Видение в соборе Сен-Мишель

Ступени ведут вверх, в пасмурное ноябрьское небо, к собору Сен-Мишель. Вчера в Музее изящных искусств я видела «Охотников на снегу» Брейгеля в оригинале — не верилось до сих пор. Картина оказалась не такая большая, как мне представлялось, хотя что можно было представить по репродукциям, даже если ты наблюдал их в течение всей своей жизни, качественных и не очень, а в интернете можешь увидеть тысячи за минуту, и в фильме Тарковского под прелюдию Баха тоже видел? Как же беден язык перед совершенной, непреложной красотой. Капли всё сильнее покрывают каменные ступени с каждым шагом. Внутри, за тяжелыми дверями, — никого, из тихого шуршания дождика, поглощающего шум автомобилей, попадаешь в безмолвие собора, понимая, что звук голоса или шагов здесь сразу будет преувеличен, улетая вверх, вместе со стройными и прямыми линиями сводов и арок, очертаниями органа, в небо, именно оно было крышей этого храма — такого же аскетического стального цвета, что и камень. Вертикальные линии пересекают длинные стрелы дневного света, проникающие сквозь густые, сочные краски витражных окон. Ещё несколько минут назад здесь звенело в прозрачном воздухе под высокими арками: «Deum de Deo, lumen de Lumine, Deum verum de Deo vero…», и кажется, отзвук ещё здесь, вполне осязаем. У входа горят маленькие электрические свечки, опускаешь монету в небольшой автомат на столике — загорается ещё одна свеча. Тонкие лучи прожекторов подсвечивали огромную резную скульптуру тонкого янтарного дерева «Грехопадение»: он и она, согбенные человеческие фигуры вздымают руки к небу, а сверху на них стекает кружево листвы райских деревьев. Живописец Брейгель молился здесь когда-то, оставив зонт при входе, быть может, вот на этой самой скамье, и над ним летел ровный звук «Deum de Deo, lumen de Lumine…» Свет от Света… свет от света.

Бормотали дрова, потрескивая за чугунной решёткой камина, хранили молчание резной посудный шкап с тканым кружевом вдоль полок, сундук с бельём, пропахший лавандой, кресло-качалка, шпалеры с изображением крестоносцев при осаде Иерусалима. Всё стало тайной, теснящейся в тёмных углах гостиной, куда не проникал свет очага, и об этой тайне хотелось узнать как можно больше, настолько, насколько недоговаривают немногочисленные исторические свидетельства. То ли живопись произошла от света, то свет исходит от неё — неизвестно, и спросить не у кого, пока стоишь в храме, как на дне чаши, края её уходят в сумрак, а здесь малым светом блестят электрические свечки. Два маленьких мальчика, сыновья художника, слушали «Магнификант», как теперь дети слушают сказку на ночь: «Славит душа моя господа…» Отражался каминный огонь в выпуклом кувшине, комнату заполнял запах лаванды от белья, разогреваемого перед сном в медной посуде на огне, дети шли вслед за матерью: «Уже пора спать… спать, спать».

Камни мостовой у собора уложены так надёжно, что, наверное, помнят город Брюссель лучше, чем люди. Камни обычно помнят больше, чем люди. Растёртые в пыль, превращённые в пигмент, камни знают больше, чем люди. В мире метафизике интуиция становится тем сильнее и больше, чем сильнее память стремится к бесконечности. Камни, небо над городом, голуби на брусчатке хранят поступь Брейгеля, когда он следовал в церковь утром в воскресенье в выходном сюртуке, как и толпы людей, спешащих на проповедь, шуршали тяжёлые подолы женских платьев по сырой мостовой, стучали деревянные каблуки, чувствовался морозец в осеннем воздухе, полном недовольством испанским владычеством, и мало ли, о вседержитель, слухами, слухами, которые бродили, как и всегда, о его новой работе «Поклонении волхвов». Говорят, на картине никто не рад младенцу, — вы слышали? — так же, как никто не рад испанцам, и мрачный дух заполоняет олифу, кобальт, краплак и охру, и каждую нить холста. Как они чувствуют себя, пигмент и олифа, под сумрачным небом очередного утра под властью чужеземцев, и вечером, когда они становятся частью предвечернего света? Светятся предсказанием, которое пугает больше, чем рациональные рассуждения, они побеждают логику, им невозможно сопротивляться, они сильнее, не за что зацепиться более, чем за них, и кто знает, может, краски и олифа знают больше, чем белое пёрышко, падающее, кружась, с колокольни, описывающее свой круг одиноко на фоне серой каменной стены.

Из окна летел запах шафрана. Новое здание гильдии, розовое, с позолотой. В переулках скрипели ставни и разносился запах свежего хлеба. Он следил глазами за застывшими каплями росы на жёлтых листьях на мостовой, они блестели, как бриллианты на золоте. Взгляд поймал мох на каменной стене, голубя, поджавшего лапку, снова листья с бриллиантами, собачье дерьмо на мостовой, голуби клюют просыпавшийся овёс, дамский профиль в окне, — жизнь есть жизнь.

Если встречать Рождество как полагается, думалось ему, то с людьми, чем хлеб пополам с солью слёз, чьи руки огрубели от труда, — это превосходное лекарство от тщеславия и невротической неудовлетворённости. Вот и Сен-Мишель. Хлопнула глухо деревянная решётка.

— Слушаю тебя, сын мой.

Кто-то за стеной исповедовался слишком громко, плача и стеная, чтобы слова быстрее дошли до того, кто вряд ли нуждается в конкретном смысле наших слов. Что, если склониться перед статуей Святой Гудулы, просить её, возможно, она ответит, возможно, нет, и тогда… И он сказал, что правы сплетники, что говорят, мол, на картине «Избиение младенцев» зловещая фигура в чёрном, наблюдающего за исполнением воли Ирода, — сам испанский тиран Альба, мучающий Брабант и всю Фландрию. И возможно, святой отец тоже мог бы настрочить изумительный донос испанцам на этот факт, и тогда… Художник спросил:

— Как вы смотрите, святой отец, возможно ли изобразить правду?

— Многие склоняют голову перед вашим даром, герр Питер, и, если Богу будет угодно… В любом случае, мой долг напомнить вам о высшей мудрости: творческие изыскания — ничто иное как мятеж, ибо Творец только один…

— А я-то думаю о том, смею ли я знать, что есть правда?

— У каждого земного своя правда, герр Питер, абсолютная правда — только у Господа… Покайтесь, герр Питер, и да простится вам…

И тогда, возможно, вспомнится нищий полусумасшедший пилигрим, который взывал на паперти: «Люди, люди, где вы? Люди!..», и после возникшей паузы грех было заглядывать в будущее, ведь жизнь будет продолжаться и после испанцев, после несправедливости и унижения, которые они принесли на эту землю, и поверить, что есть святая правда, спасительница людей, она должна быть, точнее, должно существовать большое полотно, посвящённое самой обычной правде, которая, вероятно, существует, а он только лишь исполнитель воли Божьей, и ему надо работать, и тогда…

Художник услышал потрескивание алтарных свечей. Свет происходит от света. Тьма делает возможным существование света.

Обшарпанная наружная лестница вела на второй этаж облезлого домика, притулившегося на углу возле воскресного рынка, он дернул за верёвку, звякнул колокольчик, кривые половицы вели в тёмную, пропахшую кошками комнату. Гадалка на картах таро, в чалме и длинными серьгами в ушах, привстала при виде господина, показала на круглый стол: «Выпала "Колесница", почтенный господин Брейгель, вы видите? Дайте-ка мне вашу чашку, герр Питер. Это дела сердечные? Не смейтесь, можно верить предсказаниям, насколько позволяет человеческое воображение!» Монета легла на стол. Говорят, гадалку нельзя благодарить — это невежливо. «Почтенный господин неудовлетворён гаданием? — крикнула она. — Неудовлетворённость всегда толкает к труду, она есть стимул!» «На этот раз ты била мимо, как слепая», — подумал Брейгель.

Запахи нищеты и несчастья преследовали, пока он не покинул квартал. «Эй, господин, думаете, я не бывала в хороших домах?» — крикнула девушка. «Как тебы зовут?» — «Альма!» — «Пойдём со мной…» У этих них тоже есть гордость. Невозможно, чтобы в человеке не оставалось ни капли гордости, даже в самые жуткие минуты его существования, гордость и чувство достоинства умирают только вместе с человеком. Что, если провести девушку в дом через парадный вход, под вопросительные взгляды старого Альста и Мейкен, прямо в мастерскую и только там отпустить её руку: «Я заплачу, Альма, ты просто посмотри»? Слуга Альст позовёт супругу, потому что пришёл молочник, который тоже впервые посмотрит на картину, от волнения вытирая красные руки о передник. Мейкен предложит пригласить критика Иеронима Маера. Не время сейчас, дорогая, пусть они скажут. Дети, любопытствуя, станут у входа, потом, заскучав, станут фехтовать кистями. Альма уставится на охотников, бредущих по снегу домой. Она подтвердит, что это напоминает ей её деревню, там также холодно зимой и хочется есть, также лают собаки и люди катаются на коньках и санях, и чёрные следы золы у домов — такие же, попадут в дом — не отмоешь. Герр Питер спросит у молочника: —Скажи, как ты понимаешь: они идут на охоту или возвращаются с неё?» «Ну это ясно, как божий день, герр Питер, — скажет молочник. — Вы не показали лиц охотников, и вроде бы неясно, устали они или нет, но вот собаки — те не соврут: у них всегда хвосты опущены вниз, когда они возвращаются с охоты, на охоту с утра они бегут — хвост трубой! Божьи твари явно утомились, да… жаль, добыча небогата. Не знаю, почему вы спросили, герр Питер, но уж бывает только так». И, наконец, Брейгель откинет край полотна, чтобы показать всем им, кто был в комнате, своё новое произведение о торжестве правды, самая главная в его жизни, к которой он приближался, поселяя справедливость в алхимической ступке, где камень превращается в пигмент, в звуках дождя за окном, в скоплениях капель на стекле, где отражается огонь лампы. И это будет лучшее, что он сделает. Там, на безбрежном пейзаже, будут изображены все они: Мейкен, Альст, Альма и молочник, дети. Заснувшие на полу у камина, будет запечатлено и мгновенье полёта птичьего пёрышка на фоне каменной стены. В это мгновение ему явится Святая Гудула, озарив светом мастерскую. Протянет ему маленький Часослов, благословляя его замысел, иначе зачем бы ей появляться здесь в эту минуту? Иначе зачем бы Альме, потеряв дар речи, кинуться на пол, целуя края одежды доброй святой, и длинные кудрявые волосы Альмы рассыпятся по её плечам и по полу, освещаемые лазурным светом, исходящим от Гудулы?

Художник протянет деньги Гертруде, и она, весьма довольная, последует за Альстом, крикнув на прощание, чтобы господин обращался ещё, если понадобится. Мейкен уставится на него недоумённо.

Рядом с его постелью будут Мейкен, доктор Мабюз и Альст с горячим питьём на подносе, и потом… Сколько он ни искал в мастерской, ни следа от картины о торжестве справедливости он не нашёл; он простудился, не одевшись как следует для промозглого ноябрьского утра, и горячка затуманила ему голову. Святая, гадалка, и молочник, и продажная девица существуют лишь в его воображении. Свет от света, память от воспоминаний, видение от увиденного.

Говорят, в тот же день Альст принёс хозяину свежую газету со статьёй критика Маера, в которой сообщалось, что великий мастер работает над картиной «Торжество правды», и это будет его величайшая работа. Как он узнал и откуда же на столике у кровати взялся тот самый маленький Часослов? Инициалы в крошечной книжке были объёмными, выпуклыми, из пластинчатого золота. Текст украшен заставками в виде круглых медальонов, внутри которых — ещё миниатюры, сцены из Евангелия, чудо-звери и птицы из бестиариев, и в конце текста на каждой страничке изображена лилия. Так всё это было правдой?

Питер Брейгель скончался тем же вечером. Жена сообщила о смерти супруга в Гильдию Святого Луки. Газеты с прискорбием известили о безвременной кончине великого мастера Питера Брейгеля, называемого «Мужицкий», а также о том, что его последняя картина «Торжество справедливости» — лучшая из всего им созданного, и пока её никто не видел, хотя она точно существует. Жене Мейкен Брейгель завещал картину «Сорока на виселице», на ней сорока означает сплетников, которых Брейгель хотел бы увидеть повешенными — намекнул на то, чтобы много не болтали о нём. И пока гроб с телом господина Брейгеля следовал на катафалке в Нотр-Дам-де-ла-Шапель, газеты и горожане судачили о картине «Торжество правды», лучшей из всех картин, созданных Брейгелем.

Спускаясь по ступеням собора, я видела, как бежали огни авто по стёклам витрин, туман густел, обволакивая улицы, в нём тонули фигуры людей. В этом тумане, в эту минуту всё перекликалось друг с другом, словно мир разговаривал сам с собой, и он был ярок и постоянен в своей гармонии и в своей простоте. Люди спешили по своим делам, и только мне, впечатлительному туристу, показалось, что небо чуть покачнулось, земля дрогнула, где-то внутри, тихо и беззвучно, и, если бы не эти два дня в Брюсселе, не получить было такое первое впечатление и не осмыслить его на скамье собора Сен-Мишель. Не задержись я здесь на эти несколько минут, не увидела бы эту историю, и в этом тоже есть своя правда.