Заклятие песком и мраком

Над Кызыл-Убаром парила тусклая пурпурная луна. Укутанная в багровые тучи, она то касалась верхушек барханов, то возносилась куда-то в небывалые выси. Если бы луна обратила свой сонный взор на старую кирпичную ханаку, заглянула в окошко на третьем этаже, то вряд ли бы удивилась увиденному. Старый учитель в синем колпаке с желтым орнаментом бубнил что-то в седую бороду, а сидящие на полу ученики оставляли черные загогулины на разлинованных свитках. Все, кроме одного, глядящего в багровый лоскуток окна. Только вот луна слишком горделиво парила над Кызыл-Убаром и дуэли взглядов так и не произошло.

— Салим! — сурово окрикнул недотепу учитель. — Что ты туда уставился? А ну повтори, о чем я говорил.

— С Кызыл-Убаром и территориями красного песчаника связаны основные вехи развития человечества, — без каких-либо эмоций начал отвечать Салим. — Приручение верблюда, выведение крупных сортов айвы, изгнание ифритов за пределы…

— …чего? — хитро прищурился учитель.

— Все, — не нашел что сказать мальчик. — Просто за пределы.

Учитель выдавил из себя ухмылку, одноклассники Салима восприняли ее как сигнал и дружно засмеялись. Кто-то даже кинул в ученика комок жевательной смолы. Но мальчик никак не отреагировал, продолжил смотреть в какую-то точку на пыльном ковре перед собой. Старик успокоил класс одним жестом и вернулся к познавательному бубнежу.

— Великая культура… семь поколений… войти в число… кровь предков.

От этих слов Салим вздрогнул, затем достал из кармана кусочек коры и записал на нем что-то свинцовым карандашом. К счастью, учитель ничего не заметил. До конца урока оставалось двадцать минут, и Салим начал клевать носом. Его большие воловьи глаза слипались, в мыслях возникали странные образы. Мальчику казалось, что он не отвернулся от окна, и каким-то образом взгляд проникал все дальше и дальше, за желтые барханы, за спальные микрорайоны, сквозь серые постройки и караван-сарай. Взгляд пронизывал глиняные стены чайханы и вентфасады административных зданий, пока не долетал до самой границы города. И там, на тонкой нити горизонта, кто-то дрожал в странном танце. Черный силуэт колыхался на ветру, но были в этом колыхании очевидная гармония и красота. Салиму одновременно хотелось и окликнуть фигуру и не спугнуть ее, слишком уж завораживающим был танец. Но призрачный мир сам распался на куски от бряцающего звука погремушки. Дежурный шел по коридору, размахивая систром, оповещая об окончании занятий. Салим подумал, что такой звук могли бы издавать цепи, спадающие с рук. Ирония состояла в том, что каждое новое утро кандалы возвращались обратно на запястья.

— Да продлятся годы благополучия вечно, — привычно закончил урок старик.

Ученики вставали с ковров, оттряхивая штаны от пыли. Салим уже направился к двери, когда его остановил голос учителя.

— Салим, погоди, — уважаемый Абу Лахия подозвал к себе нерадивого ученика. — Что с тобой происходит? Влюбился, что ли? Все в окно смотришь, птицерухов считаешь. Ты понимаешь, что это последний год? Тебе сколько? Шестнадцать?

— Семнадцать, — смутился Салим.

— Тем более. Смотри, халифат тебе не светит, за бархан тоже денег нет ехать. А в Кызыл-Убаре тебе с такими способностями одна дорога — песок с улиц выметать. Задумайся.

Юноша грустно кивнул и повернулся к выходу, но Абу Лахия вновь остановил его.

— И вот еще что, передай от меня своему дяде подарок, — старик протянул Салиму коробочку, от которой исходил сильный запах табака. — Я у него занимал в прошлом году, вот хороший достал. И еще сто лет благополучия от меня.

— Хорошо. Дядя сильно обрадуется, — кивнул Салим, засовывая коробочку в широкий карман штанов.

По лицу старика было понятно, что других вариантов он и не предполагал. Зеленый египетский табак в городе ценился очень высоко. Не как забарханная техника, конечно, но подарок все равно достойный. Салим попрощался с учителем и с третий попытки смог покинуть класс, затем спустился по лестнице к выходу их ханаки. На улице он увидел несколько верблюдов, равнодушно жующих что-то в тени здания. Их надменный вид так впечатлил юношу, что Салим подумал: «А вдруг они жуют тень от ханаки? А может, и саму ханаку. Вот так захочешь однажды проснуться, а все — тебя верблюд сжевал…»

Домой Салим возвращаться не хотел. Мать в позднее время слушала «Голос народа», а мальчик терпеть не мог эту передачу. И он сильно сомневался, что гнусавый скрип, раздававшийся каждый вечер из медной трубы под потолком — это именно голос народа. А если и так, то Салиму хотелось узнать, что там за народ такой и кто допустил его до трубы. Оставалось одно — отнести дяде подарок от учителя. Где в такое время суток мог находиться дядя, Салим знал прекрасно. Предстояло прогуляться из центра в дальний город.

Салим шел по занесенной песком улице под сонной пурпурной луной и думал о том, как же страшно устроен Кызыл-Убар. Город напоминал ему клетку, хотя необходимость такой формы уходила корнями в историю Кызыл-Убара. Центр был самой древней заселенной частью этих мест. Жилых строений в нем почти не осталось, а располагались в центре административные здания, из которых визири мудро правили городом. Ну и различные заведения отдыха, разумеется, в центре тоже имелись. Чтобы и кызылубарцам было где сбросить с себя тяжесть прошедшего дня, и визирям не пришлось далеко ходить для отдохновения от важных дел. Когда-то давно, в незапамятные времена, граница города проходила как раз по той улице, что пересекал сейчас Салим. Дальше лежало старое кладбище, опоясывавшее поселение. За ним — лишь пески. Но с годами Кызыл-Убар расширялся, отбирал все больше территории у пустыни, и кладбище снесли. Строить на нем ничего не стали из соображений морали, так и остался на теле Кызыл-Убара пояс-пустырь. Каждый год визири обещали, что пояс будет украшен дивными фонтанами, клетками с райскими птицами, привезенными с юга финиковыми пальмами. Но Салим знал, что все слова — не более чем традиция. Слова, слова, слова, что говорили и визири прошлого, внушая кызылубарцам красивую мечту о том, к чему должно стремиться все прогрессивное население. С годами за пустырем вырос средний город, в котором появились жилые кварталы, офисные здания, даже спортивный комплекс для нардистов и гиревиков. Странное соседство прекрасным строениям составляли различные мастерские. В годы расцвета Кызыл-Убара появились тут целые гильдии гончаров и сапожников, кузнецов и жестянщиков. Две величественных трубы возвышались над средним городом. Когда-то из них шел дым, коптивший и без того мутное багровое небо. Так ковалось тайное оружие древней империи, о которой Салим слышал только на уроках истории, и то нечасто. Сам он не помнил, чтобы из труб вылетел хоть клуб дыма, и смутно представлял, как небо над Кызыл-Убаром могло быть еще темнее. За пару веков уже вокруг среднего города поднялось новое кладбище. Его не снесли, и оно составляло второй пояс. До этого кладбища Салим дошел за каких-то полчаса. А вот уже за вторым поясом и был дальний город, самая новая часть Кызыл-Убара.

Взвыл голодный ветер и метнул в лицо юноши колючий мелкий песок. Салим прикрылся ладонью, замедлил шаг, сплюнул на желтую дорогу крупинки, залетевшие в рот. «И почему его называют красным? — подумал он. — Желтый же, как старый сахар, или как та дрянь, что после сна появляется в глазах». К счастью, дальний город уже принял Салима в свои сети, а значит, путь подходил к концу.

Если средний город напоминал старый, но все же нарядный ремень, украшенный хоть какими-то узорами и медной нитью, то город дальний походил на лишай. Темный, злой, он зыркал редкими глазами-огоньками на зазевавшегося путника, не обещая тому ничего хорошего. В спальном районе жила большая часть населения Кызыл-Убара, но проводить свой досуг люди предпочитали все же в центре. Салим знал дальний город как свои пять пальцев, но только потому, что часто ходил к самому его краю. Там, где кончались жилые строения, пустыня лизала своим языком углы хибар, подбиралась к Кызыл-Убару, грозила пыльными бурями. Салим догадывался, как опасно заходить далеко в пустыню, поэтому не дразнил мифических ифритов, а останавливался в сотне метров от города. Где огни пятиэтажек еще виднелись спасительным маяком, где страшный ночной холод отступал перед теплом города. У юноши был любимый холм, с которого он мог часами смотреть на Кызыл-Убар. Чуть реже он садился лицом к пустыне и заворожено наблюдал за тем, как пляшет вдалеке песчаный смерч. В один из таких дней ветер и принес ему кусок коры неизвестного дерева. В городе росли только кривые серые тополя, и мальчик потратил не один час, разглядывая таинственные узоры на поверхности своей находки. Вот и сейчас этот подарок из далеких краев странным образом грел ему душу.

Конечно, в лишайном поясе дальнего города тоже имелись злачные места. В одну из таких кальянных мальчик и направлялся. Он знал, что дядя Расул там, отдыхает после долгой работы, по своему обыкновению. Подойдя к знакомой двери красного цвета, Салим толкнул ее плечом и вошел в кальянную. Дядя сидел на своей любимой бархатной подушке (расшитой косматыми звездами и птицерухами) в дальнем углу и разговаривал с друзьями. Юноша узнал Латифа и Карима. Дядя Расул работал с ними на добыче каменного угля.

— О, племянничек! — пробасил толстяк, вытирая пот с лица. — Что шляемся? У тебя же экзамены на носу.

Салим подошел к родственнику и передал табак от учителя. Расул подарку обрадовался, позвал служку в грязном тюрбане и потребовал незамедлительно сделать кальян на зеленом египетском. Тощий подросток судорожно закивал и, пятясь назад, скрылся в подсобном помещении. Салим отметил землистый цвет кожи кальянщика и подумал, что человеку такого болезненного вида лучше найти другое место работы. Только вот работы в Кызыл-Убаре было не то чтобы много.

— Так я и говорю, — дядя показал рукой на Салима. — Куда ему идти? Для шахты хлипок, для Ордена туповат. Так и будет на шее матери сидеть до старости. Что смотришь?

— Почему сразу туповат-то? — обиженно засопел Салим.

— Да ты представляешь, какие умы в Орден попадают, ослиная твоя голова? — захохотал дядя. — Это ж не просто читать-писать надо. Читать-писать и Расул аль-Кахира может. А ты попробуй так слова сложи, чтобы ифрита изгнать или чтобы уголь народился.

Салим еле удержался от недовольной гримасы. Во-первых, он не любил, когда дядя начинал говорить о себе в третьем лице, а во-вторых, знал, что полное имя дяди совсем другое, и сейчас тот просто хвастается.

— А почему нет? — решил вступиться за мальчика Латиф. — Лоб широкий, глаза умные — может, и выйдет толк.

Салим забормотал какие-то слова благодарности под нос, но дядя только махнул рукой и указал на место около себя. Юноша послушно сел на старую подушку с редкой бахромой. Пока Расул, Латиф и Карим в ожидании заказа болтали о своем, Салим смотрел на посетителей. Поздний вечер загнал в полумрак кальянной самых разных путников. Были тут и крючконосые берберы, от которых исходил тяжелый лошадиный запах; и эллин с глазами-маслинами; и несколько армян, громко спорящих на своем бурлящем языке. И думал Салим о том, что все эти люди ненастоящие, что не может быть никакого крючконосого бербера, эллина с глазами-маслинами, бурлящего армянина. Ведь нет никакой Берберии, и Эллады тоже нет, и Армения не более чем выдумка, а есть лишь Кызыл-Убар, из которого не выбраться и в который не попасть. Кто же тогда вокруг него?

— Ай, хорош! — похвалил Расул принесенный ему кальян. — Вот как раз такой я на Красном море и пробовал.

Взгляд Латифа затуманился, что кальянная колба, а Карим быстро закивал. Дядя в очередной раз перевел тему разговора на свой незабываемый отдых в Египте. Был он там один раз, еще до рождения Салима. Но никаких чувств в душе мальчика рассказы дяди не вызывали. В Египет Салим тоже не верил.

— А почему везде такое рисуют? — поспешил вклиниться в разговор мальчик, указав на подушку, и ощутил невидимые лучи благодарности от Латифа и Карима. — Оно вообще существует?

— Ты про птицеруха, что ли? — не понял дядя. — Так это ж символ свободы. Помнишь, мы его с тобой в зоопарке видели?

То достойное жалости животное Салим помнил прекрасно. Помнил он и то, как своей когтистой лапой давно облысевший старый птицерух разгребал засохший помет в поисках пищи. Зевак у клетки собралось тогда не так много, большей популярностью пользовался сектор с обезьянами. В любом случае воспоминание было не из приятных.

— Нет, я про это, — ткнул пальцем Салим. — Солнце которое.

— Про солнце? — удивился дядя. — А что с ним не так? Ну да, у нас из-за климата редко увидишь. Еще экология-шмэкология всякая неблагоприятная. А дальше то, на юге, оно постоянно висит. Вот отдыхал я в Египте, так там солнце такое, что…

Салим моментально перестал воспринимать поток дядиной речи. Судя по лицам Карима и Латифа, они тоже витали где-то далеко. В этот момент в маленькое окошко кальянной ворвался дикий уличный крик, разрушив гармонию дымного вечера.

— О, люди, услышьте и прокляните! Слаб я, слаб. Не могу так больше. Убейте, разорвите, спасите согрешившего! — какой-то мужчина за стенами рыдал навзрыд.

Дядя Расул резко встал, всколыхнулся его толстый живот. Вслед за дядей поднялись и друзья его. Не прошло мимо взора Салима, что сжимает в руке дядя камень. То ли поднял с ковра, то ли взял со стола, то ли так и пришел с ним за пазухой. А на улице все загудело, что-то страшное забормотало, зашипело, завыло, затопало. И, сжимая в руке серый камень, вышел дядя с друзьями на улицу.

У юноши дрожь прошла по телу. Не слышал он больше жалостных криков, не мог разобрать ни слова, все слилось в один черный шум. Лезла ругань на звуки ударов, хрип и треск перепутались с гоготом. Ни за какие деньги не вышел бы Салим в этот миг на улицу, и сжалась для него клетка города до клетки кальянной. Но в один миг все закончилось, укатился вдаль черный клубок, и трое взрослых вернулись к мальчику.

— Говорю вам, темное время настает, — пробасил Расул, вытирая руки о подушку. — Третий малакия за год.

— А я по «Голосу народа» слышал, что где-то в среднем городе квартирка есть, там муханнатуны собираются, — прошептал Латиф.

Теперь Салим окончательно убедился в том, что же именно произошло на улице. Там, просто и быстро, камнями был забит очередной малакия — мужчина, оскверненный тягой к другому мужчине.

— Смотри, Салим, — погрозил мальчику дядя, еще мучаясь одышкой после физического напряжения. — Тебе скоро восемнадцать, надо девушку искать. Уже пух над губой, а подруги нет. Кому в восемнадцать лет дева постель не греет, того скоро ифриты одолеют, и вон чем все кончится.

— Да знаю-знаю, — смутился мальчик, а про себя подумал, что ему бы сначала свою квартиру, а потом уже постель, деву и все остальное. — А зачем он на улице кричал?

— Пора бы уже знать такие вещи. Чему вас только в ханаке учат? — удивился Карим. — Если малакия прилюдно не огласит свой грех, то со временем злой дух внутри него станет сильнее. И будет это уже не человек, а ифрит в людском обличье. Про мясника из Эль-Курны, что ли, не слышал?

— А обязательно прямо всем говорить? — несмело спросил Салим. — Может, только Ордену?

— Ага, у Ордена других забот нет, только малакий забивать, — гоготнул дядя.

Салим хотел сказать, что имел в виду иную помощь от Ордена, но подумал и не стал. Тем более что дядя явно не закончил речь.

— Мы сами должны помогать Ордену, а не ждать от него чудес, — Расул раскраснелся, пальцы сжимали и разжимали невидимое оружие. — Камню-то всегда кровь нужна. Как иначе народится камень-то? А тут, считай, всем выгодно: и народу хорошо, и бесноватым успокоение. К Мариду такую жизнь, когда в пересохший колодец хочется ведро опустить.

Все трое мужчин дружно заржали над дядиной шуткой. А Салим задумался, какие же колодцы по душе ему. Вспомнилась Бадрия, на которую он заглядывал еще с малых лет. А потом ее белое лицо с коровьими глазами было вытеснено воспоминанием недельной давности. Отдыхая с друзьями в центре Кызыл-Убара, в одной чайхане Салим увидел, как женщина исполняет танец живота. Картина крепко впечаталась ему в память: колышущееся загорелое тело; бедра, напоминающие кувшин; сагаты на толстых пальцах. Юноша вздрогнул и понял, что не услышал последнюю фразу от дяди.

— …да то же самое у них, — доказывал что-то мужчина. — Передавали же недавно. Выходит, значит, и говорит прилюдно. А народ, соответственно, побивает его в меру сил.

— Камень-аут, — с видом знатока кивнул Латиф.

— Во-во, — поддакнул дядя. — На том и стоим.

— А вам их совсем не жалко? — осторожно спросил Салим. — А если бы знакомый или родственник?

— Чего там жалеть? — поморщился дядя. — Падаль ходячая. Гулья сыть…

Салим вздрогнул от знакомого ощущения — то ли звякнул где-то вдалеке хрустальный колокольчик, то ли вспыхнуло на долю мгновения алое пламя. Юноша полез в карман за кусочком коры и свинцовым карандашом, чтобы поспешно оставить на белом поле черные закорючки.

— Я ж говорю, парень дельный, — заметил Латиф. — Даже после занятий пишет что-то.

— Ай, молодец, — похвалил Салима дядя. — Может, и будет из тебя толк.

Себе взрослые заказали чай, а юноше достался еще и кусок тахинной халвы. Салим подумал, что после произошедшего халва не полезет в рот, но с удивлением умял весь кусок за пять минут. Вечер тянулся лениво и медленно: Латиф и Карим спорили о ценах на уголь, ставках на собачьи бои, регистрации верблюдов, а также о том, в какой хаммам можно вызвать женщин в мужской день. Дядя Расул внимательно слушал, поджидая момент, чтобы вставить свой ценный комментарий, несомненно связанный с опытом отдыха на курорте. Салим понял, что делать ему тут больше нечего. Юноша встал, поклонился мужчинам, попрощался с ними и вышел из кальянной. Но вместо того, чтобы направиться в сторону дома, Салим зашагал к последнему рубежу цивилизации, границе Кызыл-Убара.

Плешивый, покрытый мелкой желтой травкой холм ничуть не изменился за неделю. С его вершины мальчик увидел, что город тлеет неожиданно большим числом огней. Ветер дул все сильнее, и то тут, то там в черной куче домов загорался очередной уголек. Салим отвернулся от знакомого пепелища и стал вглядываться в бескрайнюю пустоту ночи. Линия, отделяющая небо от земли, едва различимо дрожала в свете луны. Сумрачные духи, по своему обыкновению, дурачили и дурманили любого, кто пытался найти во тьме привычные формы. Далекие барханы обретали жизнь и ворочались просыпающимися гигантами, в тяжелых облаках проступали черты лица, хищного и зловещего, а на самом краю мира кружилась в странном танце темная фигура. Салим, стараясь не моргать, вгляделся в пустынную мглу, и теперь ему казалось, что никакая это не танцующая фигура. Видел он, что дрожит на тонкой нити горизонта город — груда золы с редкими тлеющими угольками домов. И откуда-то юноша знал, что одна из неразличимых песчинок около города — это холм, на склоне которого сидит мальчик и смотрит вдаль.

— Спите, жители Кызыл-Убара…

Козлиное блеянье ночного сторожа сопровождало Салима в его пути домой. Где именно скрывался оптимистичный старик, мальчик не знал. Голос все время долетал откуда-то из соседнего квартала, то приближаясь, то отдаляясь, но его хозяин никогда не пересекал Салиму дорогу. Проходя мимо знакомой кальянной, мальчик обошел темное пятно на песке. Ветер гнал по улице серые клочья одежды, какой-то мелкий сор, обрывки целлофановых пакетов.

Черный провал подъезда походил на древнюю пещеру из сказок. Салиму вспомнилось, как страшно было заходить в раскрытую пасть ребенком. С годами страх ушел, сменился отвращением к зубастым растрескавшимся ступенькам, одеялам на дверных проемах. От одеял исходил сырой тяжелый запах. Слишком много воздуха Кызыл-Убара, ядовитой ругани, злого шепота, семейных ссор впитали ветхие завесы. Поднявшись на третий этаж, Салим брезгливо отодвинул край ковра, закрывавшего вход в квартиру. Мать сидела в углу и, прикрыв глаза, слушала какую-то ночную передачу. Салим давно научился воспринимать все, доносившееся из медной трубы, как белый шум. Звуки смешивались, сплетались, теряли смысл.

— Что так поздно? — заметила приход сына Хисса.

— К дяде Расулу ходил, — честно ответил мальчик. — Учитель ему передал кое-что.

Женщина легонько кивнула и продолжила слушать голос, льющийся с потолка. Салим налил себе в чашку воды из ведра и сел в углу. После долгой прогулки очень хотелось пить. После третьего глотка юноша почувствовал, что на душе стало легче. Как будто вода смыла какую-то гадость, прилипшую к нутру Салима. А может, и не смыла, а только приглушила действие тайного яда тоски.

— А почему они все про жемчуг повторяют? — прервал ход его мыслей вопрос матери.

— Какой жемчуг?

— Ну, второй раз уже слышу. «Добыть скрытый жемчуг», «дарители жемчуга», — по памяти повторила Хисса. — У нас же нет моря. Или нашли где-то неподалеку?

— Не добывают, — понял, о чем идет речь, мальчик. — Это в Ордене так говорят. Когда получается сложить заклятие новое, против суховея или чтобы предателя найти.

Мать понимающе закивала, хотя тень сомнения не покинула ее усталое лицо.

— А вот еще…

Но договорить ей не дали крики с улицы. Нарастающий гул толпы врывался в окна, сочился сквозь щели, не заделанные тряпками. Кызыл-Убар вздрогнул, заворочался в полусне, забормотал что-то сотнями голосов. Шум доносился с главной городской площади. Салим отодвинул одеяло и увидел, что где-то вдалеке народ темными струйками ртути тянется к грозящему небу монументу.

— Ой, что же это? — вскрикнула Хисса. — Неужто опять судить будут. В том же месяце троих уже… Откуда только проклятые берутся?

Салим вскочил с пола и бросился к выходу из квартиры. На пороге он остановился, пошарил по карманам. Кусок коры ждал на своем привычном месте. Мальчику стало как-то неловко за свою спешку, но сердце не стало колотиться медленнее.

— Иди, иди, — в глазах Хиссы появился недобрый блеск. — За меня постой. За то, что в гробу этом плесенью покрываемся. Но скоро, скоро… Он-то до всех доберется. Святой огонь.

И уже в сырой утробе подъезда, слыша слова матери из-за пыльного одеяла, мальчик оставил знаки на своей старой находке.

— Прощай, мам, — голос дрогнул, но Хисса вряд ли это заметила.

Темный рой колыхался вокруг монумента Единства. Салим протискивался как мог, но до постамента оставался не один десяток шагов. Тяжелый шепот вырывался изо рта многоглавого чудовища, не исчезал, парил ипритовым облаком. Мальчика все дальше и дальше затягивало в поток человеческих тел, крутило в водовороте шляп и пальто, несло к центру площади.

Изредка меж голов появлялся небольшой просвет, и Салим на долю мгновения выхватывал взглядом, что же творилось на постаменте. К его удивлению, картинка менялась. То ли от того, что не хватало дыхания в тисках толпы, то ли из-за недосыпа — все плыло и рябило. Иногда Салиму казалось, что картина такая — двое людей в синих деловых костюмах стоят около склонившего голову человека в серых брюках и белой рубашке. Галстук его съехал на бок, прилип к потной груди.

Монотонный голос обладателя синего костюма прокатился по площади, вдавил головы в плечи.

— Тем самым, подорвав основы системы взаимного… — чиновник из Ордена выстреливал слова равнодушно и умело.

Но, вынырнув в очередной раз, Салим видел иное — как два худых монаха в изношенных серых рясах стоят около мужчины в белой рубахе до колен. На шее у мужчины петля. И то ли солнце последним закатным лучом лижет лиловое небо, то ли зарево пожара короной поднимается над головой осужденного.

— …чувство гордости за свою Родину, дает нам силы в едином порыве… — синекостюмная химера с тощим монашеским лицом продолжала сеять слова в колыхающееся поле толпы.

Затрещал рукав, Салим рванул сильнее и сумел сделать шаг, сделать вдох, кинуть взгляд. Пурпурная луна в багровом небе корчилась за полупрозрачной ширмой облаков. Все вокруг превратилось в какой-то жуткий карнавал. Салим чувствовал, что теряет себя в этом шуршащем мельтешении. Странные насекомые клубились против своей природы не около источника света, а вокруг сгустка древней тьмы. Из сгустка продолжали вылетать звуки, которые Салим (или то, что от него осталось) уже не слышал, а скорее видел. Знаки дрожали на фоне луны, серым пеплом сыпались на рой. Песок скрипел на зубах, скрипела и стрекотала толпа, все скрывалось за скрипом.

В темном эпилептическом рое, в нервном, дрожащем танце появилась рука. Рука сжимала кусочек коры, силилась обрести тело. Появлялась и вновь исчезала. Тонула в омуте-многоножке и вновь из него вырывалась. И когда один из знаков особенно ярко вспыхнул в багровом небе, проявилась и вторая рука.

Салим записал на кусочке коры свинцовым карандашом слово, громко перечитал получившееся и довольно улыбнулся…

Если бы кто-то в ту ночь смотрел со стороны, с каких-то дальних холмов на славный город Кызыл-Убар, то увидел бы он не так много. Как пожелтели стены домов, как потускнели огни фонарей, как колыхалось песчаное покрывало, закрывая собой луну. Как смерч родился на площади, вышел из ее лона, весело встрепенулся и начал расти. Как скрылись в песке пальто и шляпы, скрылся монумент Единства, растворилась в смерче и ханака, словно сахар в горячей воде. Как пропал-исчез средний город, побледнел-истлел город дальний. Как все пояса Кызыл-Убара без звона вобрал в себя смерч.

И наверняка этот кто-то, сидящий на плешивом склоне, отвернулся бы от желтого облака. Чтобы не видеть, как ночная пустыня забирает то, что по праву ее. Лишь услышал бы этот кто-то, как еле слышно растворяется в смерче дрожащий, призрачный голос: «Спите, жители Кызыл-Убара…»