О языке

Перевод с английского Андрея Сен-Сенькова

 

Офсайд

 

Поскольку я знаю о зелёных плодах манго

больше, чем о женщинах,

то учу сестру разбираться в мальчишках,

 

думать, как они, играть, опережая их на шаг.

Советую не отступать, когда

они бросаются вперёд, а делать шаг в сторону,

 

оставаться сосредоточенной и не показывать страх.

Это как в футболе, когда ещё не наступило время

позиционной игры и все бросаются вперёд, как собаки;

 

вот тогда ты пасуешь и двигаешься, задерживаешься

на минуту, затем ускоряешься. Скорость должна

сочетаться с хронометражем, как в хорошей шутке,

 

и ты преодолеешь ловушку офсайда.

Ещё учу её бить, для пущей убедительности, куда надо.

К шестнадцати годам математика становится для неё игрой.

 

Мальчики восхищаются её панчлайнами, ждут,

надеясь на шанс вставить

свои реплики. Она всех обыгрывает.

 

Много лет спустя, когда она успокоилась,

наступили 38 недель, мне позвонили и сообщили:

Это мальчик. Это мальчик, это мальчик, это мальчик!

 

 

Баллада для обеспеченных девушек, которые хотят радугу

 

Состоятельная девушка, твой город научил тебя ненавидеть

мужчин, в которых ты влюбляешься, их фотографии

мелькают в местных новостях каждый вечер,

когда преступления искажают губы дикторов,

придавая им форму не бокала, а цветной ножки.

Бледные языки журналистов никогда не упоминают о том, как тает

масло ши в смуглых мужских руках, о пальцах в волосах бабушек,

 

о плакатах с медвежонком Паддингтоном, которые они не

снимают со стен с семи лет, о том,

как они фальшивят в песнях о любви, о ногтях, которые грызут,

когда нервничают. Они обсуждали съёмки Сембена

Усмана и Куросавы, читали стихи Джованни и Одена,

 

играли с горстями измельчённого кориандра,

чтобы простые блюда получались вкусными, но газеты

не упоминали об этом: в туристических заголовках газет

мальчиков называют мужчинами, мужчин — мальчиками,

 

мальчиков — ходячей бедой, обозначая их как угрозу хитрыми

оборотами речи. Ты знаешь, что это искажённая правда,

ты видела слёзы этих людей, но приходит решающий момент,

а ты видишь то, чему тебя учили, чего желаешь:

их тела — эти сосуды с тёмными оттенками

кожи — с мышцами, с мышцами, с мышцами внутри;

с мышцами, с мышцами, с мышцами и грехом...

 

и ты забываешь об эпикарде, его слоях,

пространствах, которые он скрывает внутри, этих кармашках страха.

 

 

Об интуиции

 

Кибернетическая интуиция — определение, придуманное

для меня отцом, — лёгкий повод

посмеяться, когда ребёнок неправильно выговаривает

мягкие «С» и «Р», и бесценный подарок

для его словарного запаса. Позже он объяснит, что

гироскопы — объекты с устойчивой сердцевиной,

ориентация которых поддерживается внешними

вращающимися карданами. Я никогда не задавался

вопросом, что происходит, если лопаются карданы, если

ритм сердца нарушается

из-за сбоя в организме, который им управляет;

что происходит, когда интуиция подсказывает:

рак — это молоток, который выводит

карданы из строя? Что я помню,

так это то, что я развозил газеты;

погода была ледяная, как смерть; я почувствовал,

что отец выехал на светофоре;

я вцепился в руль и попытался

прорваться на красный свет навстречу собственной

гибели; гудки сигналили, как прощальный хор,

но мой неповреждённый гироскоп не сбавлял оборотов.

 

 

Однажды ночью, когда мы обнимаемся

 

                                                                       мисс Боунс

 

Однажды ночью, пока мы обнимаемся, гаснет свет.

Всё в мире воспринимается периферийным

зрением. Мы теряемся в тёмных краях,

напоминающих крылья какой-то яркой бабочки, порхающей

между моей и твоей кожей. Мы отказываемся от логики,

истории; мы верим, что не подвластны земному притяжению,

плывя в ощущениях от поцелуев.

Время, семья и друзья мешают утолить голод.

Мы верим

в вечную любовь и никогда не перестаём задаваться вопросом, 

где бросить якорь. Мы забываем о том, что

компас реальности находится в уголках наших губ. Всё, что мы знаем

сейчас, — водоворот опьянения, коктейль из вздохов, брошенный

в котёл над танцующими языками пламени. Мы несём в себе свет,

рождённый, подобно костру в лагере, от трения;

два тела, доведённые руками до температуры плавления натрия.

Мы — соль, распадающаяся на составляющие, мы — безымянная

жена Лота, возвращающая нашу историю. Если бы никто

не оглядывался назад,

всё оставалось бы слухами. Мы — пот без слов;

то, что мы чувствуем, — затаённое дыхание. Завтрашняя история таится 

в глубине наших глаз, прозрачных, как озёра, что отражают ночь.

 

 

Тёмные духи

 

Придя домой полупьяный, но ещё способный на что-то,

застаёшь всех своих бывших обнажёнными

в одной постели с женщиной, с которой встречаешься сейчас, эта

прекрасная журналистка, мягкий свет лампы обрисовывает

контуры её кожи, когда она отворачивается от юриста, чтобы

спросить антрополога о стыде в культурах, которые

тесно связаны с соучастием, изучаемым скульпторшей. Глина

 

её сосков, её икры, покоящиеся на

бедрах микробиолога — они не обращают на тебя внимания и даже

на блюзовую певицу, которая говорила, что умрёт за тебя, даже

когда ты разделся, исполняя нелепый номер с членом

на вечеринке, ты заставляешь танцевать слева направо

эту маленькую штучку, которую обожает романистка, ты

дуешься, когда дискуссия переходит к теме патриархата, голоса

 

становятся громче, когда они уговаривают и бросают вызов,

хитрят и громко смеются, соглашаясь с твоим статусом искреннего,

но ущербного феминиста, «сочувствующего», как они говорят.

Преподавательница химии, в конце концов, замечает тебя,

указывает пальцем, и специалистка по Кало разжигает костёр прямо

на кровати, и их пальцы, похожие

на сотни язычков пламени, манят тебя, ты чувствуешь

 

жар экватора, когда откидываешься назад, матрас

прогибается, красные отблески пламени теребят твои локоны,

заставляя кричать, прежде чем фантазии успевают воплотиться

в жизнь, они покрывают тебя, как гусеницы

сладкие фрукты, и ты растворяешься в янтаре их слияния.

Когда наступает утро, комната наполнена ароматом

и сладковатым послевкусием темных духов.

 

 

О языке

 

Это могло быть празднование дня

рождения матери в номере парижского отеля или

несколько минут, когда родственники мужа и жены, затаив

дыхание, шептались, как подростки-экспериментаторы, — и всё же

из пятидесяти тысяч запахов, которые мы храним в памяти,

 

я чувствую запах новорождённой девочки, появившейся на свет

 

в зоне боевых действий, менее пригодной для жизни, чем Сирия,

и, возможно, для ребёнка, находящегося на передовой,

не менее разрушительной, чем время. Ты

её отец; она — дерзкая, хрупкая радость,

 

но поскольку ты любишь её, то должен уйти.

 

В голове бесконечно крутится монетка; бессонное

сердце ночью разрывается на части.

Ты борешься со своим эгоизмом, но находишь силы

уйти. Знаешь, что это правильно,

 

но ты никогда не испытывал такой боли, как сейчас.

 

И как может грудной ребёнок понять, почему

тень занимает пространство, в котором был его

отец? Вы впервые с ней наедине, после того,

как она покинула мать, она обнимает

тебя и не разжимает руки очень долго.

 

 

Непрерывность

 

Разлука — семиминутная прогулка

вдвоём, одна остановка на поезде,

затем ещё один поезд и час полёта

— три часа, если учесть формальности

в аэропорту: снятие одежды, жизнь

под рентгеновскими лучами, приведение себя в порядок.

 

Но это ещё и мили, которые можно пройти пешком, дни

молчания и три месяца до того, как

 

мы снова будем вместе. И эти показатели,

расстояние и время, не могут определить часы

жизни твоего голоса в моих ушах, пространство, которое твоя тёплая

земная сущность занимает в моих ноздрях, почему

моё тело во сне освобождает место для тебя

даже когда руки не могут обнять твою плоть.