, и странствовать по землям, куда раньше не ступала нога буддийского художника. Я, слепой старик, неволей прислушался и речи его запали мне в душу. Шел не первый десяток, как я стал монахом, и посетить святыню из святынь означало перенять местные традиции обитавших в ней, впитать их учения и тихие обеты. Путь монаха ведет его туда, куда ведет отречение. Мое звало меня в паломничество на Запад, туда, где я вознамерился увидеть безмерный свет Амитабхи собственными глазами.

Потому к весне, спустя много лун, двигаясь по течению вдоль реки Янцзы, мы уже добрались до ее верхнего начала у тибетского нагорья. Путь был нелегок, с погодой не везло и все мои краски смыло дождем. Наша процессия была не из быстрых: Ян привязал меня веревкой к себе, так мы и шли, юнец и старик, вслед за остальными. Мы миновали множество провинций и останавливались в их столицах, сотни людей встречали нас с радушием и теплом. Под открытым ночным небом, в их монастырях тело и лицо Амитабхи раскрашивали в чистый красный, я ощущал это буйство красок через запах сырой земли и железа при варке смесей. Эти люди звали его Опаме, и высоко на паломнических тропах высекались многоликие изображения Будды и мантр. Дождь им был не страшен.

Помню, как мои руки впервые коснулись каменных рельефов, и я по-настоящему впервые «увидел» лик Спасителя: линии губ, длинные мочки ушей, разлет бровей, полуприкрытые глаза. Тогда я осел на землю и заплакал от счастья. Впервые я ощущал его рядом. Так прошли месяцы. Мы посещали лучшие монастырские университеты: Ганден, Дрепунг, Сера. Там, у горных склонов Лхасы царил рассвет буддийской цивилизации Тибета.

Местная сангха приняла нас, паломничество затянулось, и мы привыкли к такой жизни, но с приходом жаркого солнца во мне снова заныло томящее чувство дороги. Отчего-то моя душа не находила покоя. В те времена шел культурный обмен буддийскими текстами и манускриптами, особенно через караванную торговлю. Я присоединился к купеческому каравану, шедшему через южное подножие Тянь-Шаня и на перевалах кочевники поведали мне о великом Шелковом Пути и далеких империях, завоевателях и табунах золотых скакунов.

Мы прошли Кашгар, Хотан, Чанъань. Дойдя до Турфана, я встретил маленькую группу людей, говором и повадками напоминающих монголов-кочевников. Их главный, представившийся как Улан, был крайне заинтересован в манускриптах. Улан поприветствовал меня именем Амитабхи, мантрой «Намо Амитофо», оказавшись последователем тибетской школы Гелуг. Узнав, что я когда-то был художником, он поведал мне о практике ясного письма и разных чудесах, которые их местные мастера вытворяли с камнем и железом. Мои доброжелатели держали путь на Запад, так как наступал ноха, месяц собаки, и им надо было вернуться в родные земли до начала зимы.

Я хотел пожелать им безопасной дороги и распрощаться, как вдруг кто-то из путешественников упомянул красивое урочище скал и рек, скрытое в далеких степях, в котором свет копился с рассвета до заката, и где каждый странник мог найти священную истину. Видение жаркого света снова всколыхнуло мои старческие веки. Мне ничего не оставалось, как следовать за ними. Все было как в тумане пока в один день, мои новые попутчики не ознаменовали наш приход в место под магическим названием Семиречье. У подножия одной из рек я ощупал отвесные скалы урочища и вспомнил, чему учили меня мастера: игре и ловкости руки, силе ведомой линии, как работает железо и камень, как орудовать ими обоими. Было решено разбить лагерь. Мои друзья могли поднять меня на смех, слепого старика, высекающего денно и нощно последнее из своих прекрасных творений – Будду Бесконечного Света с двумя его земными проводниками, бодхисаттвами. Но вместо этого они одолжили мне ножи и инструменты, поили меня свежей речной водой и разводили огонь. Взамен я проповедовал им учения Амитабхи.

Я был благодарен им как своим духовным братьям. Когда я закончил, луна уже трижды сменила солнце на небосводе. Я изнемогал от усталости; прежде я никогда не работал так быстро, но моя одержимость породила во мне силу. Все радовались, но Улан смеялся больше всех. Лицезреть плоды своего труда я мог только подушечками пальцев, легкими касаниями. Тут зашло солнце, и мы развели костер, и когда жар от огня и тепло уходящих солнечных лучей коснулись моих век, мое внутреннее зрение не подвело. Я видел безграничный свет Амитабхи во всей его необъятности и красе. Я увидел его так ясно, будто он пронзил меня насквозь.

На следующее утро я очнулся один. След странных попутчиков растворился как дымка в холодном утреннем воздухе. На месте их лагеря остались лишь камень для резки и кисть, одолженные мне. Я чувствовал, как жизненные силы стремительно покидают моё тело, как душа стремится на волю. Когда я засыпал крепким сном, меня огорчало лишь одно –творению моему суждено было затеряться на неведомой земле в забытом краю…