Вопль: как читать «Жакошу» и выжить при этом

Не успела и глазом моргнуть, как «Жакоша» пропала из «Меломана», и Саша Левин перешёл в ряды изъятых с казахстанских с полок, а также запрещённых в России авторов (во многом неплохая компания). Когда читала книгу, не думала, что в итоге буду писать про что-то, что теперь трудно достать. С одной стороны, получается, роман пострадал от цензуры, и как его теперь критиковать (а хочется) и оказываться близко к запрещающей уят-машине? С другой стороны, вроде как есть информация о том, что запретили его из-за транс-персонажа, а к этому моменту у меня как раз вопросов нет. В общем, оговоримся: я бы оставила роман на полках, хотя подступаться к нему нужно с осторожностью и желательно подготовившись к некоторым моментам. 

Итак, я читала «Жакошу» на длинных майских выходных, и книга придала отдыху лёгкую нотку взвинченности. С одной стороны, было много неоднозначных эмоций, с другой — текст затягивал похлеще хороших сериалов от «Нетфликса», оторваться надолго было невозможно, даже при наличии большой воды и гор. Рада ли я, что в итоге прочитала? Скорее да. Стала бы я это читать, если бы твёрдо не вознамерилась писать рецензию? Нет: расшиблась бы на первых страницах.

Но начнём с хорошего. Чем текст оказался интересен? Будут спойлеры.

 

Упорядочивание мира

 

У романа занимательная многократно дробящаяся композиция. Он делится на части, которые делятся на главы, каждая из которых тоже состоит из нумерованных отрывков, внутри которых умещаются между звёздочками (***) сцены. То ли это попытка уйти в рекурсию, то ли максимально выделить скелет текста, упорядочить его, а вместе с тем, возможно, мир? Автор как будто делит атомы на частицы и те — на более мелкие частицы с целью в итоге дойти до кварка. Только, судя по всему, внутри текста оказывается, что деление может никогда не прекратиться. Сами силы природы противятся тому, чтобы упорядочивание завершилось.

Тем не менее автор ищет разные способы систематизировать реальность, наполнить якорями, маркерами, которые бы что-то проясняли. Например, запахи иллюстрируют настроение сцен: квартира отца пропахла сигаретами и протухшей стиркой (грязь), у отца Жакоши накануне трагедии царит запах жареного мяса и кошачьей мочи (грязь постепенно вторгается в общее благополучие), а когда Кристина обещает сходить с Женей на свидание, пахнет освежителем воздуха и бумажной пылью (обещание чистоты). Слово «запах» в тексте упоминается двадцать семь раз, кстати.   

Другой способ якорения — через свет, а точнее — солнце. Его упоминаний в тексте — уже шестьдесят, в какой-то момент даже начинает казаться, что читаешь метеосводку, притворившуюся художественным текстом, чтобы рассказать свою историю. Как и запахи, погода в основном работает на художественный параллелизм, отражая что-то из самоощущения абстрактного автора, в нашем случае близкого к нарратору и к главному герою. В самом начале, когда проблема только завязывается, солнце нагревает и припекает, усложняя людям дорогу, ассоциируясь с тягостью. Хорошие воспоминания об отце связаны с солнечным светом. Когда вокруг всё хорошо, а у Жени внутри — нескончаемый Апокалипсис, лучи солнца, хоть и яркие, преломляются (как чей-нибудь хребет). В первый раз, когда он только попадает в реабилитационный центр, солнце «холодное», но со временем, когда его мир озаряет надежда на новую и взаимную любовь, погода уже не так однозначна и солнце уже, хоть и печёт, на фоне замерзающих луж всё-таки ощущается, как улучшение: «Сошедшая с ума погода не давала строить планы. Небо рычало обиженно. Серое, тяжелое. То холодно и лужи замерзают, превращаясь в кашу из холодного стекла, то печет солнце и будь здоров льет с крыш». Погода отражает то, как ощущает Саблин отношение мира к нему. Этакий божественно-вселенский жест, который призван помочь что-то понять, дать ответы на вопросы. Когда всё хорошо, солнца — море, оно играет в серёжках Кристины. Но в тёмные моменты и настоящего света нам не пожалуют: «С неба медленно стекали краски. Солнце село. Несколько минут назад в окне дома напротив погасла последняя малиновая полоска света. Было пасмурно, собирался дождь». Так мы узнаём, насколько одинока была Кристина в детстве, как ей не хватало матери, которая уходила, и вместе с ней заходило солнце. Люди друг для друга — светила, и это подчёркивается тем, что так к близким обращаются и Саблин, и Кристина, и Диана, но об этом позже. В среднем погода всё время немного какая-то больная (чахоточная), но часто — с проблесками надежды. За них все и цепляются: и автор, и герой, и читатель. 

И на звуки обращается много внимания, словно в попытках найти в них родство: «расскажи самый странный или страшный сон». Нарратор постоянно пытается собрать мир с нуля по новому принципу, извлечь из головы нечто, что всё объяснит, просит: «Память, говори!», но то и дело терпит неудачу. Главный герой смотрит на отца и пытается «разглядеть в нём одну из фигур: или того самого сияющего папу, заполняющего собой все возможное пространство, окруженного звоном, смехом и солнечным светом, или промерзшего до костей, колючего человека с красными от недосыпа и водки глазами, внутри которого жил невидимый страшный зверь, который хотел убить и маму, и Женю. Не получалось ни то, ни это». Во-первых, он не может перенести отца из прошлого в настоящее. Во-вторых, у него сливаются чувства, «не получалось ни то, ни это» — относится как к попытке Жени увидеть одно из двух, так и к попытке его отца убить либо жену, либо сына. Возможно, мешает это эмоциональное спутывание, а может, наркотики, которые вносят хаос в любое восприятие.

Дважды в тексте упоминается лихорадка — в первый раз, когда рецепция на пределе, главный герой всё ещё в статусе бездомного встречает женщину, с которой в прошлом был близок. И он отталкивает её, настаивает, что помощь ему не нужна. В другой раз — лихорадка у Марата, впитавшего в себя чёрную кровь. И, если подумать, то весь текст сам по себе напоминает лихорадку. В нём нет чёткой хронологической последовательности, много спутанных сюжетных линий, суть которых проясняется только к концу, и даже тогда всё равно оставляет в растерянности. Это всё похоже на то, как разум в бреду пытается ответить на какой-то вопрос, перед глазами всплывают картинки, недолго держатся в логической последовательности, но затем — вспышка, яркий скачок совсем в другое место, и всё рассыпается. Просто зумом выцепляются разные воспоминания, иллюстрирующие какой-то болезненный ход мысли, в котором порой теряются имена, логика, цельность. И кажется, словно всё связано, однако — как?..

Финальная цель текста, по-моему, — постижение другого, который всегда немного ад. Женя и Кристина, сближаясь, постепенно открываются друг другу, но продолжают хранить осевые тайны, своих монстров, с которыми всё равно сталкиваются в итоге, но именно после этого становится возможна настоящая близость, первое «люблю» в тексте. 

Способ постижения — взаимный интерес, игра «Теперь ты», которая строится на своеобразном анкетировании, обмене информации, достаточно интересной, чтобы хотеть узнать её о другом, но не настолько провокативной, чтобы то же самое не осмелиться рассказать о себе. У всех есть нечто, что они хотели бы укрыть, возможно, даже от самих себя. И, как назло, именно такие вещи обычно наиболее интересны и значимы. Так и выглядит любая коммуникация в тексте: люди интересуются друг другом, но ходят по грани, потому что боятся открыть ненароком шкаф со скелетом — свой или чужой, боятся близости, хоть и нуждаются в ней. 

Запущенный процесс попытки понять других не может остановиться. Люди для главного героя — целые вселенные, которые «научился Женя собирать из обрывков разговоров и фраз». А ни одного человеческого разума недостаточно для того, чтобы охватить целый космос, да ещё и не один. В тексте происходит бесконечная дедукция, которая способна свести с ума, лишить ощущения смысла, окунуть в одиночество. Люди-вселенные для главного героя огромны и труднопостижимы, они так же бесконечно дробятся и загоняют в тупик, в каждом слишком много нюансов и деталей, чтобы охватить. Кажется, что их невозможно понять привычными методами. Только любовь способна спасти от хаоса, но в каждой вселенной прячутся свои чудовища. И крепкое решительное чувство невозможно до тех пор, пока люди их не познакомят и не примут. И масштабы монстров у всех в романе совершенно разные.

 

Чудовища

 

В романе нет белых и пушистых — все так или иначе связаны с насилием, не с физическим, так с психологическим, как Женя Саблин. Он манипулирует чувством вины близких людей, чтобы выживать за их счёт до тех пор, пока те не начнут выстраивать свои границы, наталкиваться на которые главному герою, жаждущему слияния, невыносимо. Даже пропавший подросток, самый, казалось бы, светлый персонаж, не без тёмных пятен. «У них там большущая история любви. Через наркотики, проституцию, рабство. Всё время вдвоём оставались», — рассказывает о нём Кристина. 

По сюжету получается, что в городе — эпидемия насилия. Напрямую об этом не говорится, но метафора кажется довольно прозрачной. Женщины, прежде переживавшие сексуальное насилие, оказываются волей случая наделены силами ведьм-оборотней и убивают плохих людей. Болезнь передаётся через кровь, но как будто при этом ещё и окольно-половым путём — этакий ВИЧ.

И так уж сложилось, что первоисточник заразы мифологический — женский персонаж, мыстан-кемпир, ведьма-оборотень, как трактуется она в Жакоше (есть и инварианты). Однако, если отбросить фантастический слой и смотреть на ту картину, которая выглядит реалистично, начало всегда идёт от мужчин. Галю мил муж (возможно, не только бил), Диану склонил к близости школьный директор, Кристину изнасиловали, когда та надела короткое чёрное платье (все случаи, как будто из какого-то учебника). И ведьмы охраняют чёрную кровь земли, замёрзшую в ледниках, ожидавшую какого-нибудь мужчину, чтобы тот легкомысленно передал её. Кто-то, кто в донорстве видит больше почёта, чем ответственности, и позволяет себе сдавать кровь во время недомогания. Здесь бы задать вопрос: а как вообще его пропустили? К сожалению, халатность и равнодушие медработников ощущается совершенно естественно. 

Во всём можно найти метафору внутренней мизогинии: мыстан-кемпир — женщина, поддерживающая концепцию о том, что мужчина должен сохранять в себе внутреннего зверя, пусть даже от этого страдают и близкие. Ведьма-оборотень, стоящая на страже патриархата, от которого сами мужчины в конечном итоге и погибают (Марат покончил с собой, видимо, не выдержал ноши). Но если это так, то Диана и Кристина, учащиеся жить уже со своими обратными сторонами, также получаются носительницами этих идей. И в этом может крыться глубинный уровень конфликта между Кристиной и Женей: последний — либерален по максимуму, поддерживает ЛГБТ, феминизм, свободу слова, а в Кристине есть внутренний монстр, поддерживающий патриархальные устоит. Но не в каждом ли из нас есть не самые приятные глубинные убеждения, опасность которых мы понимаем, но искоренить не можем?

При этом Женя Саблин в своих глазах — в белом пальто. Дартаньян, а все окружающие — известно кто. За всё хорошее против всего плохого — ну кроме наркотиков, которые его в такое положение и привели, но разве ж это справедливо — видимо, думает Саблин. При этом он — двойник Марата, запустившего эпидемию. Обоих угнетают товарищи, которые продвинулись по карьере выше, оба пытаются прыгнуть выше головы, отказываются от помощи и при этом не брезгуют наркотическими веществами (в случае Марата — алкоголем). Разница только в том, что нам неизвестно, бил ли Женя Саблин женщин, и складывается впечатление, будто такого не происходило. Но кто знает, чего он не помнит из своих наркотических приходов? Ведь его «Теперь ты», превращённое в невинную игру, использует и Галя, призывающая Диану прыгнуть под поезд, и Киясов, снимающий со стены серп, прежде чем расправиться с испуганным подростком. Получается, всё хорошее можно превратить во всё плохое, особенно, если мир в глазах разваливается на части из-за спутанного сознания. И спутанно оно не только из-за наркотиков — даже не в первую очередь из-за них.

 

Одиночество и отцы

 

То, что движет Женей Саблиным, — щемящая тоска по чему-то, на первый взгляд, неопределённому. Тема одиночества богато представлена в тексте: главный герой сам называет его болезнью, тяжело переживает расставания, а также то, что некогда близкие люди не готовы принять его безусловно, давать крышу над головой и смотреть, как он спивается и употребляет вещества. И из-за этого он становится почти что бестелесным духом — таких, как он, забирает «призрачная скорая», как называют её в определённых кругах. 

Большую часть текста кажется, что в том, как Женя стал бездомным, виноваты внешние обстоятельства, а в его одиночестве — фатальное невезение и глубокая непонятость. Однако, когда Саблин сталкивается, наконец, со своими демонами и готов уже сорваться, когда просит Кристину о помощи, но не получает её тот же час — только обещание помощи спустя какое-то время, он проигрывает и сдаётся. Несмотря на то что Кристина действительно хочет помочь и готова выслушать, только в более удобное для неё время, для главного героя несовпадение во времени оказывается знаком (а при помощи знаков текст тоже упорядочивался, и оптика текста с большой вероятностью принадлежит персонажу Саблина), сигналом, что и здесь его ждёт неудача. Он возводит стену между собой и Кристиной и отталкивает её, несмотря на то что та искренне за него волнуется и хочет всё исправить. 

Та любовь и близость, которой жаждет главный герой — пресловутая материнская, априорная и безапелляционная, жертвенная. Женя рано потерял мать, да и Кристина с Дианой в каком-то смысле тоже — одну бросили, о второй не заботились, увлекаясь новыми мужчинами. Эта жажда засела в голове у Саблина и тесно переплелась заодно с идеей о том, что всё мирозданье его отторгает, что метафорический бог-отец хочет оскопить его, решив, что Женя не заслуживает права существовать в мире вообще в какой бы то ни было форме, и любить тоже не заслуживает. Таким отец предстаёт в его снах, таким отцом оказывается Киясов, переносящий, как проекцию, образ разочаровавшей дочери на свою жертву и снимающий со стены серп — возможно, чтобы оскопить парня и символически превратить его в девушку, придав больше сходства с изначальным поводом для агрессии.

В конечном итоге одиночество Саблина — это отделённость от божественного. Способ выйти из платоновской пещеры, увидеть настоящий мир и успокоиться Женя видит только в том, чтобы слиться со всем. «Ты — больше чем человек. Ты — мысль. Нет, не так. Ты — сразу все мысли всех людей на Земле. И ты идешь по небу, решительно шагаешь по облакам, собираясь стать частью бога».

Как-то так они все эту проблему в итоге и решают с разной степенью осознанности. Саблин с Кристиной случайно заводят ребёнка, испытывают страх, но принимают это. Таков естественный результат идеального слияния, к которому главный герой стремился, видимо. Диана тоже всё равно становится матерью (ещё до начала основных событий), несмотря на то что её родительница хорошего примера не подала. В книге есть её подробный рассказ о родах, который шокирует, как и любой рассказ о родах, но здесь вроде как более или менее понятно, для чего он нужен: чтобы показать, как тяжело Диане (богиня-девственница, между прочим) даётся принятие роли матери. Но она, лишённая безусловной любви, всё равно хочет попытаться дать это своей дочери. А помочь ей в этом решается её бывший муж и нынешняя, вероятно, жена — Саша меняет пол и тоже выбирает роль матери, символически вычёркивая отца из дальнейшего развития их дочери. То ли она поможет додать то количество любви, на которое не способна Диана, то ли это просто заявление о том, что мужчины не нужны. Что подкрепляется тем фактом, что она как будто сразу становится лучше, как человек, а прошлые неоднократные измены ей прощаются. Связывает ли автор склонность к обману партнёров с дисфорией — для меня вопрос открытый.

На фоне того, что автор сам — мужчина, выглядит довольно самоуничижительно. Мелькает мысль о том, что, возможно, с этим связано так же то, как много лысых персонажей и размышлений о лысине в тексте (и все — в исключительно негативном ключе), но искать в этом фаллический символ — сомнительное развлечение, поэтому двинемся дальше.

 

Что не так?

 

Переходим к местам, вызвавшим яркие и неприятные эмоции, которые не дали мне ничего, кроме рефлексии о том, как же я не люблю манифестацию грязи у Кинга, которым явно много вдохновлялись. Уже с первой страницы появляется порыв бросить. В сцене, с которой книга начинается, нам дают опасность и надрыв, которые совершенно не волнуют, потому что мы ни к кому ещё не успели привязаться. Читателю презентуют ребёнка-монстра, который также в вакууме совсем не трогает и не интересует, потому что мы это уже много раз видели, в том числе у упоминаемого в тексте Кинга, что в «Детях Кукурузы», что в «Сиянии», что в «Кладбище домашних животных»… И, возможно, читателя должна заинтересовать обещанная сценой жуть и кровавость. Но после этого половина книги говорит вообще не про это и повествует, как Женя Саблин познавал жизнь бездомного, а после — поступил на лечение и встретил любовь. Что-то тревожное так или иначе дальше происходило, но заявленной в начале жути ещё ждать и ждать. Эта сцена работает, как заголовок в жёлтой прессе: вроде и не врёт, но вот ожидания очень даже обманывает. Кому и зачем она была нужна — вопрос открытый, предлагаю всем начинать со второй сцены. Она не цепляет, ну так и первая — должна, но лично меня — нет. Вторая хотя бы в общем настроении и темпе, а когда раскрывается больше информации, к ней хочется вернуться и перечитать, чтобы переосмыслить. Первую сцену перечитывать нет ни нужды, ни желания. 

Во второй сцене, правда, концентрируется другая проблема: возраст персонажей Гали и Марата. При первом представлении не уточняется, сколько им лет, но складывается впечатление, что пара пожилая. Вот как всё начинается: «Возле дверей в больницу Галина Ибрагимова поняла, что, задумавшись, совсем забыла о проблемах с дыхательной системой мужа, и тот, естественно, сильно отстал. Ковылял он теперь метрах в пятнадцати позади, держась за левый бок». У меня не сложилось впечатление, что Галя может быть молодой женщиной: больница, сопровождение мужа с одышкой, который ещё и ковыляет… До кучи — имя. Шутки шутками, но молодых Галин, как и Валентин, редко встретишь — имена довольно крепко ассоциируются с поколениями, близкими к послевоенным годам. Поэтому, когда становится очевидно, что у Дианы была с Галей романтическая линия, это всё тотально иначе воспринимается. Догадка, что что-то не так, появилась у меня, когда Марат сам спускался в пещеру на верёвке — вероятно, пожилому мужчине  такого бы просто не позволили. Однако какое-то время я пыталась вникнуть в специфику влюблённости молодой женщины в пожилую (что было бы интересно), а этого в итоге просто не было. 

Другой странный момент: с одной стороны, мелочь, а с другой — что-то, что на мой вкус не должно существовать. Сцена, где Диана ещё школьницей подвергается насилию со стороны директора, тяжёлая ровно до того момента, пока не появляется эпитет, описывающий половой орган мужчины — кувалда. Такое ощущение, что слово в тексте залётное, совершенно из другой эстетики — не то эротической, не то порнографической, никоим образом не подходящей под атмосферу и напряжение происходящего. Вся серьёзность и трагичность моментально смывается в унитаз для меня. Книгу пришлось на этом моменте закрыть и сходить продышаться. 

Дальше: набивает оскомину то, что у всех женских персонажей есть привычка давать собеседникам прозвища и обращаться через них. «Солнце», «любовь моя», «котик», «зай», «мать», «дружище» — что к близким людям, что к совсем не знакомым (барменша). Диалоги Кристины и Дианы и вовсе состоят из этакого жонглирования называниями, и это выглядит избыточно, карикатурно, как будто из скетча Comedy woman. Такое ощущение, что была попытка сделать какую-то уникальную манеру речи, но вместо этого вышло равнение всех женщин под одну гребёнку.

Но, не считая этого, все главные персонажи говорят примерно одинаково. У них нет своих голосов, потому что все они — голоса абстрактного автора, агонизирующего в истерике от одиночества и пытающегося лихорадочно упорядочить мир. Пример для начала: и Саша, и Кристина при знакомстве упоминают слово «разрешите», что не самая распространённая практика. Ладно бы у кого-то одного, но у двоих — менее вероятно, и тут даже про «передаётся половым путём» не пошутишь, потому что между этими персонажами ничего не было. Дальше — больше: всем, кто явно нравится автору, тот щедро отсыпает ярких остроумных фразочек примерно в единой стилистике: «не срачка, так болячка», «лайк, Шер, Алишер», «не путать тёплое с мягким» — всё это говорят разные персонажи, но ощущается так, как будто всё взято из подкаста Саблина «Здесь курят». Там тоже активно используются юмор и контрастно лёгкая подача для тяжёлых тем, и начинается он с задорого «Привет, мальчишки и девчонки», очевидно обращённого к серьёзной взрослой аудитории. Какой-то яркий, сочный стиль речи чувствуется, но он — один на всех. И это не прям чтобы плохо — просто, чтобы насладиться им, нужно понимать, что всё это не вполне разные люди, а скорее проекции одного, отражающие разные стороны, боли, стремления. Складывается впечатление, что бесконечно тревожный разум пытается сам с собой разговаривать, создавая для этого разные роли. И есть в этом что-то трагичное, потому что целебного соприкосновения с по-настоящему другими людьми, которых можно было бы понять и принять, в таком случае не происходит. 

И всё же это текст-прощение. Текст-лихорадка разума, находящегося в ужасе от мысли, что не способен постигнуть мир. Текст-неопределённость, где даже нарратор не всегда помнит, как зовут того или иного персонажа. Текст-отдушина и попытка привести вселенную в какое-то подобие порядка хотя бы на бумаге, хотя бы с бумажными людьми. Попытка примириться хотя бы с самим собой. Может быть, однажды и с миром получится?