Богач

Мы с Канатом стояли на опустевшей парковке акимата.  Я щурился от слепящих лучей спускающегося за крыши домов солнца. Кана курил одну сигарету за другой, и дым, который он выпускал в порозовевшее небо, казался мне дымом, отходящим от угольков нашей почти потухшей мечты. Всё рушилось. И я наблюдал за происходящим с беспомощным ужасом. Так чувствуешь себя, когда видишь падающего у тебя на глазах ребёнка. Не успеваешь ни подбежать, ни подхватить, и просто с опустившимся на дно желудка сердцем смотришь, как его неуклюжие ноги задевают одна другую, он теряет равновесие и, вытянув перед собой руки, летит на асфальт. И ты ничего не можешь сделать. Ничего.

— Что акиматовский-то говорит? Ну когда вдвоём остались. — Я знал ответ и всё же спросил. Просто так. Чтобы прервать гнетущее молчание. 

Кана усмехнулся:

— Говорит, они свою работу сделали. Лицензия на недропользование, как договаривались, у нас на руках. Мол, какие ещё вопросы?  Я же, говорит, не виноват, что там художества эти оказались. 

— Понятно, нестраховой случай.

— Ага! Строит из себя слугу народа. — Он снова достал из кармана пачку. — Ты к ним на страницу заходил? 

— И без их страницы тошно.

Кана скривился и повысил голос:  

— «Мы не позволим уничтожать», «это помять предков», «народное достояние». Тьфу, блин! Слушать противно, так и подмывает написать: «Когда деньги получал, про народное достояние не печалился!»

— Не температурь!

От бессилия я пнул колесо машины.

Диоритовый карьер был нашим шансом войти в ряды недропользователей.  

«Удача любит храбрецов», — говорил мой дед Коркут. И мы рискнули. Поставили на карту всё, к чему так долго стремились, бились лбами о стены, разрывали в клочья сухожилья. Нам казалось — кто, как не мы, заслужили его?

В кармане завибрировал телефон: «Абонент Евгений К. XXXБанк звонил вам три раза».

Год назад список телефонных контактов был моей карманной аллеей славы. Напротив имени абонента записано уточнение, поднимающее ощущение собственной значимости: «N-помощник акима», «T — депутат», «Евгений К. — XXXБанк, директор». Пока менеджеры носились по коридорам с вверенными им бумажками, я пил чай в кабинете Евгения К.

Чуть больше полугода назад я пришёл к нему в кабинет с заявкой на кредит. Целевое назначение — разработка месторождения диорита. Лицензию на недропользованание мы с Канатом обмыли как рождение ребёнка.

Я припомнил свои чувства тогда: сердце в груди билось отбойным молотком, адреналин, восторг. Будто несёшься, как в детстве на санках, с высокой горы и уже не затормозить, не остановиться. С восторгом безумцев не глядя мы заложили банку дома, машины, бизнес, да и собственные жизни, впрочем.  

Нам хотелось всё сделать как надо. Мы собрали инженеров-спецов, закупили фургоны для вахт с кондиционерами, душем, чтобы рабочие жили с удобствами.

Теперь бульдозеры, погрузчики и КамАЗы в нетерпении поблёскивают на солнце новенькой краской, ожидая, когда машинист повернёт ключ зажигания, чтобы в первый раз зачерпнуть ковшом и со звоном высыпать россыпь сероватых камней в кузов грузовика. И помчалось бы, понеслось. 

Я открыл пришедшее сообщение и повернул экран к Кане: «Баур, сегодня было совещание с головой. Больше твой кейс сдерживать не могу. Если в следующем месяце не начнёте гашения, будем передавать в проблемный отдел».

— Сначала проблемный отдел, потом арест счетов, потом суд, дальше судебный исполнитель наложит арест на все залоги и — пабам! — Кана звонко шлёпнул ладонью об ладонь.

— Может, всё-таки судиться? Хоты бы время протянем для банка. Мол, не платим, потому что городская администрация, чтоб их, на контрактную территорию не пускает. Мол, судимся теперь. Под форс-мажор попробуем подвести. Петроглифы — это же форс-мажор, в конце концов! Кто ж знал, что они там окажутся, да ещё какая-то сумасшедшая шайка их в историческую ценность запишет. 

Кана обречённо покачал головой: 

— Брат, суд с акиматом может несколько лет длится. Это в пользу банка с нас с тобой штаны в одно заседание снимут. Да банку, собственно, плевать, что там у нас за форс-мажор, ты же сам понимаешь. Им деньги нужно вернуть. — Он снова открыл пачку. — Я тебе говорю, Баур, — Кана зажал между губами сигарету, — единственный вариант — в тупую снести эти каракули и штраф заплатить. 

— Ага! Только штраф от пятисот до двести тысяч МРП. А нам с тобой как раз семьсот миллионов деть некуда!   

— Двести тысяч МРП — это максимум. Вот если бы мы с тобой памятник президенту снесли, тогда было бы двести тысяч МРП! А тут, — он достал из кармана телефон, — ну какие тут семьсот миллионов? Тебе, например, понятно, что это за художества? В чём ценность-то? Вот и мне не понятно. И акиматовским не понятно. Вообще никому не понятно, кроме этих оголтелых! — Кана тыкал пальцем в фотографию.

Я пожал плечами:

— Мой дед таких архаров рисовал.

— Вот именно! Может, это тоже чей-то дед нарисовал, а мы теперь отдуваемся!    

Я задержал его руку, снова потянувшуюся в карман за пачкой:

— Завязывай столько смолить. Подумать надо. Поехали по домам.

— Давай, — ухмыльнулся Кана. — Тем более они пока ещё наши. 

— Не нагнетай. Завтра на свежую голову всё обсудим.

Мы по старой студенческой привычке, когда у меня была дедушкина скрипучая «копейка», а Кана делил с отцом «Ниву», подмигнули друг другу два раза фарами и разъехались каждый в свою сторону. 

Я решил поехать домой длинной дорогой. Не хотелось привозить к домашним тревогу и злость. Нужно остыть и подумать. Я нажал кнопку стеклоподъёмника, и ворвавшийся в машину ветер взъерошил волосы, загудел в ушах, будто хотел выветрить роящиеся в голове мысли. Что за люди?! Сами не работают и другим не дают. Маргиналы. Рыщут, носятся по степям. Как проказа. Скоро ржавые консервные банки в исторические реликвии записывать возьмутся. Ещё и истерику в соцсетях разводят. Научились.

Я приехал домой в девять. В это время шум у нас утихает. К половине девятого Гуля излавливает босоногого Тимура и несёт в ванную. Отмывает чумазые щёки, мылит шампунем вспотевшую голову и, укутанного в полотенце, несёт в спальню. Одевает в свежую пижаму. Перед сном они читают. 

Не знаю откуда, но она у нас есть — большая книга в твёрдой обложке «Али-баба и сорок разбойников». Издание пятьдесят шестого года. Плотные, шероховатые, с ворсинками, желтоватые страницы. Сейчас такие не выпускают. Иллюстрации яркие, но цвета неядовитые. От этого её приятно по долгу рассматривать. На обложке Али-баба держит в руках золотое блюдо. Перед ним — богатый дастархан, расписные ковры на стенах. Только когда вырос, я узнал о существовании книги.

Мне не нравится, как Гуля читает. Я мыл руки и раздражался её протяжному: «Давны-ы-ым-давно-о-о… Жил… был… бедня-я-як…» От того, как она неестественно тянет слова, делает паузы и понижает голос, подражая мультипликационной озвучке, история кажется ненастоящей, и в неё совсем не хочется верить.

Мой дед Коркут рассказывал по-другому. Он всё делал не спеша. Сначала мы шли в кузницу. Дед отбивал молотком подковы, снимал ржавчину, чинил плуги. Фермеры приносили их со всего посёлка. Ехать за новыми в город далеко да и дорого — девяностые как-никак. А землю пахать нужно сейчас. Он брал в руки старый метал и подставлял его солнцу, рассматривая с разных сторон. С виду дед был худой, жилистый. Тонкая кожа, покрытая сеткой морщин, обтягивала острые скулы. В семьдесят лет он легко мог руками разогнуть подкову или остановить непокорного, бодливого бычка, схватив его за рога. 

— Раньше, в старину... — начинал он, счищая ржавчину уверенным, плавным движением справа налево. Я бросал игры и бежал к нему. — ...лучшие мечи делали из «умершего» железа. — Дед отстукивал молотком, звучно выдыхал и продолжал: — Такое оружие прочнее всякого другого. Перерубит кусок металла легко, как дерево. Никогда не затупится и не заржавеет. Сначала кузнец отливал слиток из простого железа. Затем погребал его в болоте на долгие-долгие годы. Там железо сгнивало и превращалось в ржавчину. Казалось бы, какой толк с такого слитка? 

Мой старик усмехался, хитро прищуривая глаза.

— Но только настоящий кузнец, мастер своего дела, знал, что с ним делать. Он нёс слиток в кузницу и там переплавлял. Какой метал получался, балам! Заворачиваешь его в кошму и замасленную кожу и надолго хоронишь в пещере. Пока не найдётся тот, кто такого меча достоин. «Убитое» железо было самым ценным. Не всякий джигит подходит.   

— Ата, а зачем железо хранить в пещере? Это же не золото. 

Дед откладывал молот и манил меня рукой, приглашая следовать за ним. Мы садились на пороге кузницы. Он скрещивал ноги на потрепанной временем кошме, закуривал трубку. Нащупывал рукой палку, каких в избытке валялось вокруг. До сих пор помню, как его смуглая рука с толстыми, выпуклыми венами — как будто корни деревьев вылезли из почвы — медленно гладила землю. Левой Коркут-ата держал трубку, а правой рисовал на песке: человек с солнцем вместо головы, под ним — табун архаров с рогами-полумесяцами. Под табуном дед рисовал арку, в ней — человека. Иногда он останавливался ненадолго, смотрел на небо и дорисовывал на груди человека солнце. Точно такое, какой была голова первого над пещерой. Коркут-ата жестом приглашал меня взглянуть. Удивительный оптический эффект, в детстве он казался мне настоящим волшебством. Лучи опускающегося за горизонт солнца падали на рисунок и создавали иллюзию движения. Казалось, начертанные на земле табуны мчатся вперёд, а голова и грудь людей излучают настоящий, живой свет. 

Я знал истории Коркута-ата наизусть, но каждый раз слушал как заворожённый.  

— Давно, — дед махал рукой вдаль, показывая, насколько давно, — жили два брата. 

Его глубокие морщины, две тонкие борозды по обеим сторонам щёк, складывались от улыбки гармошкой. Глаза превращались в чёрные, блестящие щелки. Он придавливал плотнее табак и, закурив, выпускал белый дым, откашливался и продолжал историю хриплым, стариковским голосом:

— Касым богатый был человек, а Али-баба — бедняк. Али-баба жил тем, что собирал в лесу хворост и продавал на рынке. Насобирает, продаст — и поедят с женой, дай Бог. Однажды Али-баба забрёл далеко вглубь леса. Люди туда не ходили. Волков много. Лютые они в тех краях были, вой до окраины леса доходил. А Али-баба вот забрёл. Нечаянно, конечно.  Задумался. Что-то детство ему припомнилось ни с того не с сего, — Коркут-ата засмеялся. — Бывало, мать привязывала к поясу косточки. Семь асыков. Бегаешь, а они шумят, бьются друг о друга. Пока мать слышит, бегай себе сколько душе угодно. А стоит звуку умолкнуть, так она как закричит: «Бала-а-а-ам!» Голос звонкий, кажется, на всю степь слышно. Попробуй только по первому зову не прибежать.

Коркут-ата молчал, улыбался, подставив лицо солнцу и обнажив пожелтевшие от табака ровные, крупные зубы.

— Так вот, задумался и забрёл глубокого в лес. Вдруг слышит: топот. Десятка четыре лошадей скачут, не меньше. 

Дед жестом велел мне принести наждак и деталь, ждавшую своей очереди. Я запомнил его именно таким: сидящим по-турецки на старой кошме. Рот крепко сжимает трубку, руки счищают ржавчину с метала.

— Спрятался в кустах — мало ли чего. Ждёт. Тут мимо него лошади промчались, а верхом всадники. Впереди всех — вожак. Али-баба в нём сразу признал атамана разбойников — Одноглазого Хасана. Душа в пятки ушла, балам! Вдруг разбойники услышат шорох. Тогда верная смерть. Притаился и ждёт. Даже дышать боится. Вдалеке вдобавок волки завыли. Дело к ночи было. Замер и смотрит. А Одноглазый Хасан подошёл к горе, что стояла совсем близко к кусту, где прятался Али-баба, да как гаркнет. Голос у него сиплый, горловой, будто рык: «Сим-сим, откройся!» И веришь, балам, камень разделился надвое, отворился, как створы дверей! И увидел Али-баба, что там пещера! Разбойники —  внутрь. А Али-бабе убраться бы по-мирному. Да любопытство, балам, знаешь какая штука! Сидит в кустах и ждёт. Уже и стемнело давно. И ветер под рубахой гуляет, — Коркут-ата снова засмеялся. — Рубаха-то — одно название, что она есть, что нет. Старая да дырявая. Это днём в такой хорошо. Ветер в одну дырку войдёт, в другую выйдет — прохлада. А ночью, балам, одно мучение. Так ещё волки голодные рыщут по всему лесу. Может, это, конечно, только от страха так казалось, но выли они, балам, кажется, вот совсем за спиной, — дед похлопал себя сзади по плечу. — Как не сожрали только…

Я слушал и верил; Коркут-ата не просто так замолчал, а вспоминает, как сидел в том лесу и ждал, когда атаман выйдет из пещеры. 

Однажды я нашёл в кузнице монету. Как выглядят маленькие, лёгкие тиынки, я хорошо знал. Дед отсыпал мне несколько в кулак, и я бежал покупать растворимый напиток диковинных цветов и вкусов.  Та монета была точно не тиын — крупнее и явно сделана из другого метала. Эта находка надолго укрепила мою веру в то, что дед Коркут и Али-баба — один и тот же человек, и я хранил её всё детство. Мне казалось, что она осталась с тех времён, когда Али-баба прятал унесённые из пещеры сокровища.

— Вышел Хасан из пещеры, и уехали они с разбойниками прочь. А Али-баба подбежал к пещере и повторил слова атамана: «Сим-сим, откройся!» Зашёл, и створы за спиной тут же закрылись. Глухая стена, будто и не было там никаких дверей. 

Дед кивнул на свой рисунок на земле. Солнце в груди человека наполовину осветилось льющимся с неба светом.

— Идёт он вглубь пещеры. Долго идёт… То в один коридор забредёт, то в другой. Пещера не простая оказалась, — он засмеялся. — Об этом сразу можно было догадаться. Много ли гор можно отворить, приказав: «Сим-Сим, откройся»? На человеческую беду, балам, мудрая мысль приходит в голову, только когда уже угодил в передрягу. Так и Али-баба… Долго он плутал по пещере, долго…  Может, и заблудился бы и остался бы там, пока разбойники не пришли и не порубили бы на части. Если бы… 

Коркут-ата указал пальцем на стадо архаров. Солнце над нашими головами гнало их куда-то вдаль. Под его лучами они оживали, казалось, их ноги отталкивались от земли, и они, невесомые в своём прыжке, могли задеть небо рогами-полумесяцами. Дед нежно, с любовью смотрел на них, водил над ними открытой ладонью, словно хотел погладить, но не мог. Ведь начертанный на земле рисунок исчез бы тотчас. А история ещё не закончилась.   

— Может, и заплутал бы да погиб, если бы не увидел высеченное на стене пещеры стадо. «Куда бегут эти вольные животные? Может, они выведут меня из этой темноты?» — подумал Али-баба и решил идти вслед за ними. И они привели.

Это была моя любимая часть. Сейчас Али-баба найдёт золото и изумруды, рубины и алмазы. 

— Горы золотых монет, — дед очертил в воздухе два полукруга, — слитки, драгоценные камни. Даже в мечтах — а бедняки частенько представляют себе несметные богатства в виде высоких гор, балам, — Али-баба не мог вообразить, что в одном месте на земле можно собрать столько сокровищ. «Если я возьму немного, они и не заметят», — подумал Али-баба. Он наполнил карманы золотыми монетами и камнями. Халат потяжелел, но не так, чтобы нельзя было унести. Ровно столько, чтобы хватило им с женой на благородную старость и чтобы сына достойно проводить из отчего дома во взрослую жизнь.  А больше разве нужно? Дальше уж пусть сам. Вернулся Али-баба к дверям пещеры и снова произнёс: «Сим-сим, откройся!» Вышел и пустился наутёк. Так он был рад своей удаче, что про волков и думать забыл. Даже если какой серый-лютый и повстречался на пути, Али-баба едва бы его приметил. Счастье в два счёта донесло его до дома. Сам не заметил, как у родного порога оказался.

На этом моменте дед всегда вдумчиво курил трубку и смотрел куда-то далеко. А я в нетерпении ждал, когда он продолжит рассказ, хоть и знал, что будет дальше: вслед за Али-бабой в пещеру явится Касым, набьёт под завязку с десяток мешков и, ошалев от жадности, позабудет название простых семечек. Забывчивость Касыма меня раздражала даже маленького. Казалось, он набил золотом собственную голову. Как незамысловатое слово покинуло его разум и не смогло вернуться, даже когда он держал в руках булочку с кунжутом?! 

— Почему Али-баба дал Касыму булочку? Откуда знал, что брат забудет заклинание? Неужели Касым был таким глупцом?  

Я потихоньку входил в тот возраст, когда с каждым днём, мало по малу разувериваешься в волшебстве и постепенно начинаешь видеть мир таким, каким видят его взрослые. Именно Касым прорастил во мне первое зерно сомнения. Могла ли быть правдивой история, в которой человек теряет голову настолько, что забывает слово, от которого зависит его жизнь? Как вообще такой дурак мог нажить богатство?

Дед пожимал плечами:

— Всевышний ведает, откуда знал. Чувствовал, наверное. В этом мире ведь всё наоборот, балам. Пустое здесь чудится большим и важным — как мешок с золотыми монетами. А большое и самое ценное, как душа, притворяется неприметным кунжутным зёрнышком. 

— Почему?

— Разве ты не знаешь, балам, как тяжело найти настоящее сокровище? Его прячут за тридевять земель, пишут замысловатые карты и шифры. Оно всегда неприглядное с виду. Будь оно блестящим, как рубин, не было бы сокровищем. Золота на свете полно, балам. Не какое это не сокровище. А относиться к нему иначе — грех. Поэтому Али-баба взял немного — лишь столько, сколько было нужно, чтобы купить жене халат из зелёного шёлка. Она всю жизнь о таком мечтала.  И надо сказать, очень он оказался ей к лицу. Помочь открыть сыну лавку с коврами, чтобы дальше мог честным трудом зарабатывать себе на жизнь. Для него сокровищем были радость в глазах сына и жены. Оставить позади нищету и жить честно, с достоинством — вот чего он желал. Беспросветная нищета, балам, не меньше великого богатства губит душу. Когда человеку приходится думать только о пропитании, он и человеком-то перестаёт быть. Пещера подарила ему эту радость.  Для Касыма же всё было иначе.

На этом моменте дед всегда подносил трубку к губам, мрачнел и долго думал о чём-то.

— Касым не должен был прознать о сокровищах. Может, тогда остался бы жив. Они с женой угрозами выпытали секрет пещеры. Жена Али-бабы попросила у снохи корзину, чтобы сложить монеты и взвесить, перед тем как припрятать до поры. Они боялись, что их нечаянное благополучие привлечёт внимание и разбойники узнают о том, что он побывал у них в гостях. Жена Касыма, перед тем как дать корзину, смазала её чем-то липким. Уж не знаю чем. Женщина она была скверная. На всех смотрела с подозрением, везде чудился ей подвох. Люди ведь по себе, балам, судят. Одна монета прилипла ко дну. Так они и узнали. Заставили рассказать, откуда взялось золото, ведь его отродясь не было в доме Али-бабы. С самого начала поступил он нечестно, угрозами добился своего. Потому Али-баба и беспокоился. Потому и дал булочку, посыпанную сим-симом. Чувствовал, наверное, что бедой всё кончится. Братья ведь… 

Со временем эта история стала для меня приятным воспоминанием о моём старике. О детстве, проведённом рядом с ним, пока мама челноком ездила в Бишкек и Урумчи, чтобы заработать мне на университет. Классе в десятом я решил во что бы то ни стало сделаться богатым. 

Однажды к нам в посёлок заехали трое мужчин. Пацаны со всех улиц, от малышей до подростков, сбежались посмотреть на иномарки, которые видели только в кино. Чужаки остановились возле кузницы и, несмотря на то что были очевидно младше, обращались к Коркуту-ата на «ты» или «дед». Он помог починить им что-то, и вскоре они уехали. Я впервые в жизни видел такие большие машины, поблёскивающие на солнце чёрной краской, и таких людей. Всё в них — походка, движение тел, манера говорить — показывало невиданную мне раньше силу. Я решил, что после тех заезжих буду следующим, кто приедет в посёлок с карманами, полными денег. 

Став старше, я понял, в чём был источник силы, пленившей меня. Впервые я почувствовал её внутри самого себя, когда понял, что не смотрю больше на цены в кафе. Стал замечать, как смотрят на меня продавцы цветочных магазинов, когда я покупал Гуле самый большой букет и без колебаний отсчитывал хрустящие купюры. Теперь на мою большую, как корабль, машину сбегались поглазеть мальчишки. И глядя на них, я вспоминал юношескую мечту проехаться по улице посёлка. Богаче, чем сам Али-баба! И становилось грустно от того, что больше нет надобности приезжать туда. 

Мой Коркут-ата умер задолго до того, как я сделался большим человеком, и я часто сожалел о том, что он не дожил и не увидел меня такого: закалённого, как его «умершее» железо, на пути к богатству. Теперь я сам мог бы рассказать ему историю. Мы сели бы у порога его кузницы, я водил бы палочкой по земле, обозначая точками свой путь. Вот первая. Я третьекурсник. Слушаю разговор двух приятелей, пока мою одному из них машину, о том, как много в наши дни можно заработать на тендерах. А вот вторая: на вырученные с мойки деньги иду в интернет-кафе, узнаю, что такое портал государственных закупок. Третья точка: на всю стипендию закупаю на рынке шариковые ручки и перепродаю их в два раза дороже школе, расположенной недалеко от студенческого общежития. Точка четвёртая: мы с Каной загружаем под завязку твоего, Коркут-ата, боевого коня. Он скрипит под нами ржавой подвеской, но везёт. И мы разъезжаем по школам и садикам. Одним завозим ксероксную бумагу и канцелярские принадлежности, другим — флэшки и гимнастические скакалки. Вот пятая, Коркут-ата, погляди: твой Бауржан подписывает договор аренды. Я в рубашке и пиджаке, как положено солидному человеку. В этой маленькой, без окон комнатушке я заключу свой первый большой контракт, и уже не твоя старая «копейка», а грузовики и фуры повезут по сельским акиматам уголь, стройматериалы и много чего ещё. Потом будет шестая точка, седьмая, восьмая… Твой Али-баба встретит девушку с чёрными, струящимися по плечам волосами, будто река спускается с пригорка. С глазами, как миндаль. Он не постесняется к ней подойти, не сробеет, ведь в нём уже поселились сила, что была у тех заезжих. Ещё одна точка: звонкая, пахнущая грудным молоком и младенческой сладкой испариной. Родился Тимур. Мы переезжаем в большой трёхэтажный дом, где брусчатка выложена ребром к ребру, будто пчелиные соты. Ярко-зелёный газон, как показывают в заграничном кино. И бассейн есть, и терраса для шашлыков.  А вот, видишь, Коркут-ата, самая высокая точка. Словно горный пик, она острая, и так мало на ней места. Там только самые-самые. На ней и я сейчас стою, дед. Держу, подняв над головой, свой дом с рифлёной крышей, в нём — Гулю с Тимуром, машины, офисы, КамАЗы, бульдозеры, штат сотрудников, контракт недропользования… Ещё чуть-чуть, и всё это сорвется с огромной высоты и полетит в бездну. 

Воображение нарисовало, как мой дом ударяется о скалы и разлетается на куски, словно игрушечный.

Я потряс головой и набрал Кану:   

— Спишь? Та же беда. Поехали проедемся к этим «памятникам предков». Да знаю я, что два часа ехать! Всё равно не спим. Поехали!

Мы стояли плечом к плечу, переминались с ноги на ногу, ёжились от утренней прохлады и смотрели. Солнце, приподнявшись над горизонтом, окрашивало серое небо в жёлто-розовый цвет. Оно направило лучи на пастбище замерших на камне животных с рогами-полумесяцами. Наверное, они первые встречали здесь рассвет и закат. С них начинался и заканчивался день на этом пустыре.

Архары ничем не отличались от тех, что Коркут-ата рисовал на песке.  Только ветер и людские подошвы не стирали их к утру. Я удивился, каким динамичным оказался рисунок. Мне казалось, что в детстве архары выглядели ожившими благодаря моему воображению и искусному рассказу деда. Теперь видел: они были такими сами по себе. Гонимые проснувшимся солнцем, во всю прыть несутся вдаль. 

Я повернулся к ним спиной, и мне открылось бескрайнее, дремлющее пространство. Ветер забирался под одежду, обдавал прохладой спину. Не будь этих петроглифов, какими звукам наполнилась бы сейчас степь! Рычание моторов и лязг техники. Солнце бликами играло бы на касках рабочих. Ковши наполняли бы кузова грузовиков. Они, как стадо архаров, мчались бы сейчас по степи, обгоняя друг друга, сбиваясь в единую стихию. Курсируя по этому молчаливому, замершему во времени пространству, словно кровеносная система, наполняя его жизнью.     

«Давным-давно…» — послышалось из глубин памяти, и дед Коркут махнул вдаль рукой.

Я повернулся и посмотрел на петроглифы. Вот он камень, заперший мою пещеру сокровищ. Его я должен отворить.

— Кана, звони акиматовским. По дороге помозгуем, сколько мы готовы заплатить. Нужно сделать так, чтобы и нам не сильно накладно, и выглядело как будто в самом деле наказали. Приедем — первым делом иди к ним.  

Через несколько дней Кана положил на мой стол белую бумагу для заметок. Я молча кивнул, и не прошло недели, как Кана прислал мне фотографию бульдозерного ковша. Увеличив изображение, можно было разглядеть на раздробленных камнях узоры.

Всё разрешилось. Мы отворили свою пещеру. Закипела работа, выровнялся график банковских платежей. Я снова заходил к Евгению К. на чашку кофе.

Спустя месяц судья вручил нам решение с расплывчатой формулировкой и выписанным штрафом. Администрация города отчиталась горожанам: «Вандалы наказаны и понесли внушительные материальные потери». 

История с разорёнными петроглифами быстро забылась. Затонула в неиссякаемом потоке новостей о задержанных чиновниках, автомобильных авариях, инфляции. Кого интересует груда разрушенных камней, когда продукты и коммунальные услуги дорожают с каждым днём?

Лишь однажды, когда эта история уже почти превратилась в воспоминание, ко мне подошла женщина.

— Вы Бауржан К.? — Она встретила меня возле машины.

— Всё верно. Чем-то могу помочь? — я чуть наклонился.

Женщина показалась приятной. Так могла выглядеть вышедшая на пенсию учительница. Серебряные волосы убраны назад. В ушах малиновым камнем поблёскивают советского дизайна серьги. Она строго и долго смотрела на меня. Между бровей застыла глубокая морщина.

— Вы вор, — произнесла она наконец. 

— Что, простите? — я опешил.

— Не прощу. Да и не мне вас прощать. У детей своих прощения просите.

Она поправила на плече тонкий ремешок сумки, отвернулась от меня и сделала несколько шагов. Потом вдруг повернулась, смерив меня презирающим взглядом:

— Эти петроглифы пережили тысячелетия. Войны, набеги, даже голод и смерть. Их не тронул ни один захватчик. Не посмел. А теперь пришли такие, как вы. Нищие. И грабите. Всё никак не можете наполнить свои утробы. Хуже убийц. 

Она пошла прочь. Я, придя в себя, крикнул ей вслед:  

— Людей петроглифами не накормишь! Кроме вас, чокнутых, это все знают!

Женщина шла твёрдым, размеренным шагом, не оглядываясь.

— Можно подумать, вы сами святым духом питаетесь! 

Она скрылась за забором парковки, ни разу больше не глянув на меня. Я стоял, ошеломлённый хамством сумасшедшей дамочки.

— Почему у нас неадекватные по территории разгуливают?! — выговаривал я Кане. — Напомни охране, за что они зарплату получают!         

Я редко приезжал на карьер. Не мог вынести колючего ветра, блуждающего по степи. Удивительно было смотреть на Кану, спокойно разгуливающего по территории. На рабочих, трудящихся слаженным, единым организмом, словно муравьи. Они как будто не замечали хлыставших по щекам порывов, и ветер не трогал их.  Мне же со свистом залетал в уши, бил со всей силы по лицу и создавал оглушающий гул в голове, так что я не мог разобрать ни слова. Порой сквозь его волчий плач мне чудился голос Коркута-ата: «Давным-давно…»

Всё чаще память приносила мысли о нём. Так море приносит на берег щепки давно затонувшего корабля.  

Каждый вечер, я садился перед Тимой по-турецки и загадочно молчал, будто вспоминаю что-то. Внутри переполнял восторг, но снаружи я старался сохранить степенное спокойствие деда. «Давно», — начинал я. Тима обнимал меня за шею, и мне хотелось, чтобы он верил. Я улыбался про себя, представляя, как он вырастет и расскажет однажды невесте, что думал в детстве, будто его папа Али-баба. Я и чувствовал себя им — обманувшим сорок разбойников и отворившим свою пещеру. Мне хотелось, чтобы Тима смотрел и относился ко мне так же, как я когда-то смотрел и благоговел перед Коркутом-ата.

Однажды утром я разбудил их с Гулей пораньше, и через четыре часа, преодолев бездорожье, мы добрались до посёлка. Мы ехали по узким грунтовым улицам, изборождённым колёсами грузовиков и копытами скотины. Мимо старых домов, огороженных заборами с облупленный краской. Антенны-тарелки с ржавыми проталинами вылезли на шиферных крышах, как поганки на пнях. Посёлок так и остался бедняцким захолустьем.

Под лай собак и восхищённые возгласы мальчишек мы плелись к кузнице деда.  

— Покажу тебе настоящее волшебное место, — я отыскал в зеркале отражение Тимы. — Сейчас увидишь, где ковался характер твоего отца! 

Я предвкушал, как расскажу ему про меч, который делают из «умершего» железа только для самых достойных джигитов. И сам джигит, закаляясь, должен умереть и воскреснуть на пути к своему сокровищу. Так учил меня Коркут-ата, отбивая молотком метал. Теперь мой черёд взять Тиму за руку, провести его по скрипучему полу, показать место, где прошло моё девство. Поговорить с кузнецом, который теперь трудится там, сменив моего деда. Рассказать, что это я — Бауржан К., внук того самого Коркута-ата. 

Вдалеке показалась водокачка. Она по-прежнему возвышалась башней над посёлком. Я прибавил ходу.

— Сынок, смотри внимательно!

Мы подъехали. Водокачка стояла убогая. Облицовочный кирпич раскрошился, местами выбит, но она всё так же подпирала своей осью-туловищем небо. В детстве мне казалось — если залезть на самый её верх, то с крыши можно забраться на облако.

Я вышел из машины и огляделся в поисках дедовской деревянной кузницы. Она всегда выделалась среди однотипных домишек поселка: с тяжелой дверью и выложенной камнем трубой. Дважды брезгливо скользнул взглядом по стоящему рядом неопрятному магазину, обитому дешевыми панелями, некогда бежевыми, теперь пожелтевшими от времени. С прибитыми к стене, покорёженными влагой и временем, картонками «ВОДКА, ПИВО, ХЛЕБ» и выцветшим рекламным плакатом кока-колы. В ожидании открытия возле него собрались местные выпивохи. Я окинул взглядом пространство в третий раз. Неужели она была дальше? Удивительно, насколько в детстве всё выглядит по-другому. Вдруг меня пронзило: этот убогий магазинчик с замызганными надписями на стене и есть дедовская кузница.  

Ошеломлённый, я облокотился на машину. Святое место, что с тобой случилось? Если бы я не провёл в кузнице Коркута-ата всё девство, подумал бы, что её там никогда и не было. Как не было моего мудрого, рисующего на песке старика. Словно и он, и кузница — плоды моего детского воображения. Небылица, под стать сказке про Али-бабу. Будто все они приснились мне, а я, глупый, принял сон за правду. 

— Мама, я пить хочу! — протянул сын.

— Потерпи. Магазин откроется — купим, — ответила Гуля. 

Я наблюдал, как Тима потянул её за руку. Они шли огибая компанию селян, дожидавшихся послеобеденного открытия. Пришельцы — молодая женщина и маленький мальчик в кофте с капюшоном, в белоснежных кроссовках, совсем не пригодных для пыльных дорог и заросших полынью и лебедой окраин.

Отклонившись всем телом назад, Тима потянул ручку запертой двери магазина.  

— Сим-сим, откройся! — приказал он.

Его слова оглушили. К горлу подступила тошнота. Я попробовал сглотнуть её обратно в желудок. Но она встала плотным, слизким комом, преградив путь воздуху.

— Папа, почему не открывается? Где волшебное место Коркута-ата?! Сим-сим, откройся!

Я подошёл к одному из стоявших у магазина мужчин. От него веяло кисловатым запахом перегара. Натруженная рука держала наполовину скуренную сигарету. 

— Что с кузницей? Здесь же кузница была!

Мужчина усмехнулся и выпустил изо рта едкий дым дешёвого табака. Верхняя губа, закрытая чёрными с проседью усами, приподнялась и оголила зубы, будто оскал.

— Да кому она нужна? — он глянул на меня как на сумасшедшего. — Людям жрать надо. — Он указал рукой на картонки: — Ты святым духом, что ли, питаться будешь?

Со степи дунул ветер и пыльной пощёчиной ударил меня по лицу. Запорошил глаза. Я зажмурился. Роем колких вспышек в темноте зарябили искры. Я принялся моргать, стараясь выгнать из глаз песок. Сосредоточенно шевелил веками, наблюдая, как разноцветные точки перед глазами сталкиваются и сливаются друг с другом, превращаясь в крупные размытые пятна. Большие кляксы, словно магнитом, притягивали к себе мелкие. Те тонули в поглотившей их бездне и в то же время меняли её форму. Постепенно они приобретали чёткие очертания, и вот я уже видел, как из нижней части округлого пятна появляются четыре ровные, тонкие линии, с правого верхнего края вытягивается стройная шея, на ней голова… Я больше не моргал, а, замерев, наблюдал, как искры превращаются в архаров. Их сильные, прямые шеи держали величественные головы с рогами-полумесяцами. Мускулистые, крепкие ноги несли их вдаль. Они мчались, застлав тёмной пеленой мой взор, оставляя меня позади, перед закрытыми дверьми пещеры. Они бежали прочь. Отталкивались от невидимой тверди. Гордые, непокорные, свободные ото всех мирских сокровищ. От всего золота мира. Сквозь топот их копыт до меня доносились жалобные мольбы сына:

— Сис-сим, откройся! Ну пожа-а-а-а-а-алуйста…

«Да кому она нужна?» — звучал в ушах вопрос моего недавнего собеседника.

А архары всё бежали. Наверное, туда, где живёт теперь мой дед Коркут. Рука непроизвольно потянулась вперёд, и я принялся ловить пятернёй воздух. Хотелось поймать хотя бы одного, задержать ненадолго и вложить Тиме в ладошку. «Всё это было, было на самом деле. Видишь?» — сказал бы я ему. 

В детстве я не понимал и ужасно раздражался глупостью Касыма. Как можно не вспомнить самого важного, когда оно лежит прямо у тебя в руке? Наверное, Кокурт-ата чувствовал, что его Касым тоже всё позабудет, но всё же не терял надежду и рисовал снова и снова величавых животных и человека с солнцем в груди. Быть может, верил: когда тот увидит перед собой вековой камень и бегущих архаров, рука его дрогнет. Но Касым остался слепцом. Века ничему его не научили.

Мы возвращались домой. В зеркало заднего вида я поглядывал, как Тима уплетает купленный в магазине бисквит. Смотрел на его набитые сладостями щёки, на крошки, облепившие рот. Мне хотелось убедить себя в том, что я натворил всё это ради них. Но архары, всё еще звучавшие у меня в ушах, чеканили своими сильными, звонкими копытами правду: Али-баба был искателем сокровищ, а ты, Касым, вор.  

В конце концов карьер так и не принёс мне счастья. Спустя год после начала добычи ковш экскаватора, вонзив металлические зубы в землю, нарвался на ключ. Инженеры пожимали плечами: во время разведки ничего подобного и близко не было обнаружено.  

— Они нас надули, — говорил Кана. — Деньги взяли большие, а работу выполнили скверно и безалаберно.  

Всё произошло стремительно. Утром рабочие вышли из фургонов и увидели перед собой озеро с погребённой на дно техникой. Карьер затопило за одну ночь. Степь вновь сделалась тихой и молчаливой. Ничто больше не тревожило её покой. 

Я не сожалел и не злился. В глубине души искрой — а быть может, отбившимся от стаи архаром — мелькнуло облегчение от свершившегося, наконец, возмездия. Я как будто ждал его с тех пор, как побывал у кузницы Коркута-ата.

Отдав банку почти всё имущество, я снова оказался в начале пути. Почти босяк в дырявом халате. Мне предстояло собрать себя, разбросанного по кускам во все стороны света, заново и опять отправиться в путь на поиски сокровищ. Чтобы однажды вновь стать богачом. Богаче, чем сам Али-баба.