Записки о художнице

Если мы ищем что-либо, способное дать нам

ощущение жизни, её биения, это значит только

одно: мы почти не живём. Солнечный свет не 

отражается в нас, как в стакане воды. Наши руки

пусты, эта пустота давит на них, и они опускаются.

Наша грудная клетка пуста, в ней не разливается

тепло. Пустота отягощает

 

1

 

За окном серые, едва видимые верхушки арок каких-то непонятных ей конструкций. В них, прямо в середине, неестественным светом драгоценного камня в консервной банке светят фонари.

Бытовые помещения. Механизмы. Машины. Лие только кажется, что она знает это место, что поняла его. Она — ветка абрикосового дерева в разрезанной пополам пластиковой бутылке. Однако если ветке абрикоса достаточно воды в пластиковой бутылке, она будет жить в ней не хуже, чем в хрустальной вазе. От той свободы, которой жаждет, Лия видит в окне только дикие тучи и голые деревья. Ей всегда казалось, что деревья говорят о том, что в нашей душе они лучше людей проясняют это. Достаточно одного взгляда на них — всё становится очевидным. Эту особенность деревьев Лия любила с детства.

Сейчас ей не хочется смотреть на них. Лия часто разговаривает сама с собой. И давно не пишет картин. Только делает наброски карандашом и ручкой на полях блокнота.

Голова мастера смены, забежавшего к ним в административное здание. Широкая улыбка. Морщинки в уголках глаз. Синяя кепка. Лицо двадцатилетней цыганочки, которая несколько дней назад устроилась работать к ним в цех. Лия старается с помощью карандаша передать яркий контраст: белая косынка и паутинка чёрных кудрявых волос, выбившаяся из-под неё. Чёрные глаза, сильные, как судьба. О цыганочке рассказывали, что она танцует и поёт во время работы, а это не нравится её начальнице. Судьба цыганочки была неясна.

Рабочее место Лии находилось в отделе кадров, поэтому каждый день у неё было чувство, что она живёт в многосерийном сериале с большим количеством героев — смешном и грустном одновременно. С утра до вечера кабинет был полон людей, и у каждого из них — своя жизненная история. Предугадать сегодня, что произойдёт в следующей серии, невозможно. Лие так хотелось сделать портрет укладчицы, которая не умела писать, — изобразить её большие глаза и курносый нос. Написать симпатичного кудрявого водителя с родинкой на щеке и ямочкой на подбородке, совсем юного. Всё, что Лия могла, — делать наброски и понимать, что это неполноценные картины, они никому не нужны, а вынуть своё сердце и положить на холст, выпустить кровь, чтобы создать настоящие полотна, она не могла: сердце было слишком слабым, как больной ребёнок, кровь нужна была ей самой, чтобы выжить. Лия утешала себя тем, что однажды…

А тем временем раскладывала на столе картонный пробник радуги и делала то, что ей под силу и за что платили — немного, но платили — Лия делала упаковку. Учитывая пожелания и вкусы всех, кто выпускал её в свет.

Разноцветный картонный веер не вдохновлял Лию — он даже отдалённо не напоминал живые цвета, которые радовали её, едва явившись на палитру из упругого тюбика. Они пахли кожей, конской сбруей, к ним хотелось прикоснуться кончиком пальца, а это была обычная картонка, ещё и полустёршаяся от времени… Несмотря на то что Pantone[1] (а это был именно он) не мог вдохновить Лию, всё-таки, беря его в руки, она едва улыбалась уголками губ и называла его про себя пробником радуги.

Конечно, в его бирюзовом не было ни пронзительности голубого камня, ни ошеломляющей правды морских волн. Фиалковый не дарил бархатистости лепестков, ярко-зелёный не пах травой. Ни тепла, ни холода, ни ароматов, ни ощущений… Ничего, что Лия так искала, ничего, в чём нуждалась. Она находила какие-то сочетания, показывала их сотрудникам лаборатории, и вместе они выбирали то, что казалось правильным.

 

2

 

Если бы не присутствие коллег, Лия могла бы смотреть в окно часами. Среди зимы шёл дождь, лужи на асфальте казались туманом в глазах.

Реальность — кусок хлеба. Вот она, перед тобой. Иногда через двор пробегала высокая фигура, приветственно поднимала руку, махала ею, исчезала за оконной рамой — мастер смены Андрей. Лия видела не очень хорошо, но, если замечала в окне Андрея, всегда махала ему в ответ. Знала: на его лице широкая улыбка.

Чтобы размяться, Лия вставала из-за компьютера и шла по разбитому кафельному полу в конец здания, засовывала в кофейный автомат розовую десятку. Взамен получала пятиминутный эрзац счастья. Пилось оно слишком быстро — было в крошечном стаканчике, но приятное возбуждение от него, как от ритмичной мелодии, ещё несколько минут стучало в мозгу. Лия пробегала по коридору назад, изо всех сил останавливая себя, приучая не бежать. Ничего не выходило — привычка спешить брала верх. Лия улыбалась всем, кого встречала. Одних была действительно рада видеть, другим — неприветливым, углубленным в свои мысли — чтобы удивить их. 

«В вашу улыбку, Лия, можно влюбиться», — сказал ей как-то добродушный усатый охранник, но она почему-то ему не поверила, хотя знала, что эти слова искренние.

 

3

 

Под светом фонарей лужи за окном похожи на лунные дорожки. В комнате тихо. За окном — никого. Никто не дёргает ручку двери. Живые, кроме Лии, только цветы на окнах. В последнее время Лия поняла, что большинство людей не замечают эмоций тех, кто рядом. Можно плакать или смеяться, глядя на человека в упор, а он не заметит. Поэтому важно плакать и смеяться, не ожидая, что это будут делать вместе с тобой. И ещё: не плакать и не смеяться тогда, когда «положено», а прислушиваться только к себе.

Лия разложила бумаги по папкам, надела пальто и нажала на выключатель. Она особенно любила этот момент, когда тьма нежно обволакивала и оставался лишь приятный свет фонарей за окном. В эти секунды, пока она шла к двери, ощущая спиной ласку света фонарей, Лия чувствовала себя ящерицей, юркнувшей под спасительный камень.

 

4

 

Делая наброски в блокноте, она продолжала утешать себя тем, что однажды напишет портреты людей, которые окружают её на работе. Это произойдёт совсем скоро, вот-вот…

Каждый день «скоро» отодвигалось. И однажды Лия поняла, что уже не сможет написать портрет синеглазого главного энергетика с морщинистым добрым лицом — его проводили на пенсию. Не появится на её полотне и улыбчивая охранница, её «Доброе утро, Лиечка!» заставляло девушку улыбаться даже в самом плохом настроении. Как много Лие хотелось сказать, а она молчала!

Да, ей очень хочется написать полновесные, настоящие портреты тех, кого видит каждый день на работе. Она убеждает себя в том, что однажды сделает это, а пока на её столе опять распластался, разложил крылья Pantone. Неделя, вторая посвящены выбору лучших вариантов макета, подгонке размеров. И вот она стоит посреди пыльного полупустого цеха на окраине города, ловит ладонью косой луч, летящий к ней через большое окно. Кажется, что за минуты, проведённые в цехе, запах краски въедается в одежду, волосы. Для Лии отрезают большой кусок алого полотна из плёнки, кладут на белый стол, и она, работавшая над ним две недели, склоняется над столом, прикладывает к полотну крыло Pantone и всматривается в алый, пытаясь понять, тот это оттенок или нет. «Высветлите, пожалуйста», — просит она рабочего, который уже сгребает со стола плёнку и непонятно зачем рассматривает её под лучами солнца. Через несколько минут перед ней кладут резко пахнущий краской новый кусок, и Лия вновь напрягает глаза. «Подписываю», — говорит она немного неуверенно и, взяв в руки маркер, чертит на плёнке будущей упаковки свою незамысловатую подпись.

 

5

 

— Поймите, вы слишком стараетесь. — Начальница смотрела на Лию серьёзно, и только в глубине её глаз зарождалась улыбка. Она откинула на спину светлую волну волос, поиграла тонким браслетом. — Нужно что-то попроще. Не нужно такой яркой креативности. Упаковка должна просто вызывать аппетит, соответственно, желание купить наш продукт. Зачем я всё это вам рассказываю? Лия, вы же и так всё знаете.

Начальница быстро взглянула на экран телефона, замолчала на минуту, а потом продолжила, глядя на Лию так, будто не видела её до этого:

— Прошу вас, проще. Упаковка, похожая на розово-коричневый шёлк с узорами из букетиков гречихи, — это очень красиво, но она больше подходит для галереи, чем для полок магазина. Пожалуйста, примитивнее.

 

6

 

Зима в том году не пришла. Было всего несколько дней, когда валил и валил снег. Однажды утром Лия замерла у окна. В самом сердце лиловой, дышащей снегом тучи, в луче солнца сияло, светилось раскидистое дерево в стекле льда. Солнце одело дерево в свет, и на фоне тёмной тучи оно выглядело как настоящее чудо. Было отлично видно каждую хрустальную серёжку.

Лия и её коллеги схватились за телефоны, но фотографировать было бесполезно. Художница впилась глазами в сказочное дерево и, не дыша несколько секунд, пока не ушло солнце, загоняла в память каждую деталь картины.

Март ударил теплом. Необычным, майским. Лия не сидела у окна — морщила нос. Все вокруг радовались теплу, а она грустила, потому что её любимой весны в лёгком пальто не было, а эта горячая, удушающая говорила ей о не очень приятных вещах. О том, что скоро лето, а в отпуск ей не хочется. Весной все радуются, и оттого твоя собственная печаль кажется ещё больше. Печаль не идёт к весне. Гораздо лучше грустить зимой. Зима вторит печали. Весной из-за необходимости чувствовать себя счастливой ещё грустнее.

«Ещё будут, будут холода», — подбадривала себя Лия, и не собиралась прятать тёплые вещи в шкаф.

«А что, если жить, — говорила она сама с собой, — ничего не прося у жизни, кроме здоровья для своих близких? Не нуждаться ни в чём, кроме еды, книг, бумаги для набросков, карандашей, красок и холстов? Что, если не сожалеть о прошлом, не надеяться на будущее? Просто быть. Изменится тогда жизнь? Потечёт ли как-то по-другому? Ведь бывает в жизни время, когда сбросить с себя тяжесть — уже достижение?» Что-то внутри сопротивлялось и говорило: «Ты не сможешь. Если прошлое перестанет мучить тебя, ты никогда не откажешься от своих амбиций и надежд на будущее. Ты не умеешь просто быть».

 

7

 

 — Что ты рисуешь на своих картинах? — Начинает накрапывать дождь, и бухгалтерша берёт Лию под руку, открывает зонтик. Они идут домой, оставив все рабочие мысли в ворохе бумаг на столе.

— Картины пишут, — не сдерживается Лия и прикусывает язык.

Она ступает прямо в лужу, и густая грязь коричневой волной покрывает сапоги.

Бухгалтерша делает вид, что не слышит этого замечания.

— Наверное, что-нибудь модное, что-то такое смазанное. Знаешь, бывают такие картины: смотришь на них и ничего не понять. Если нарисован человек — не разобрать, где ноги, а где голова. Если трава — обязательно фиолетовая. Если море — красное.

— Нет, я такое не пишу, — Лия улыбается, отпускает руку бухгалтерши и засовывает её в карман — ищет деньги на проезд. Они уже миновали болотце возле завода и густые камыши, которые, не будь возле них груды мусора, пленяли бы своей золотистостью. Лия давно посматривает на них.

— Значит, рисуешь, как я люблю, чтобы чётко было и понятно, как фотография: если стол, то стол, если стул, то стул, — бухгалтерша удовлетворённо улыбается.

— И так я тоже не пишу, — Лия догадывается, что сейчас последует удивление.

— Да? — только и может выдавить бухгалтерша.

— Понимаешь, мои картины — это что-то среднее между первым и вторым. Я стараюсь не просто показать предмет, какой он есть, а передать эмоции, которые он вызывает у меня. Ты, наверное, слышала о…

— А выставки у тебя были? — перебивает бухгалтерша.

— Пока только общие.

— Ну ничего, всё успеешь. Гляди, какая туча заходит! — спутница Лии машет свободной рукой в сторону неба, на котором грозно темнеют тучи. — И много ты за последний месяц нарисовала картин? — не унимается собеседница, которую зовут Соней.

— За последний месяц — ничего. Я уже почти год не написала ни одной картины, — признаётся Лия и, произнося это, понимает, что правда, облачённая в слова, звучит для неё страшно. — Только небольшие рисунки карандашом, но они хорошие. Рисунки — это тоже работа, это называется «графика».

— А что ж такое? — Соня вскидывает на Лию серые глаза. — Устаёшь, наверное?

— Устаю, — вынужденно соглашается Лия. Она рада тому, что ей предложили готовую версию.

                                                                    

8

 

— Что же ты так рано взялась цвести? — спрашивает Лия у ветки абрикосового дерева. Она глядит на Лию в коридоре второго этажа их хлипкого маленького здания. — Все знают, что впереди холод и снег. Кроме тебя. Доверчивая ты. 

Лия глядит на белоснежный хлопок лепестков: он пробился сквозь рубиновость маленьких почек. Внутри девушки жило чувство, подобное тому, которое возникает, когда видишь первый снег. Спустя год после свидания с ним и снег, и абрикосовый цвет кажутся чудесами. Их очевидность, их реальность ставят в тупик.

— Странно, — продолжает Лия шёпотом. Она озирается по сторонам, убеждаясь, что её никто не слышит. — Ты просто цветущая ветка, но я не видела твоих цветов год, и вот: ты — чудо! И, обнаруживая тебя каждый год впервые, заново, чувствую трепет. Удивление. Будто тебя никогда не было. Будто я увидела тебя спустя минуту после того, как Бог создал тебя. Как думаешь, всё прекрасное, настоянное на времени, на разлуке, становится чудом?

Лия замолкает, рассматривая ветку. Та расцвела только наполовину, словно испугавшись своей смелости, своей красоты.

— Ты боишься, — шепчет девушка, — ты тоже боишься начать своё возрождение. Тебе страшно, что всё может оборваться на полпути и тебе вновь придётся чувствовать холод.

 

9

 

Она не спеша надела пальто. Взглянула в зеркало. Пригладила руками волосы, от закатного солнца словно усыпанные золотинками. Губы слегка улыбнулись. Серо-голубые глаза — нет.

Лия закрыла дверь ключом и несколько раз подёргала дверную ручку. «Это уже шизофрения», — сказала Лия сама себе, но поделать с привычкой ничего не могла: каждый раз ей казалось, что дверь не заперта. 

В её воображении появилась картина: воры выносят из отдела кадров компьютер, принтер, печатающий такими выцветшими красками, словно он с самого начала своего трудового пути понимал, что жизнь бессмысленна, початую бутылку коньяка, которую они открыли на чей-то день рожденья, и почему-то трудовые книжки.

Лия рывком открыла дверь в бухгалтерию и поискала глазами Соню. Та сидела за столом, заваленным кипой бумаг. Соня нервно перекладывала их, разделяя на несколько кучек.

— Мы идём домой? — спросила Лия, озираясь по сторонам. В кабинете абсолютно точно никого, кроме Сони, не было.

— Ой, я не зна-а-а-ю, — протянула Соня.

Лию раздражала эта манера растягивать слова, раздражало, что Соня до сих пор не собралась. Конечно, темнеть стало гораздо позже — Лия могла бы пойти домой и одна, но ей не хотелось.

— Пойдём, Соня! Хватит здесь торчать.

Пока бухгалтерша собиралась, нервно рассовывая документы по ящикам, Лия злилась. Наконец, она, подгоняя Соню, нажала на выключатель и погасила свет.

Солнце исчезло за горизонтом, и всё вокруг вновь стало каким-то однотонным, предметы — такими, будто их прополоскали.

— Расскажи, что дома? Чего я ещё не знаю? — попросила Лия. Ей нравилось слушать забавные истории Сони о ворчливом муже и дочери-второкласснице, которая не хочет учиться. Соня называла её «эта зараза». Эти истории как-то успокаивали.

— Ну что, — Соня вскинула на плечо тяжёлую по виду сумку, — ты всё знаешь. Дома у меня ни сна, ни отдыха. С другой стороны, я совершенно не понимаю, что бы делала, если бы у меня не было Игоря и Наташи. Не знаю.

На несколько минут Соня замолчала — они с Лией перешли дорогу, внимательно глядя по сторонам, а потом заговорила вновь:

— Я вообще не представляю, как живут женщины, у которых нет мужа и детей. Пустая жизнь.

Голос Лии был ровным и тихим, будто, говоря, она продолжала прокручивать в голове собственную мысль:

— А не думала, что ты ценна сама по себе, независимо ни от каких обстоятельств? Понимаешь, о чём я?

Скользящая по дороге машина почти заехала на тротуар, Соня и Лия едва успели отскочить. Впереди шумело шоссе.

Минуту Соня молчала, а когда заговорила, в её голосе звучала плохо скрытая ирония:

— Ты это про картины свои? Так ведь ты год уже ничего не рисуешь.

Казалось, Лия не удивилась такому ответу.

— Я же сказала: независимо от обстоятельств. Соня, я вот о чём: что бы ни происходило в твоей жизни, у тебя внутри есть что-то, ради чего стоит преодолевать все трудности. Возможно, это «что-то» делает осмысленной твою жизнь, возможно, нет. Я не знаю.

— Никогда об это не думала, — призналась Соня. Хотя для неё это было не признание, а просто констатация факта. Галочка в бланке напротив варианта «затрудняюсь ответить».

Лия больше не сказала ни слова. То ли думала о чём-то своём, то ли устала и ей не хотелось говорить. Они с Соней уже почти перешли поле, раскинувшееся перед шоссе, когда увидели маршрутку, подъезжающую к остановке. Что было сил припустили к ней — обеим хотелось поскорее попасть домой.

 

10

 

Уже несколько дней в душе Лии бушевал ураган. То, придя вечером с работы, она доставала из-за шкафа мольберт, устанавливала холст, садилась перед ним, то вспоминала, как много раз, не имея денег и связей, пыталась пробиться к нужным людям с предложением организовать выставку её работ. Нет, даже не так — хотя бы посмотреть картины. Вспоминала, что ни разу не добилась хоть какого-нибудь внятного ответа. Ещё горше было вспоминать, как многие хвалили её творчество, превозносили её талант, обещали помочь, но это ничем не заканчивалось. Лия забрасывала мольберт прямо вместе с холстом снова за шкаф. Ради чего ей стараться окрепнуть? 

Год назад у неё были силы бороться, теперь — совсем не было. Держи Лия в ладони хоть маленькую блёстку надежды, она смогла бы верить, что однажды наберётся сил и вернётся к мольберту, она бы пробовала писать, как больной пробует разрабатывать сросшуюся руку. Она напрягла бы все свои силы.

Потом Лия успокаивалась, думала о том, что выставки не имеют никакого значения, главное — снова писать. Затем вновь приходила в отчаяние от того, что не чувствует сил. Так она и бродила по кругу, опустив голову, глядя под ноги. А вокруг неё каждый день что-то происходило. Иногда ей хотелось, чтобы кто-нибудь, кроме самых близких, тронул её за рукав и спросил, о чём она думает. Ответила бы Лия? Конечно, нет.

Чем больше времени проходило, тем яснее Лия понимала, что бессмысленно ждать импульса извне. Кроме того, если она хочет, чтобы всё, написанное ею, до каждого кусочка полотна было правдой, она должна писать только то, что чувствует. Лия была абсолютно уверена, что правдивы только рассказы без лихо закрученного сюжета, без идеально выстроенной сюжетной линии. Именно поэтому она терпеть не могла Бальзака с его безупречно отделанными произведениями и обожала прозу Пастернака — настоящую жизнь, положенную на бумагу. Именно поэтому она не придумывала сюжеты для своих картин, а всматривалась во всё, что её окружало. Она могла минут двадцать наблюдать за тем, как солнечный луч превращается на лепестках фиалки в розовые искры. Иногда ей нравилось чьё-нибудь лицо, как, например, лицо того юного кудрявого водителя, и она пыталась рассмотреть его так, чтобы это не было заметно. Случалось, что Лия восхищённо вздыхала, просто увидев какой-нибудь особенный порядок вещей — у себя дома или просто на фотографии: стопку книг, карандаши и ручки в подставке, брошенный на кресле плед.

«Жизнь — это не фантастические сюжеты, — думала Лия, — и не я первая это сказала, а те, кто придумывают какие-то хитросплетения, удивительные сюжеты — просто врут». Лия была уверена, что искусство — правда, и не в том смысле, что живопись должна быть фотографией. Лия терпеть не могла гиперреализм, считая его самым неправдивым. Правда в том смысле, что искусство — это передача живого чувства, а не перечисление через запятую в литературе и не безупречные архитектурные композиции в живописи. Именно поэтому Лия так любила импрессионистов.

Ещё одной её любовью было солнце и яркие цвета. Лия понимала, что это объяснимо её цыганскими корнями, но, стоило ей увидеть неистовый красный, воплощённый в лепестках какого-нибудь цветка под солнцем, Лия бросалась переносить его на холст, забывая, что видела такие полотна бесчисленное количество раз.      

 

11

 

Считая многое в своей работе и буднях проходным, не имеющим отношения к сути, Лия мысленно вырезала из своей жизни целые часы. Потом, подводя итоги дня, понимала, что дни, безжалостно искромсанные, рассыпаются, как старые книги, измельчённые в пыль бесконечным вырезанием, — просто исчезают. 

Она бы продолжала вырезать и дальше, если бы однажды не увидела в коридоре коллегу за, казалось бы, самым простым занятием. Женщина пила кофе из картонного стаканчика. У неё была рука в гипсе. Кроме того, как знала Лия, жизнь этой женщины изобиловала огромным количеством проблем. И вот она стояла прямо посреди коридора, никуда не спешила и пила кофе медленно-медленно, закрыв глаза от удовольствия. Каждое движение она делала с наслаждением, и не было в этом обычном действии ничего бессмысленного. И то огромное количество трудностей, о которых Лия знала, не могло сделать это действие проходным, обессмыслить его, заставив женщину наслаждаться только тогда, когда все вопросы будут решены (так обычно делала Лия).

Закончив пить кофе, женщина достала из глубоких карманов своей туники, в которой обычно пряталось много интересных вещей, помаду. Затем она остановилась перед стеной с отражающей поверхностью. Медленно-медленно, с большим удовольствием, с нескрываемой любовью к каждой детали своей жизни заполнила матово-красным каждый миллиметр своих губ.

В эти минуты глядящая на неё Лия прочувствовала то, что люди всегда понимают, но редко осознают.

 

12

 

Как банальна и стара эта истина: привыкая к душевному спокойствию, люди не ценят его. Лия теперь знала, какое это богатство. Как по-разному выглядят в двух состояниях деревья за окном и как по-разному она ощущает каждую минутку жизни. В душевном равновесии она чувствовала в себе импульс — тягу к будущему, желание поставить холст на мольберт. И ещё она ощущала себя сильной. Видела себя со стороны — в короне солнечного света. В этом состоянии к ней возвращались слова, мысли, краски. К ней возвращалась каждая деталь реальности, и она могла смотреть на неё и чувствовать её оттенки, вкус. Большинство ярких цветов были сладкими — более или менее. Лие хотелось рассказать об этой особенности кому-нибудь из художников, но она давно не общалась с художниками, да и ни с кем, кроме самых близких и коллег. 

 

13

 

Узел развязался. Лия уже и не мечтала, что это случится. Он разорвался, лопнул. После дождя сиреневыми искрами блестел асфальт, и совершенно неожиданно перед Лией яркой мозаикой повисло в воздухе — сплетённое из майской новорождённой глянцевой листвы, из лилового бисера кустов сирени под окнами — её будущее произведение. И было оно живыми, колеблющимися мазками, и было оно самоцветными драгоценными головными уборами красавиц Маковского. Зелёный, лиловый и переливы, и свет. Оно не замирало, а всё жило, двигалось. Само воплощение того, что испытывала Лия, когда писала, воплощение её искусства. Всё это владело Лией, гипнотизировало её. Движения её были порывистыми и точными: Лия вытащила мольберт на середину комнаты, поставила на него холст. Она спешила, очень спешила сделать подготовительный рисунок, чтобы скорее начать писать красками. Она знала, что будет писать картину несколько дней, но сейчас ей нужно было начать работу красками, пока перед её глазами были самоцветы и мозаика, и сиреневые искры, и дождь, и такая свежая листва, словно на Земле первый день творения.

Горячка работы давала Лие счастье, наполняла её. Она осознала, что давно не была так счастлива. И, чтобы усилить это чувство, в разлившуюся синь открытого окна сладко хлынул дождь.

 

14

 

Лия почувствовала, что с этого дня изменения пустили корни в её сердце. Конечно, кардинальным образом ничего не изменилось, но она ощущала всей душой лёгкое дуновение. Теперь, когда она выходила на улицу, очищенную и пропахшую дождём, какое-то лёгкое-лёгкое, едва уловимое ощущение охватывало её грудную клетку и плечи, как поток прохладной воды, омывало, освобождало. И отсутствие желаний и мыслей было благом. Она только смотрела на куст жасмина или на ирис в палисаднике и говорила себе: «Цветок». И ещё говорила: «Чудны дела твои, Господи!» Цветок удивлял её своей красотой, как никогда прежде, и от этого становилось хорошо. И в эти минуты Лия чувствовала: всё, что она говорила Соне о самоценности, воплотилось. Закончились ужасные мгновения, в которые она мертвела и ничего не могла с собой сделать.

На руке у Лии — коричневый ремешок с белым кругляшком посередине. Пропуск, позволяющий открывать любые двери на её работе. Он похож на часы, но Лия, не любящая картины Дали, не вспоминает о нём, она думает, что отсутствие стрелок и цифр — хороший знак. Ей кажется: у неё безлимит времени, её время бесконечно. Именно поэтому циферблат пуст. Это ещё один знак свободы.

Сегодня она вновь едет в типографию и впервые видит весь процесс изготовления пакетов от начала до конца. При ней рабочие снимают со станка огромную, размером с тележку бобину и запускают в работу её пакет — холодно-зелёный, напоминающий цветом голубые ели. Парень в перепачканных краской футболке и шортах взобрался по лесенке наверх огромной машины, возвышающейся до потолка большого цеха, и нажал на какие-то кнопки. Полилась, заструилась плёнка. Сначала она была прозрачной, затем на ней появились элементы упаковки тёплых цветов — красные и жёлтые, а уже затем заструился зелёный. Он был таким ярким, что Лия зажмурилась, испугалась — рабочие не смогут подобрать правильный оттенок. Она провела в цехе минут сорок, тяжёлый сладкий спиртовой запах проникал в ноздри, пропитывал одежду. Лие казалось: ещё немного, и она потеряет сознание. Ей хотелось как можно скорее закончить все дела здесь. Ярко-зелёный цвет иссяк, побежал бледно-зелёный. Это было похоже на то, как, открыв кран, спускают ржавую воду, чтобы набрать чистой и прозрачной. Серьёзный, насупленный мужчина — менеджер, приведший Лию в цех, — отрезал от плёнки небольшой кусочек, положил его на белую доску под лампой и принялся сверять с крылом Panton. Лия не решилась вмешаться. Процедура повторялась несколько раз, пока Лие не предложили подписать пакет. Торопливо слив воедино два зелёных — Panton и плёнки, Лия мотнула головой: «Пожалуйста, сделайте ещё бледнее». Через несколько минут она с облегчение вышла из цеха, в руках у неё был кусок полотна цвета голубых елей.

Лия опять смотрела в окно. Она не ждала лето, но оно пришло. Благодаря новому полотну Лие было не больно. Теперь ей стало всё равно — весна или лето. Пусть курчавятся облака, пусть выползают на камни в речке-гнилушке возле их завода черепахи — только вчера она увидела четыре, трёх больших и одну маленькую, — пусть стелется за окном жёлтая пыль. Лия будет счастлива, она уже счастлива.    

 

15

 

Ещё один суматошный день. Она смотрела, как бегали по двору мастера: женщины — в красных передниках, мужчины — в синих куртках и кепках; как приезжали и уезжали автомобили, покачиваясь на неровностях. И совершенно непонятно зачем Лия открывает свою страницу в «Фейсбуке». Длинные посты коллег с прошлой работы. Фотографии чашек кофе и выпечки — её случайные друзья по «Фейсбуку» любят показывать, как началось их утро и что они испекли вчера. Лента скользит, Лия перестаёт замечать, что в ней, выхватывать что-то из общего потока, пока не натыкается на публикацию одного из самых известных в их стране и в близлежащих странах журнала. На фото — разворот, а на нём — её знакомая художница, несколько раз они участвовали в сборных выставках. Лия ничего не слышала о ней уже давно, только смотрела на её картины всё в том же «Фейсбуке» — технично выполненные под настоящие картины, не дымящиеся жизнью, не греющие, просто платья, сшитые по готовым выкройкам. Из них вытащили торчащие нитки, прогладили утюгом и готово — безжизненная тряпка приобретает приемлемый вид.

Лия никогда не соизмеряла, не ровняла свои успехи с успехами Инны — так звали художницу. Слишком разными были их взгляды. Да и вообще у Лии было одно замечательное качество: она не понимала, что такое зависть. Рассуждала таким образом: если человек талантлив и достиг успеха, зачем ему завидовать? Ведь он его заслужил! Если же успеха достиг бездарь, как можно завидовать? Бездарь, в конечном счёте, бездарем и останется. 

Увидев на развороте счастливо улыбающуюся Инну в окружении своих картин, Лия принялась читать пост и рассматривать фотографии. Из него следовало, что Инна в течение последних месяцев сделалась популярной художницей. У неё было несколько масштабных выставок, на которых она продала большое количество картин за немаленькие деньги. 

Лия так углубилась в чтение, что не сразу сообразила, что произошло — свет в их кабинете потух, выключились компьютеры. Сбой в системе.

«В то время как в другой системе никакого сбоя нет», — подумала Лия, выходя во двор. Она не смотрела на платформы хозяйственных построек, просто глядела на облака — они говорили, что всё так, как должно быть, и смотрели на Лию. Да, никакого сбоя нет. Так было всегда. Никто не видит, что картины таких, как Инна, ненастоящие. Не видят, потому что не знают, не понимают, что такое настоящее. Инна как раз на уровне их понимания. Это — как популярность безграмотных блогеров с десятью ошибками в одном слове — никто не знает, что это безграмотно, все считают, что так и должно быть. Инна не вынимает своё сердце, даже не знает, что так должно быть, не кладёт его на холст.

«А, если так, для чего это нужно? Зачем вынимать сердце? Может, мне тоже делать такие картины? — думает Лия. — Какая разница?» Она смотрит на людей, снующих по двору. Неторопливо берётся за ручку двери, открывает. Прикладывает кругляшок пропуска к системе возле другой двери. «Ты только прикидываешься глупой, — говорит сама себе Лия, — прекрасно понимаешь: зачем же тогда вообще писать?»

Она садится за стол, берёт в руки карандаш. Она уже забыла про Инну. И вот уже наброски чего-то нового заставляют её захотеть выпить кофе, купить новую книгу и белую бумагу. Ей нужно много белой бумаги.