«Пока старый мир ещё существует». Эссе, свидетельствующее о смерти старых миров

Кто такой, по-вашему, творец? Дурак, у которого есть только глаза, если он художник, или уши, если он музыкант, или лира в каждой камере сердца, если он поэт? Он — политическое существо, постоянно осознающее душераздирающие, страстные или прекрасные вещи, происходящие в мире, и полностью формирующее себя по их образу. Как можно не испытывать интереса к другим людям и с холодным равнодушием отвергать жизнь, которую они приносят в таком изобилии? Нет, живопись не создана для украшения квартир. Это орудие войны.

 

Пабло Пикассо

 

Памяти покойного Андрея Полонского, которого сумасшедшие гурии под боком, мне казалось, свели с ума. Но пусть теперь нас рассудит Божий суд, а не людской.

 

I. Новогодний романс 

 

В начале декабря я лежал на окраине центра Катманду, где за каждым углом скрывается маленький тёмный век; где куда ни посмотришь, то взгляд зацепится за три предмета разом, а не за один, как в степи; где людские потоки перетекают друг в друга, бедняки — сквозь мотоциклы, богачи на машинах — сквозь неприкасаемых; где джинны расстрелянных царских семей видит местный человек отовсюду; там я лежал на пятом этаже, где с выхода на балкон тебе видны Гималаи, смог и бордовые кирпичные дома и постоянно слышно, как проезжает смуглянец-непалец на мопеде, бибикая всей округе и этим как бы утверждает своё существование растворяющимся в окружающих камнях царским династиям; так вот, именно лёжа там, я вдруг увидел во сне мою северную русскую жизнь (впервые за полгода, с момента, как я уснул в автобусе, проезжая мимо корабельных сосен на трассе Далат — Нячанг). 

Мне приснилось, что я Наполеоном вхожу в сожжённый Петербург и плывут с водосточных труб на вечно ледяные тротуары страницы со словами, которые мы обсуждали, и так как поребрики низкие, то эти листья летят прямо на дорогу, по которой скачут красные кони. Я проснулся, заказал себе такси-мотоцикл, и мы ехали, виляя меж байков и азиатов, как виляет «газель» между сородичами, и я уселся в китайскую забегаловку, похожую на петербургскую, и заказал себе так же, как и три года назад, курицу гунбао с рисом. Официантка спросила, непалец ли я, а мне пришлось ответить: «Солнце обдавало кожу моих пустынных предков-соплеменников чуть реже, чем твоих, пусть даже тебе важнее всё, а мне — ничего; но и это сейчас неважно для нашего разговора, в котором ты хочешь вспомнить, что мир менее опасен, чем тебе кажется, потому что человек за тысячи километров отсюда похож на тебя». Она улыбнулась и по-английски пожелала мне приятного обеда, будто вокруг не шумный показной базар, а чайная церемония чужих господ, оккупировавших небо. И когда эти блюда оказались на моём столе, я попробовал ложку и понял, что там слишком много соевого соуса. Я очнулся от грёз, и, как писал убитый гоминьдановцами в ночь на мой день рождения (в ночь на 8 февраля) поэт Инь Фу: «…И хребты Куньлуня не рушились, и Тихий затих океан, потому что была "ты", и птицы повторяли имя "твоё"», — моя холодная северная жизнь; и мне показалось, что сейчас пойдёт снег, и заметёт всю округу; и наконец-то узреет южный Будда, что такое ледяные осколки, летящие прямо в глаза, но официантка лишь улыбнулась и спросила, всё ли мне понравилось. Я вышел из закоулка, где находилось кафе, и вдруг увидел горы, огибающие Катманду со всех сторон. Я снова заказал такси, снова сказал, что я не местный, и снова невидимая река азиатской ночи, азиатского солнца, что светит лишь когда закрываешь глаза, накрыла меня с головой.

31 декабря 2024 г.

 

II. О смерти старых миров

 

И за стены меня провожают семь сотен лет.

Время оборачивается напрасно: мне не спасти своё прошлое,

когда начнётся изгнание для меня и всех остальных.

 

Махмуд Дарвиш, «Одиннадцать звезд на последние проводы Андалусии»

 

Пока старый мир ещё существует, мне хочется запомнить турецкие серебряные средиземноморские кольца и мою сестру. 

В Берлин привезли оригиналы работ, обычно выставляющихся в Одесском музее западного и восточного искусства, и более всего я там запомнил работу «Авраам и три ангела», написанную неким Хендриком Моммерсом в первый год восстания дунган (точнее — хуэй) против правящей маньчжурской династии империи Цинь в провинциях Ганьсу, Шэньси и Шаньси — в 1651 году, согласно энциклопедии. Вряд ли Хендрик знал об этом — он родился и умер в Амстердаме, и вряд ли ему было дело до того, что через 108 лет Поднебесная захватит Малую Бухарию или Восточную Татарию; в это время, если верить энциклопедии, он был в Италии, где писал, как в доме — цитируя кураторов — средиземноморского стиля на своей веранде Авраам встречает гостей — трёх мужчин с крыльями за спиной. На голове пророка — почти что тюрбан, на заднем дворе его ходит меж куриц павлин, а стол покрыт ковром, что кураторы назвали в описании «восточным». Скромная жена Сара, не опростоволосившись, то есть не покрыв волосы свои платком, боязливо высовывается из-за угла на заднем плане. В левом углу молодая крестьяночка возится чем-то по быту, будто всё, как всегда: ковровые бомбардировки неверных камнями из обожжённой глины будут после, не сейчас и не здесь. Здесь небо ясное — здесь над всей Италией безоблачное небо. Сейчас будет сказана благая весть: у старого Авраама будет ребёнок, а Содом и Гоморра пройдут через этнические чистки. Почему в солнечной Италии, возможно на берегу Средиземного моря, «Турецкого озера», Хендрик думал о дожде камней из обожжённой глины для нечестивцев?  

В своих текстах я вспоминал об этом сюжете лишь раз — весной 2022 года. Не из-за Содома и Гоморры, не совсем из-за соляного столпа, а из-за возражения Авраама. В исламской традиции (не знаю, так ли и в остальных) пророк Ибрахим (мир ему) спорит с ангелами о правомерности подобного «обмена населения», он спорит с Аллахом за ничтожнейших отсталых и варварских тараканов, за что Тот его хвалит. «Воистину, — говорит Аллах в Коране в переводе Эльмира Кулиева, — Ибрахим был выдержанным, смиренным и кающимся» (11:75). Но поздно препираться — указ об окончательном решении вопроса Содома и Гоморры был подписан свыше. Кстати, в исламской трактовке Сара смеётся, услышав о том, что Содом и Гоморру решено было вбомбить в каменный век. Не стоит сзади, как у Хендрика, а радуется каре нечестивцев. Я вспомнил о том, как пророк Ибрахим (мир ему), подчиняясь, препирался с Господом о жителях Садума. Текст, мой посвящённый этому, написан моему если-бы-не-война другу Андрею Полонскому. Как когда подлинный поэт Палестины Дарвиш узнал, что его возлюбленная еврейка Рита, с которой тот познакомился в Москве, пошла в ЦАХАЛ, написал: «Между Ритой и моими глазами лежит винтовка. / И тот, кто знает Риту, встаёт на колени и молится. / Перед божественностью в этих медового цвета глазах…» Так и я написал стихотворение, в котором пытался понять, почему в иных обстоятельствах убийца и жертва могли бы быть друзьями, любовниками, знакомыми или коллегами. Но о чём же думал Хендрик, когда делал из Авраама милого, деревенского, похожего на турецкого старикашку, которому через пару мгновений Господь поведает Важнейшее?

 

//

 

Мы принесли тебе блáгую весть

 

I. 

 

дайте я поцелую

ваши руки 

ещё один раз

 

это воистину блáгая весть

 

II.

 

мы знаем что нынче лежит на весах

и что совершается ныне

час расплаты моим палачам

вас больше никто не покинет

 

воздух волей не объять

как не страшно умирать 

 

вы пришли домой

вам здесь не рады

 

III.

 

за народом Лута?

так их назовут —

жителей Садума?

вы же знали

что мной сказано будет: не трожьте

не трожьте Садум

 

Ты не пожалел Алеппо

но пожалей пожалуйста Садум.

 

я Тобой назван Ибрахимом —

я Твой любимый пророк

 

IV.

 

мир вам,

ангелы-оккупанты, прошу:

мой дом — ваш дом,

моё тело — ваше тело,

если осталось на нём хоть немного свободного места,

на котором нет ничьих следов,

ничьих намёков; дышите дымом 

изо рта моего — там есть место

не для меня

 

вот — простое мясо

такое совсем простое сирийское мясо

арабская баранина

ягнёнок из Алеппо

 

мясо видавших смерть не дозволено, но

особенно нежно

 

вот — кола, размешайте её

брошенными на полу костями (возможно

они были моими) а вот — соль

древняя соль земли: всё сверкает

и никогда не кончается — угощайтесь

я вас давно жду

 

V.

 

вы же за мной? 

праведник не должен 

долго дышать 

и без страха

умирать

прошу:

 

вы желанные гости

я вас люблю

и готов целовать ваши руки

по локоть в крови неверных

прикладывая ко лбу

 

это воистину блáгая весть

 

29 апреля 2022

 

/

 

На этом моменте я включаю телефон и вижу новости о том, что нанесён удар по Ирану, а в Тегеране слышны взрывы. Надо успеть написать знакомой иранской армянке, что я мечтаю увидеть Шираз. Но сейчас я не позволю Истории вторгнуться в мой текст — я должен его дописать. 

Так вот, Средиземье, народ Лута и старые друзья. Предпоследний раз мы полноценно с Полонским были друзьями на похоронах моей сестры, подруги и коллеги Софии Камилл. Пока, согласно новостям, Трамп созывает кабинет министров США, я расскажу историю о том, как я нёс её гроб, нёс гроб моей младшей сестры. На правой ладони, которой я держался за ручку гроба, у меня было кольцо, купленное на берегу турецкой части Средиземного моря. Оно было серебряное (у меня аллергия, как бы смешно ни звучало, на неблагородные металлы), с красным вставленным камнем. По бокам кольца был вырезан полумесяц со звездой — символ не ислама, не только османов, но и так и не осуществившихся уйгурских республик. Именно это кольцо, из-за узости ручки для деревянного гроба, упиралось в белоснежную стенку. Это был деревянный гроб цвета кожи её рук, в него упирался красный камень моего кольца, по бокам которого были вырезаны два полумесяца со звездой. Я думаю, София бы оценила иронию ситуации. Это было 24 декабря 2021 года. Потом всё изменилось. Но тогда мы ещё сидеть могли за одним столом и есть кутью (я акцентирую, потому что я впервые узнал тогда, что такое кутья и русские похороны).

Это кольцо, что я иногда не снимал даже во время сна или ужаса, я потерял за день до отъезда из Петербурга в 2023 году. Перерыв всю квартиру с ощущением, что сам шайтан-домовой украл его, я понял, что этому кольцу на роду написано остаться в Питере. Быть там же, с моей сестрой, похороненным. 

Пишут о взрывах в Багдаде. В Ираке у меня, кажется, никого нет. Но к чему это кольцо было в тексте? Недавно я был на берегу турецкого Средиземного моря и долго искал себе серебряное кольцо. Жена сказала, что нужно найти то кольцо, которое смотрит на тебя, и брать именно его. В пятой по счёту лавке серебряных украшений я нахожу то самое кольцо. Кольцо дизайна — точь-в-точь утерянное на землях северного балтийского ветра кольцо. Только камень не красный, а бирюзовый. Конечно, все турецкие средиземноморские кольца похожи, а то кольцо не было дизайна эксклюзивного. Но всё же найти его три года спустя было для меня маленьким ужасным чудом. Я не купил его заново: мне показалось, что утерянное должно оставаться потерянным. Прошло сорок минут с первой новости; мир затаился и ждёт нового ужаса, что будет выплескиваться из глаз новых людей. 

О чём думал тот голландец, нарисовавший средиземноморского Авраама, и почему картина висела всё это время в Одессе? Помолись за тех, кто спит в золе. Я выхожу на пустынную берлинскую улицу, надеваю на себя делийский шарф из пашмины, слушая Дариуша — классика иранской эстрады. Я стою один посреди степи-подобно-пустой берлинской улицы. Три часа ночи, пора бы уже спать. Помолись за тех, кто спит в золе. Значит, вчера к кому-то пришли трое мужчин с крыльями за спинами. Они могут прийти к любому, кроме недостойного, даже к немощному старикашке. 

13 июня 2025

 

III. Последний скучный день старого мира

 

Прошлое принадлежит будущему так же, как нация — правящей верхушке. То есть динамику отношений времён легче всего передать через отношение режима к населению, которым он владеет, а иногда к тем, кого он оккупирует. Будущему, так обычно получается, позволено обращаться с прошлым так же, как царю надобно распоряжаться собственной чернью. Принято считать наоборот: вы, поэт бей-эфенди, видно напутали — разве не наше прошлое определяет наше будущее? Разве не от того, что мы думаем по поводу того, что случилось 22 июня 1941-го — вероломное нападение на единую советскую Родину / попытка центральноевропейской аристократии освободить степь от навязанного ей «иудео-большевизма» / колониальная война двух империй (нужное подчеркнуть) — зависит то, на чьей стороне мы будем в Третьей Мировой? Отчасти, но гораздо больше на то, что мы думаем о том, что случилось 22 июня 1941-го, зависит то, кто победит в Третьей Мировой Войне. Потому что Vae victis, что с латинского переводится как «Горе побеждённым». Горе побеждённому времени, слава — победившему. 

Однако прошлое, оно же чернь, тоже способно дать сдачи: способно на крестьянский бунт, на пролетарскую революцию, на беспорядочные акты террора, на «русский бунт». Не всегда оно ведомо. Да и вообще, ещё товарищ Макиавелли говорил: «Чернь прельщается видимостью и успехом — в мире же нет ничего, кроме черни, и меньшинству в нём не остаётся места, когда за большинством стоит государство». Или политтехнологи, или масоны, или партия профессиональных революционеров, или же художники. Именно последние, не то скучающие аристократы, не то разночинцы, в XVII-XIX веке ездили по городам и весям в поиске «народного духа», чтобы превратить толпы подданных монарха в единый народ, собирая из разрозненных фактов и событий стройный и единый сюжет, скрещивая эти истории воедино так же элегантно, как садист-доктор соединял людей в фильме «Человеческая многоножка». Но и они же, в дни фальшивого забытья и мнимого консенсуса, навязанного свыше статуса-кво, устраивают, с точки зрения будущего, «терроризм памяти», а по нашему — «диверсии прошлого в ткань памяти». Что-то подобное мне хочется совершить сейчас, пока мир стоит на пороге ядерной войны. Вспомнить незначительный, почти бесследно потерянный последний день старого мира.

 

/

 

Вы посмеётесь, но именно на этом моменте я снова открыл телефон, и узнал, что США нанесли удар по ядерным объектам Ирана, то есть объявили ему войну. Несмотря на то что я посвятил Третьей Мировой свою лучшую поэму от сентября 2023 года, а также бесчисленное количество разговоров об этом с друзьями и коллегами, сейчас мне кажется, что я был недостаточно алармистом. Если бы я сумел воспользоваться тем знанием, что мне открылось тогда, после написания той поэмы, я бы был нынче удачливейшим человеком на свете, а я вместо этого всё это время потратил на сожаления о бессердечности и аморальности той литературы, к которой я принадлежу из-за языка, разочарования, печали, слёзы и сочувствия, ибо сердце моё не запечатано. Советую чаще доверять себе и поэзии. 

Возвращаясь к тексту — будто бы ничего не случилось. 

 

/ 

 

Пересматривая старые фотография с мыслями о том, как далеко нас завело магелланово семя, как далеко мы оказались от того мира, в котором жили совсем недавно, я понял, что мне чего-то не хватает. Не хватает проговорённого и описанного воспоминания о последнем скучном дне старого мира. Не хватает точки в прошлом, за которую можно ухватиться и сказать: «Всё, что случилось после этого, случилось не со мной — не с тем, старым мной, из мира невинности, бессмысленности и наивности. Если бы я мог переместиться во времени, оказаться в реальности, где всё случилось правильно, я бы вернулся именно в ту точку. Именно в ту». 

Тогда я вспомнил март 2020 года — когда уже началась эпидемия, но полноценные карантины начнутся лишь под конец месяца. Тогда я был сильно и глупо влюблён, покуда лишь начинал свой второй семестр в Петербурге. Это была моя первая весна в городе, в котором теплеть начинает только к концу апреля, что дико для меня как для южанина. 26 марта я покинул дорогой мне город и женщину, в которую был влюблён, на последнем эвакуационном самолёте для граждан Республики Казахстан — как мне казалось, ненадолго. Вернулся я к ним лишь девять месяцев спустя, в конце декабря. 

22 марта было солнечным, тёплым воскресеньем — люди уже начали понемногу сторониться друг друга, наш факультет уже перешёл на удалёнку, поэтому вместо дружеских встреч я блуждал по району один. Тогда я жил на набережной реки Пряжка — совсем рядом с психушкой и домом Блока. Чуть дальше, в сторону центра, была эстонская церковь, кафе «Бейрут» моего друга-шиита Хусейна из Ливана, готовившего лучшую шаверму в моей жизни, синагога в мавританском стиле, Мариинский театр и прочее. Но тогда почему-то мне захотелось пойти «вниз» (это плоский город, там нет никакого «низа») — в сторону Нарвской. С Пряжки на Фонтанку, оттуда — на Обводный и по улице Лифляндской через Екатерингоф до Кировского завода. Ни до, ни после мне почему-то ни разу не понадобилось оказаться в той стороне за все четыре года в Петербурге, хотя после той прогулки мне очень хотелось, чтобы у меня появился повод, ведь нельзя было возвращаться на то место без повода. Потому что что-то вне-мирское мне подсказывало, что нельзя было снова обращаться ко дням важнейших событий просто так. Скажем, никто из моих предков по мужской линии не решался приезжать в места военной службы. Возможно, если ты где-то не умер единожды, то не надо испытывать судьбу дважды. 

Впрочем, возвращаясь к тому месту мысленно в тексте — конечно, не ранняя советская застройка, не архитектура немецко-японских военнопленных меня тогда поразила. Больше всего меня тронуло то, что, перейдя по мосту там, в т.н. «Волынкиной деревне», где улица Лифляндская превращается в Калинина, где протекает приток Екатерингофки, малюсенькая, на километр, речка Таракановка, я нашёл фотографию. Прямо у берега Таракановки, этой речки-призрака, на земле, в груде сухих листьев, грязи и веток лежала фотография, будто бы специально вырванная из альбома, — фотография в файле. Лежала почти нетронутая, как будто бы чистая, как будто бы этими листьями и мусором спрятанная. На фотографии женщина с коричневыми волосами в коричневом в клеточку платье идёт под руку с мужчиной в белой рубашке, чёрной кепке и чёрных штанах. И ещё он держит в руке портфель, тоже чёрный. Сфотографированные издалека и со спины, этот неизвестный мужчина и неизвестная женщина, которая, скорее всего, приходится ему женой, переходят Благовещенский мост. То же делал и я, потому что и до, и после той весны я жил на Васильевском острове, и каждый день я преодолевал Благовещенский мост, чтобы оказаться на Площади Труда и пойти на пары на Факультет свободных искусств и наук. Вот и всё. На самой загадочной фотографии в моей жизни пара всего лишь переходит питерский мост. В последнем скучном дне старого мира, то есть в по-настоящему последнем дне старого мира я всего лишь гулял по питерской окраине, фотографируя мусор, лежащий пластами на земле. За день до того, как моя жизнь изменилась навсегда, я бродил по окраине и фотографировал мусор — воистину, люди обедают, только обедают, а в это время разбиваются их жизни. 

Как сказал якобы философ Грамши: «Пока старый мир ещё существует, новый мир борется за то, чтобы прийти на свет: наступает междуцарствие — время чудовищ». Возможно, Авраам на это должен сказать: «Новое время — это воистину благая весть».