Люди из стихотворения

Перевод с английского Андрея Сен-Сенькова

 

Рыба

 

На тротуаре, у магазина

парикмахерских принадлежностей,

лежала голова рыбы, большая,

заострённая, наверное, щучья.

 

Возможно, не так долго;

чешуя светилась, а в глазу,

что был виден, отражалось достаточно света,

чтобы одновременно

 

удивляться и печалиться

тому, что случилось:

разрез был ровным, резким, точным;

видимо, с одной попытки.

 

В витрине

другие головы, женские и мужские,

в тщательно расчёсанных париках

пристально глядели на рыбу,

 

в ошеломлении, поражённые,

но вряд ли удивлённые:

они всегда знали,

что жизнь — безумие, безрассудство,

 

плотские утехи — приведёт 

к такому концу рано или поздно.

Жизнь ранит столько, сколько может,

и заканчивает всё именно так.

 

Лучше здесь, пусть и со стеклянными глазами,

как у людей из рекламы,

без тел и крови,

как у людей из стихотворений.

 

 

Военнопленные 

 

В предисловии к переводам немецкого поэта,

о котором раньше не слышал, я застыл на фразе

«был военнопленным в американском лагере»

 

и вспомнил одно утро времён 

Второй мировой войны, когда мои родители,

отправившись в город своего детства,

 

взяли меня в любимый парк,

где теперь стояли непокрашенные дощатые бараки,

огороженные колючей проволокой,

 

там мужчины в сандалиях и шортах,

светловолосые и загорелые, как мне помнится,

слонялись поодиночке или небольшими группками.

 

Я был уверен, что это немецкие пленные, хотя

ничего не знал ни о войне, ни о Гитлере, ни о евреях —

почему? — я лишь помню их,

 

глазевших на нас со смущением и безразличием,

недостаток ярких эмоций сейчас для меня

ассоциируется с приматами в зоопарке,

 

мои мать с отцом нервничали,

растерянные, не знающие, что сказать, и меня это

беспокоило больше, чем пленные,

 

мать это почувствовала,

взяла за руку и увела

в сторону парковой карусели.

 

Там до сих пор есть карусели

с их незабываемыми звуками «ум-па-па»,

музыкой каллиопы и медными кольцами?

 

Если схватишь одно, проедешь следующий круг бесплатно.

Никогда не пробовал, боясь свалиться;

я уже не боюсь, но это и не важно.

 

Лучше я бы вернулся к пленным,

особенно к тому, что не смотрел на нас,

а брился. Лицо в пене,

 

оцинкованное ведро у ног, присев на ступеньку,

он держал — я вижу её, но могла ли она там быть? —

длинную сверкающую бритву, движущуюся вниз.

 

 

Стен

 

Ян Стен в Лувре:

буйная тусовка в таверне,

в левом углу

мужчина в красном артистичном

берете держит руку на груди

женщины, которая другой

грудью кормит ребёнка лет двух.

 

Женщина неохотно улыбается,

хотя и заигрывает

с мужчиной, вид которого

пугает: уголки рта

опущены, взгляд

из-под прикрытых глаз

мрачен, сосредоточен, нацелен,

 

его напряжение так выразительно,

так открыто и очевидно

желание насилия,

что сводится на нет всё остальное:

курильщики трубок, пьяницы

с огрубевшими щеками, бутылки,

глиняные пивные кружки и бочонки,

 

а я удивляюсь, вот если бы в те

годы был там, так же

прожигал жизнь, был способен

к подобному

в таверне, в такой же тусовке,

оказался бы я так же

близко, как он, ко греху?

 

Это двусмысленность материнской

привязанности с, буквально, текущей грудью

или это хищность, всегда присущая

невыносимой нужде? Было ли бы необходимо —

и сейчас необходимо ли мне —

прощение страсти,

неистовости, нужды,

 

уверенности,

хотя я подкрадывался,

мыча похотливую песенку,

смердя потом и духами,

что я ещё непорочен,

нетронут, незапятнан

и чист, как дитя?

 

А дитя здесь, в своём милом 

чепчике, рядом с нависающим над ним

грозным мужчиной, и

обморочно-податливой матерью:

сможет ли оно хотя бы мечтать —

и когда? — о том,

что всё забудется?

 

 

Ебать цветок

 

Перед тем, как стать осой, я ебал цветы.

До этого был пантерой, а ещё раньше — цветами.

 

Пантерой я свирепствовал, равнодушно

относясь ко всему, кроме самого себя и цветов.

 

Роза, лилия, лотос,

обморочный ирис, открытый рот орхидеи.

 

Я был пантерой: ходил с важным видом,

играя мускулами: я был грубым, жестоким.

 

Какая-нибудь другая пантера ебала цветы?

Я был осой, я был шершнем,

 

погружавшим себя в те глубины,

в сверкающую, бархатную, чувственную безропотность.

 

Ещё иногда я путался.

Тычинка, пестик, пыльцевой мешок, пыльник?

 

Тогда я рычал. Рык власти

был ебаным символом нежной любви.

 

Был Вишну, смачно жрущим

внутренности дерзкого властителя.

 

Потом у цветов появился цветок.

Fiore, flor, blume и fleur. Fleur.

 

Внутри этого хрупкого, хитроумного приспособления было всё: 

вся история, всё, что было до истории, всё, что было до всего.

 

Этот сжатый маленький бутон был как сосок,

ароматная пудра кембрийской сладости.

 

Всё, что было до истории, всё, что было до всего:

динозавры, морские собаки — до всего.

 

Я дольше был жертвой, чем пантерой.

Добровольно. Я видел своё жалкое существование.

 

Ещё цветок. Лилия, лотос и роза.

Тычинка, пестик. Я трогал и трогал.

 

Влюблённая пантера. Кембрийская оса.

Fiore mio. Meine blume. Ma Fleur.

 

 

Святой секс

 

есть люди чьи половые органы

продолжают расти даже когда они стареют чьи

гениталии разрастаются как опухоль бесконечно

до тех пор пока не останется один секс и ничего

больше ничего что движется или думает ничего кроме

великих внутренних и наружных хрящевых наростов

 

подумайте о них о мужчинах

чьи пенисы торчат как ножка

улитки чьи яички бряцают в мошонках

женщины для них как наковальни мир

наковальня они хотят обнять

все здания они хотят

кончать в окна намотать на антенны

свои протоки как на шомполы и женщины

эти бедные женщины которым снится и снится

цветок они не могут его понюхать в их мозг

посылаются бутоны они чувствуют как их

невральная река свёртывается влажными пальцами

ганглия отвердевает как муравьиные яйца сжигаются

концы

 

пожалеем этих людей у них

нет войн у них нет новостей нет

лета нет смысла они такие кроткие они

ничего не хотят у них нет лиц и рук

пожалеем их шепчущих я люблю тебя

самим себе ночью и днём вот они

идут улыбаясь и страдая пожалей

их люби их они

ангелы