Метаморфозы Хакима Булибекова

Юморист-полярник

 

Когда в 70-х годах прошлого века мы с Хакимом Булибековым учились на физфаке тогдашнего КазГУ, я, как обычный студент-физик, думал только о том, как бы сдать зачёт и экзамен по квантовой механике и где бы познакомиться с красивой девушкой. Хаким думал о том же, но при этом был участником университетской команды КВН, руководителем факультетской «Агитбригады», постановщиком наших любительских спектаклей и, предвосхищая стиль Тарантино, режиссёром короткометражно-криминального фильма «Обыкновенный экзамен». На репетициях он искрился юмором, как шаровая молния электричеством, а на выступлениях непринуждённо шутил со сцены: «На физфаке электроны самые быстрые, замыкания самые короткие, а девушки самые умные».

Я смотрел на него снизу вверх. Ай да Хаким, ай да юморист! Мне, да и всем, кто его знал, казалось, что после универа ему прямая дорога на сцену в шоумены, как у всех кэвээнщиков. Поэтому полной неожиданностью было известие о том, что он стал участником 22-й советской Антарктической экспедиции и провёл год в Антарктиде как космофизик, запуская зонды для исследования потоков заряженных частиц в стратосфере — полярных сияний. Ай да Хаким, ай да полярник!

 

Аспирант-сказочник

 

В 80-е годы физика снова свела нас в Москве. Я приехал стажёром в одну из московских научных лабораторий, а Хаким, как ветеран-полярник, был уже аспирантом в самом крутом Физическом институте АН СССР у самого крутого научного руководителя академика Басова — основоположника лазерной физики и лауреата Нобелевской премии. Будучи обычным стажёром, я смотрел на него так же — снизу вверх. Ай да Хаким, ай да физик! 

Встречая его в Ленинской библиотеке, я робко спрашивал: 

— Хаким, говорят, американцы собираются вывести мощные лазеры на орбиту. Чем советская физика ответит на этот наглый вызов? 

С грустью в глазах он отвечал:

— Мурик, звёздные войны, лазеры, спутники — это фигня! Лучше послушай то, что я написал.

Он доставал потрёпанную ученическую тетрадку, мы садились с краю широкой мраморной лестницы, ведущей от входа к галереям с каталогами, и он читал мне свои сказки: «Одинокий рояль», «Верёвочка» и какой-то «башмачок», уже не помню. Сказки были оригинальные, но аспирант-физик, пишущий детские сказки, — это было за гранью моих представлений о науке. И в конце концов неизбежное случилось: аспирант-сказочник бросил аспирантуру и поступил на сценарные курсы при Госкино СССР — физика была осчастливлена! 

 

Сценарист-киноман

 

Бывший физик начал приобщение к искусству, а бывший стажёр поступил в аспирантуру АН СССР и снимал квартиру в Бескудниково. Хаким приезжал возбуждённый, со сверкающими глазами (видимо, с закрытых просмотров иностранных фильмов) и взахлёб рассказывал об Антониони, Формане, Эйзенштейне, Тарковском. С горячностью и категоричностью киномана-неофита он уверял, что виражи мысли и миражи видеообразов современного кинематографа привлекательней нашей тусклой реальности и объясняют мир человека и его чувств. Прикладывая большой и указательный пальцы левой руки к указательному и большому правой так, чтобы получалось как бы входное окно кинокамеры, он ходил по квартире, наводя это «око» на всё подряд. 

— Мурик, из всех искусств самым главным для нас является кино! Всё,что попадает в объектив кинокамеры, приобретает свойство правды.

Тут уже я, как неофит от науки, смотрел на него сверху вниз и с не меньшей категоричностью убеждал:

— Хаким, кино как территория субъективности — бегство от реальности. Твои Атониони и Тарковские — это фигня! Вот наука — это объективно. Только она может дать правильные ответы, почему мир и человек таковы. При этом физика — главная из наук. — И хвастливо потрясал журналами «Квантовая электроника» или Review of Scientific Instruments cо своими статьями.

Потом за бутылкой портвейна полные кипели чаши и кипели в спорах речи наши, кто важнее для цивилизации — Эйнштейн или Эйзенштейн.

 

Лирик-акмеист

 

В начале 90-х, когда Советский Союз развалился и я вернулся в Алматы, оказалось, что с Хакимом произошла очередная метаморфоза: он начал выступать на поэтических вечерах, где с присущим ему темпераментом и неистовым напором читал свои стихи и срывал аплодисменты. Внешне весёлый, остроумный, харизматичный, с взлохмаченной шевелюрой, а внутренне — лирик в душе, воспринимающий жизнь не через разум, а через сердце, и не терпящий критику. Наконец, воплотилась другая его шутка студенческих времён: «Только на физфаке вы поймёте, кем бы вы стали, если бы не пошли на физфак». Теперь, ощущая себя неофитом от изящной словесности, он уверял: 

— – Мурик, из всех искусств самым главным для нас является поэзия!

Он читал стихи, а я думал: «Ай да Хаким, ай да лирик! Настоящий служитель музы Эвтерпы. Жаль, что столько времени потратил на чуждую ему физику».

Кроме лирики, увлекаясь то тюркизмом, то евангелизмом, то акмеизмом, он, как блины, выпекал поэмы. Первый блин комом о тюркском кузнеце назвал «Легенда о золотом воине», более креативную поэму об Аттиле — «Рукопись, найденная в интернете», поэму о Христе — «Сон или Евангелие от Морфея», а по мотивам акмеистов написал микро-поэму «Легенда о баурсаке» о казахском поваре-аспазе:

 

Чтоб имя повара прославить,

пусть то, что он из теста сделал,

хранит в веках народа память.

 

Как кругл был лицом и телом,

блестел, как будто смазан лаком...

Аспаз тот звался Баурсаком.

 

Умелой декламацией и артистизмом, гораздо более впечатляющими, чем мастерство стихосложения, он покорял публику. Однажды даже победил на «Поэтическом ринге» двух приглашённых российских поэтов, один из которых был широко известный тогда Орлуша (Андрей Орлов). Казалось, что Хаким, стоя на сцене, генерирует, как лазер, когерентные потоки харизмонов и фокусирует их на слушателях:

 

И этот крик сгонял с холмов куланов,

Орёл бросал нагретое гнездо…

Над всё и вся бог Тенгри был Кораном,

Кто жизнь любил, тому всегда везло…

 

Действительно, ему всегда везло! К чему преодолевать многочисленные сложности кинематографа, когда можно жить легко и беззаботно, воспевая Любовь, как свою жену, получая кайф от поэзии и попивая из чаши популярности вино успеха.

Однако, на мой скептический взгляд, в этом креативном деле его подводило отсутствие литературного бэкграунда, и я по праву давней дружбы оттачивал на нём своё критическое перо:

– Хаким, применяй рифмы с созвучием как минимум двух звуков, соблюдай ритм и размер, стремись к изяществу слога. А иначе, как сам пишешь, «руби дрова или займись ещё какой работой».

Ему же казалось, что главное — схватить и зафиксировать промелькнувшую, как падающая звезда, мысль! Ловить фарт, пока ловится. А всё остальное: оттачивать рифмы и совершенствовать слог, «изводя единого слова ради тысячи тонн словесной руды» — рутина из рутин, не для аристократов духа. Он хвастливо потрясал опубликованными сборниками стихов: «Русскоязычный монолог», «Альманах любви», «Иллюзия памяти», «Письмо канадскому другу» и старался вывернуться из тисков критики:

— Мурик, рифмы, ямбы, хореи — это фигня! Настоящий поэт должен писать так, как чувствует его сердце, и тогда вдохновение вывезет. 

 

Когда душа сгорает от любви,

Отчаянно и часто безнадёжно,

Тогда случаются стихи,

Которые понять лишь сердцем можно. 

 

А я уверял его, что настоящий поэт должен ошеломлять игрой слов и водопадом метафор, что образы, пересыпающие стихотворение, как нафталин, спасают его от моли времени. Как у имажинистов. Хаким, конечно, возражал и с печалью в голосе цитировал:

 

Разбросанным в пыли по магазинам

(Где их никто не брал и не берёт!),

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черёд.

 

— Твоё? — задавал я провокационный вопрос.

Он смотрел грустными глазами, выдерживал паузу и честно признавался:

— Нет, мой друг, это Цветаева.

Когда кто-либо из близких объявлял его «великим поэтом и избранником богов», Хаким расцветал и ходил гоголем. Мне же казалось, что подколоть «великого поэта» — святое дело. Однажды я процитировал строки, когда-то написанные на стене московского кафе имажинистов «Стойло Пегаса»:

 

В небе сплошная рвань,

Облаки — ряд котлет.

Все футуристы — дрянь,

Имажинисты — нет, —

 

заменив «футуристы» на «акмеисты». «Избранник богов» взвился, облучил харизмонами и принялся цитировать Николая Гумилёва.

Мы пили влюблённый в нас коньяк и спорили до хрипоты, что лучше — акмеизм или имажинизм.

 

Кипчак-прозаик

 

Неожиданно для многих «великий поэт» переквалифицировался в прозаика и начал уверять всех окружающих, что пишет роман об Антарктиде. Теперь уже в качестве бывшего полярника, пишущего мемуары, Хаким дал мне интервью для газеты «Новое Поколение». С неизменным юмором он рассказывал об остановке по пути на шестой материк в южноамериканском порту Монтевидео, где встретил знойную уругвайскую красотку с призывным взглядом, но, помня инструкцию «руссо туристо облико морале», с гордостью прошёл мимо; о щемящем чувстве одиночества среди мрака и «дульников» полярной ночи; о том, как настоящие мужики-полярники на зимовке в Мирном мечтали о  настоящих женщинах, листая порножурналы Penthouse или Hustler, которые обменивали у случайно залетавших американских лётчиков на шерстяные шапки, меховые рукавицы, стеклянные чёрные очки и прочее из натуральных материалов; о встречах с королевскими пингвинами; о прибытии огромного белого айсберга с дымящей трубой, оказавшегося теплоходом «Башкирия» с очередной сменой полярников и стюардессой по имени Люба в команде теплохода. На обратном пути в Одессу бывалый полярник охмурял молодую девушку из Ставрополья байками о пингвинах и полярных сияниях, о снежных горах Алатау и яблоках апорт. Охмурил и привёз в Алматы. А в книге он писал: 

«Думаю, мои предки, древние кипчаки, как, впрочем, впоследствии и казахи, не были завоевателями. Просто они безумно любили женщин и время от времени привозили в родные аулы то русских красавиц, то польских гордячек, то итальянских сумасбродок. И чем из более отдалённой страны оказывалась токал, тем больше и уважения к её супругу».

Поэтому с гордостью не уставал повторять, что свою любовь привёз из самого дальнего материка –— Антарктиды. Ай да Хаким, ай да дальнобойщик!

Хотя результат долго анонсируемой прозаической эпопеи оказался не романом, а повестью в жанре автофикшн, да ещё и со вставленными стишками, получилось весело, искренне и познавательно. Мы с автором пили чай и спорили, как назвать книгу. Я предлагал «Любовь и пингвины», но Хаким утверждал, что важнее всего то, что он открыл шестой материк первым среди казахских кипчаков, и назвал «Кипчак в Антарктиде». Ок, кипчак-прозаик и муж-дальнобойщик, получай стишок-рецензию от физика-критика:

 

Он зонды в небо запускал

Полярной ночью лишь для виду.

На самом деле за токал

Кипчак пробрался в Антарктиду.

В лучах полярного сиянья,

Среди торосов ледяных,

Журнальных дев очарованья

Страдал и мучился жених.

И лишь когда на небосводе

Там засияло солнце вновь,

Тогда, на белом теплоходе

Добыл кипчак себе любовь!

 

Трагик-эзотерик

 

В XIV веке итальянский поэт Данте Алигьери — политэмигрант (иноагент по современной терминологии), бежавший из Флоренции и умевший плести не только политические интриги, но и поэтические терцины на латинском языке, написал «Божественную комедию». В XX веке русский академик Владимир Вернадский написал книгу «Биосфера и ноосфера». В XXI веке кипчак Хаким Булибеков, начитавшись флорентийского поэта и русского академика и задумавшись о том, куда наши души уходят после смерти и что с ними происходит в потустороннем мире, начал писать «Божественную трагедию». Эту поэму он не закончил, но считал самым важным текстом своей жизни, поэтому остановимся на ней подробнее.

По науке — любая биологическая сущность после гибели распадается на молекулы и атомы и участвует в естественном кругообороте веществ в природе. Однако люди придумывают красивую сказку об аде и рае, чтобы подавить в себе страх смерти.

По Данте — путешествие его героя по «Чистилищу», «Аду» и «Раю» были аллегорией его скитаний в изгнании. 

По Вернадскому биосфера — оболочка нашей планеты, пронизанная жизнью и деятельностью Homo sapiens, с появлением письменности, печатного станка, книг и с накоплением знаний эволюционирует в ноосферу — виртуальную область великих идей и научного разума.

По Булибекову — со смертью физического тела творческий человек Homo creativus избавляется от балласта, переходит в астральное состояние и заселяет чудо природы — ноосферу, пронизанную божественным светом и доступную для творческих душ не только от науки, но и от поэзии. 

— Мурик, забудь о физике! Квантовая механика, относительность, эволюция — это фигня! Не замахнуться ли нам на Данте, понимаешь ли, нашего Алигьери? Он написал «Божественную комедию» про судьбы обычных душ, а я, развивая идеи Вернадского, напишу «Божественную трагедию» про души гениев. 

— Для настоящей трагедии нужна социальная нестабильность: война, конфликты, жизнь в изгнании. Ты же катаешься как сыр в масле, и кругом — тишь да благодать.

— Мурик, в этом и есть трагедия поэта... 

И вот физик-лирик, поскребя по сусекам и пометя по амбарам своего научного бэкграунда, принялся конструировать потустороннюю топологию кругов и дуг, объединяющих науку и поэзию, объективное и субъективное, истину и красоту. Сначала дело спорилось, он писал, и писал, и рассылал или читал вслух нам,– друзьям-читателям, отрывки поэмы, начиная с вступления: 

 

Читатель дорогой, твоё решенье 

Вниманьем озарить мой долгий труд,

Создавшийся лишь только по веленью

Желания писать, по вдохновенью,

Когда покоя мысли не дают,

Во мне, признаюсь, вызывает удивленье…

 

У нас, читателей, это тоже вызывало удивленье, а у друга-пересмешника Рината тягу к пародии:

 

О человек! Держа в руках сиё творенье,

Хоть ты и редкое в моём краю явленье,

Теперь ты мой читатель-почитатель!

Ты посланное богом провиденье,

И в этом вижу я судьбы знаменье.

Так к чёрту рифмы, туда же смыслы.

Пускай горят, как танки, коромыслом!..

 

Тем временем лирический герой поэмы (аlter ego автора), покинув «смертную постель», летит в «светящийся туннель» и попадает в «мир иных пространств», где:

 

Широта степей с летящими над ними городами

являлись плавно взору моему.

Всё здесь горело яркими цветами,

Пьянили ароматы фимиама. 

Я оказался в неземном краю.

И тут вдали он заметил человека:

…Это Данте был. 

В плаще пурпурном, как на фреске Джотто.

Венец, высокий лоб, орлиный нос…

 

Теоретик загробного мира ведёт героя по «плавным дугам первого круга», где им встречается Мераб Мамардашвили — философ, преподаватель на курсах Госкино. Потом появляется Николай Басов — научный руководитель в аспирантуре. Мелькают круги, изгибаются дуги... Герой мечется в поисках божественного света, слышит чей-то голос и видит какую-то панораму, но не может передать, «что ощутил и видел», честно признаваясь: «Вот так же папуас не смог бы объяснить про снег»... 

Чем выше круги и круче дуги, тем труднее становилось автору, как папуасу объяснять про снег. Проклиная ямбы и хореи, он писал уже с длительными перерывами, не зная, как закончить свою искусственную конструкцию. А тут ещё книга Вернадского потерялась, здоровье ухудшалось, в Украине началась война и друзья разделились на два лагеря. Булибеков, как и Есенин, «в сплошном дыму, в развороченном бурей быте» с того и мучился, что не понимал, куда несёт его «рок событий». Последняя метаморфоза с ним случилась в мае 2024-го — его бренное тело, покинув биосферу, ушло в Нижний мир и нашло успокоение в земле Кенсая, а творческий дух, покинув «смертную постель», полетел в Верхний мир...

О боги, боги! Несмотря на развитие науки, концепцию потусторонней жизни так просто не сбросишь с корабля современности. «Легче разложить атом, чем предрассудок», — говорил Эйнштейн. Ну что ж, пусть так. Пусть душа поэта по светящемуся туннелю летит к вратам, над которыми написано: «Только для Homo creativus».

— Тук-тук-тук... Кто на новенького?.. Физик-лирик-эзотерик, юморист и сценарист — залетай!

Ворота бесшумно открылись.

 

Обитатель ноосферы

 

Алга, Хаким! За ним, читатель! Пусть теперь знаток потусторонней топологии покажет нам, как Вергилий — Данте, сады ноосферы, где чудеса, где души бродят, где на невидимых дорожках следы талантливых людей...

Вон Галилео Галилей, озабоченный замедлением вращения Земли, смазывает земную ось маслом Mobil и повторяет: «Eppur si muove! Eppur si muove!» А пока она ещё вертится, летим дальше сквозь века и пространства, наблюдая, как на планете разливались океаны, формировались континенты, дымились вулканы и сгущалась атмосфера; как в тёплом бульоне морей нуклеотиды соединялись в гигантские молекулы РНК, скручивались в двойную спираль ДНК и, копируя сами себя, рождали жизнь, а жизнь рождала биосферу. Вдруг гигантский астероид, врезавшись в полуостров Юкатан, поднял тучи пыли, закрывшие солнце на несколько лет, и на смену замерзающим динозаврам пришли млекопитающие; потом из африканской саванны на просторы Евразии вышли Homo sapiens, и души тех, кто выводил формулы, печатал книги, изобретал гаджеты, писал стихи и романы, начали заселять ноосферу. 

Вон «отцы типографского станка, компьютера и интернета» под командой Стива Джобса, сидя на дугах, как гребцы на галерах, ускоряют ход цивилизации, а «отец атомной бомбы» Оппенгеймер грустно наблюдает за взрывом своего «малыша». Вон Ньютон с Эйнштейном и Гейзенберг со Шредингером яростно спорят о Единой теории поля. Эйнштейн подкалывает:

— Был этот мир глубокой тьмой окутан. Да будет свет! И вот явился Ньютон.

— Но сатана недолго ждал реванша. Пришёл Эйнштейн — и стало всё как раньше, — парирует сэр Ньютон.

Шредингер близоруко щурится и просит:

— Эй, Гейзенберг, взберись повыше. Видишь Единую Теорию?

Гейзенберг взбирается на стул, прикладывает ладонь ко лбу и всматривается в окно:

— Неопределённость... Неопределённость...

Навстречу попадается академик Вернадский и вручает Хакиму потерянную книгу «Биосфера и ноосфера». Поэт, подпрыгивая от радости, перескакивает на следующий круг. За ним, читатель!

Цветущий сад на круге том. Там на извилистых дорожках сближаются Восток и Запад. Там удивлённый Киплинг смотрит, как души аль-Мутанабби, Хайяма, Руми, Абая перекликаются с душами Шекспира, Уитмена, Пушкина, Гёте. Там на полянке, среди зарослей эгофутуризма, кубофутуризма и акмеизма, Северянин, Маяковский, Гумилёв спорят, кто из них король поэтов. Северянин в фиолетовом плаще и бархатном берете, заложив руки за спину, торжественно декламирует нараспев:

 

Отныне плащ мой фиолетов, 

Берета — бархат в серебре;

Я избран королём поэтов

На зависть нудной мошкаре.

 

Маяковский злится и ругается матом, Гумилёв с высокомерием слушает холодно и строго, а в стороне стоит Цветаева, серебрясь и сверкая, как «бренная пена морская»... Рядом грешники-имажинисты и примкнувший к ним Магжан Жумабаев день и ночь, обливаясь потом, катят в гору камни своих образов, а под горой толпа авторов, улюлюкая, поджаривает на сковородах своих литературных критиков. Булибеков со злорадством смотрит на имажинистов и с чувством глубокого удовлетворения высматривает знакомых среди извивающихся душ критиков (надеюсь, моя среди них окажется не скоро). В наступивших сумерках мимо проплывают в лодке два поэта — китаец и русский. Пьяный Есенин кричит: «Здесь и луна огромней в сто раз! Светит — хоть кинься в воду!», и пьяный Ли Бо кидается, чтобы обнять её отражение.

Вдруг наш «Вергилий» с раскрытой книжкой Вернадского летит куда-то в сторону, и мы вслед за ним попадаем на другой специальный круг. Там по дугам нестабильности бродят невинные души жертв военных конфликтов и боевых действий. Там среди убитых молоденьких солдат, среди женщин, детей и стариков, погибших при взрывах ракет и беспилотников, текут ручьи слёз, сливаются в реки горя и впадают в море ненависти. О боги, боги! Вот теперь, осознав ужасы войны и масштабы трагедии XXI века, просветлённая душа поэта в порыве вдохновения допишет незаконченное телом:

 

Будь проклята война, что разжигает ненависть!

Да здравствует любовь, что зажигает звёзды!

 

А затем с неистовым напором, генерируя харизмоны, будет декламировать «Божественную трагедию», но уже не друзьям, а самому Данте «в плаще пурпурном, как на фреске Джотто». Флорентийский поэт, изумлённый дерзостью алматинского, возложит ему на голову лавровый венок, и они, взявшись за руки, пойдут по широкой лунной дорожке постмодернизма вслед за оживлённо беседующими прокуратором в белом плаще с кровавым подбоем и пророком в рваном хитоне — к божественному свету сияющего полуночного лунного диска.

Ай да Хаким, ай да трагик, отбывающий вечность в Верхнем мире!

И я, стоя на земле, опять смотрю на него снизу вверх.