Ласковое вертиго дождя

знать, нельзя эти тропы знать. но сказать можно: милая травинка так скорбно к щеке льнёт. могла рассказать — о такой нежности, которая почти —
невесомость.
или сон в грозу, летнюю ночь, вправленную — как вена в рукав — всё опять: в
нежность.

теперь, когда мы выбрались на опушку, ты оглядываешься и спрашиваешь: что тебя не уничтожило? как ты выжил? кого звал во тьме глухой, когда лицо твоё полосовали
ветви?

непросто ответить.

а возможно, ещё та горсть желудей не скопилась в кармане. та горсть шуршащих, щемящих и шепелявых, потому что бережных самых, собранных впроголодь рук.
они тебе помогали — ни в чём: просто оставаться хотя бы на месте, собирать жёлуди, ища растерянными глазами, будто два насмерть расстроенных замзы-жучка под твоими очками.

в почерневшей, опалой траве.

потому только и выбираешь, как камни: попытаться скривить в уголке рта усталость в подобие световой былинки.

терпеливый, неряшливый, безымянный дрок вьётся за нами по земле. за ним вьёмся мы. когда выйдем на пустыри, то увидим эту изнанку: город
заканчивается здесь, — или ещё
не начинался, не думал, впав — как радость, река, болевой порог — в невесомость.

только ветер остывший в лицо.
только эта бессловесная песнь дрока: оплести любой изъян, или ходить, как пыль. как грозы тростинка — обещанием мотылька, комара: выживу-выживу.

так буднично ходит беда, переправляя себя по малейшим частичкам в углы комнат, цветущий сад, раннеутренние городские скверы — в исчезновение.

но сначала она хотела понять себя, — обернуться, со стороны в свои же заглянуть глаза, увидеть: что на роду, на лету исчезающем, вынашиваемом трудно, написано. что переписать можно, вторя всегда раскрытому букварю на любую встречу. всё — как через себя перепрыгнуть. через ступеньку, две, три. на октаву выше, ещё повыше — через тростинку как продышать.
лесенка-диез, выходи-во-свет-и-ветер.

как я тебе пойду — спрашивает корова, встреченная среди пустыря.
большой, нежно-мглистый её глаз. опечаленный, кажется, всегда — опасностью пожара.

или мышь, юркая среди труб, их жестяных фраз: как нашарю, шарю тебя.
я, конечно, дрожу и немею посреди мира. среди хитрых и простых его сооружений, где раскачивающихся от ветра, где оплетённых уже мхом — на радость камням, в облегченье коленям, если упасть придётся.

товарняк пронесётся немолчной чечёткой мимо станций или проедет велосипедист. бедственный сад, в котором стоит скульптура альпиниста с бетонной подушкой, нежно прижатой к груди, соберёт эти звуки.

а ветви, как фотограф, запечатлеют на свою хрупкую плёнку ветвей. она — сквозь цезуру ветровых прений — будет неспешно жужжать, жжать слабый оттиск, верный.  
шептать, как маленькая эскадрилья из двух умирающих пчёл — опадающих, как на руки, на бетонные ступеньки в саду.

готово фото: в зерновых початках известий, словно пререкающихся между собой или льнущих друг к другу, бинтуя запястья запястьем, изображена ненаглядная и простая ласковость
света.

за ней жмётся сумрак беды. маленького, карабкающегося несчастья. лёгкое обещание лета. обыкновенное сухожилие счастья — полуабстрактное, непрямое, как полёт мотылька. потому и кажущееся — неказистым.
или несуществующим вовсе.
 
в кармане теперь — горсть желудей. или пальцев — твоих же — средь пальцев твоих, объятых ладонью, — начинают саднить, почуяв дождь близкий.

***

рыдающего в финале мотивировать меня сочинить что-нибудь этакое на этруском цилиндрическом и мало понятном кому, цыпочки себе пропитание, мы и есть эти цыпочки, мало кому понятные, а только: м. горький, а. чехов, н.  гоголь.

обживая несравненную кириллицу, куст, кусочек газона. кислородные трубки — говорят, всю жизнь изображал их джакометти. основа жизни.

ничего подобного: где вы у него видели радость?
ответ: везде.

за ушами. ни с кем и ни с чем. раскачиваются пустые качели за школой. пижама. письма. были выданы мне в детстве на вырост. и логика выпадает, как от карамелек пломба.

может быть, здесь дело ещё в том, что поэтическое произведение держится на тонких ниточках. такая мысль мне не приходила в голову. такая голова мне не приходила на голову. отлучалась. часто огорчаясь. она была верёвочка. такая голова, имею честь.

чистая, ни на что не опирающаяся словесность, неумение и чего-то — в сущности, это и есть всё, что имеется. о чём тут разговор. обо всём разговор.

о погоде. представьте: осень — это такое время года, когда с неба падает на землю канат, вроде того, что на уроке физкультуры. в морозном тумане утром можно за него ухватиться. вы полезете? — подождите, я подсоберу свою кровь, это ведь тоже она — осень наступила. и нечего пугаться, она ведь уже — палые листья, алые паруса.

ржавчина её пахнет — как поцелуй, зашнуровывающий в дорогу ботинки.

***

мы идём домой, светит солнце, всё хорошо. у тебя рюкзак, и у меня рюкзак. в поле трава не то чтобы крыши выше, но повыше. так-то и мы живём, а трава шепчет что-то, она секреты знает. было бы недальновидно просто, опрометчиво и глупо так не думать.

скоро мы придём домой, и застанет закат нас на крыльце. хорошо? — ты посмотришь в глаза в надвигающейся тьме, пахнущей ожиданьем дождя, мятой, старым сараем.

хорошо, хорошо (словно слёзы смахнули, словно воспрянули ото сна, славно мяч на летней лужайке, залитой светом, поймали, — или воланчик). теперь —

спать? — теперь спать, скоро, но ещё не сейчас. до первого снега, до покрова войлочной, мягкой его тишины — во тьме руки белыми зайчиками, белыми голубками — ты ухватишься, не отпуская.

будто сад наш, и время, и лето, и земля вся — поезд, комета, уходящие из-под ног, вот уже — сейчас, сейчас. не отпуская, ты ухватишься,

и тогда уже — сон, снег.

***

стареет лось, посмотри на него. меняется в объёме, как звезда, наблюдаемая сквозь слои атмосферы. или клетка микроорганизма в микроскоп, когда ей не по себе или она счастлива.

но мне не совсем, если честно, понятно — что это значит.
что есть этот лось. и этот лес. какова прагматика твоего высказыванья?
и географическая широта — это подмосковье, мы на даче?

или это уже погибающий сад в гифсимании?

или это уже запредельная летняя синь — отцвела...

сумерки осенние мглисты.

лось в осеннем лесу, наступив на веточку неосторожно, — замирает, как бы почувствовав на весу: тяжела, как капля застоявшегося дождя, пуля, ещё не вылетевшая из засады. но может не будет выстрела никакого? — кто знает.

мы не охотники. скорее сами тушканчики здесь.
побросав ружья, наблюдаем беззастенчиво, и не чувствуем, что это зло в нас.
разве что —– разведём костёр, вспугнём летучих мышей. но мы сами с оленьими глазами.

а, может быть, этот лось — это наше счастье?
почему такая догадка мне приходит на ум — посмотри, всё дело в ушах.
в том, что у лося между ушами — нежная, кроткая шёрстка.

так и осени дни, в которые мы, словно ртуть, влиты безвылазно, — имеют такой незаметный подлесок. невысок, затаён — точно слюна на десне или голова во сне на подушке.

лось меняет объём, становясь лесной тишиной, уходящим под лёд ручьём, первым снегом в ладонях. он и размером с картонную коробку из-под бытовой техники, выброшенную в лесу на обочине, — распадается
постепенно.

он и во всю длину, узкой тропой — верный, пока может, бежит домой.

и всё-таки, наблюдая безлиственный, выцветший лес, робеющий после дождевой погибели, кажется мне, что в нём, в перегное, слежавшейся осенней золе, среди просек, упавших стволов — радуга зарыта.

потому мы и оказались здесь.

***

ну и скажи, который час. — час перелётных костей, сухожильного сухого
треска в никчёмном лесу, где вооружалась, как тебе известно, поблёскивающими, влажными, как жуки, насекомыми глазами роща.

она бы стерпела от ветра. от мороза она бы стерпела всё.
но одинокий возглас она не стерпела.

она не стреляла, как он, в одночасье и сердце ночи. и сжалась, как ёж. и она ранилась.

облетели, как руки, все теплые листья.

глупый, глупый, глупый — причитает тетерев на сухом суку. чего стоит теперь —
упасть и разбиться о мёрзлые корни, средь которых бродит впотьмах падая и расшибая коленки кто-то.

кто-то и кто-то — хотя к чему это: мы знаем, что никого нет здесь. может,
это стучит в голове голова. и прагматика рассказа, если уж она нужна, — в том, что пружинный матрас мог бы ожидать нас. в него с головой уткнуться.
 
— но и это не могло бы унять.

час, вернее секунда, бедного жёлудя в кармане, вернее час, месяц и год, потому что трескается его кора, сжимаемая темнотой, а он терпит. 

этот час попадает птицам в горло — и они не могут петь. и рассвет тогда приходит беззвучно.

и тогда меж стволами на опушке дымного леса в сизых лучах — ельник шевелится осторожно, терпко и горько, как рука любящего за тысячу вёрст.
 
никто не ответил на вопрос, где запрятано сердце, хотя все составляли к нему карту, были поворотом на дороге к нему. час, садись со мной
на обеднённую, простую,
счастливую деревянную —
лавку, сделанную из дыхания, повисающего морозным вечером
из смотрения на пустынь города, где огни, люди и ездящие по мосту машинки.

садись и закинь руку свою — ледяную от ветра реку́, длинную, крючковатую, за шею, обхвати так, как утопленник или птица обнимает крылом воздух.

не хватило детского шороха и склянки слёз. стало быть, час оборачивается, смотрит сквозь прорехи в себя: ничего не увидеть, шарить руками. собирать игрушки, неприметно разбросанные здесь и там, их бездвижно слезящиеся глаза, такие же лапы, хвосты и лапки, вытягивать за плюшевые нитки, добродушные уши на ощупь. кто их разбросал, или сеял, или оставил.

от лица лица – не остаётся на месте: и труд страданья прокладывает себя, как по целине колея, волчий вскрик средь куста.

как любой буклетик из счастливого места, на котором проштамповано: вы были в таком чудесном месте. и трава журчала быстрей, и вода, как грудь, волновалась.

дорогие кроты, поплачьте об нас, пошарьте с нами, нашарьте ниточку секунд, сочащихся, как ветерок, вдаль и вдоль, плашмя, как ресницы — царапины.
 
они достались от часа, который уже устал, уже избыл, он отлетает, как воздушный шар поднимаясь над ельником выше, уже виден едва.

***

мы вошли — лес горел. не трещали стволы, но шипели уже, как эхо последней просьбы. это только потом выйдет в туман, или в слабые пальцы золы, пригодные для бережливых, новых, неспешных растений, покрывающих медленно скорбящей головой землю.
и тех, кто на ней остался. 

будто и скворцу вздумалось не бороться за свою песню, в которой он усомнился, а усомнившись — вышел из леса, а выйдя из леса — не смог покинуть его, за пределом его бы не выжив.

но и не договорился он вынимать, пытаться, осколок-шип из груди, из межрёберной карты, вшитой в живущее существо, счастливо поющее — по природе, исконно.

«разве ты выбираешь погибель?» — поворачивается к нему соловей другой, встрепенувшись головой наполовину уже обожжённой. 
в лапах его газета со сводками метеоновостей — две недели подряд ожидают дожди.  

теперь на весу оставались спички в руках, не притронутые в поцелуй воздушной ладони, или тонкие спицы синицы — переломленные дрожью пальцы, оставленностью — также.

где-то там, где-то там  — дождь.

собирая из облак войска, шагами мерил он комнату коменданта, поправляя застёжки на форме. был молод, всемогущ, и прозрачное сердце, большое — как этот теперь барахтающийся в пене конь, поваленный в рытвинах ратного поля, — всех жалело, могло быть распростёрто, разнесено на многие вокруг безразличные, притихшие, погибающие километры.

«время, — думал дождь,  — настаёт приключений, и – боли. бесконечных забот, заползающих в рот золой, и звездой, и спасением».

лес горел. жалко ужам было ежей — каждая их игла жгла этим маленьким — «жалко». ужи надевали маленькие свои каски. 

что же было с червями — черви, те черви, те — уходили в норы, молчанье.
они знали, что земля дышит так медленно, повсеместно.
и нелегко.

и свою небольшую знали они возможность: как бы и сплестись в венок, как бы в вервь, канат — так можно выуживать любого павшего в них.

раненный конь, как пламя, как знамя, — вился, бился, по земле трепетался.

знали черви и то, что если в землю зайти с одного края — вероятно, возможно выйти с иного. а иные в ней засыпали, сложив руки крест-накрест.

при своём оставались опушки — сизые, сероватые, как половики, вывешенные на бревенчатых сводах избушек: россыпи цветов, косы трав лежали нетронуты, и поблёкли.

кого целовал огонь, с кем обнимался яростно, оплетая деревья? огонь, иди со мной – сквозь огонь, со мной.

но он был один.
стучало тяжко в голове.

но он заплутал, попав в огонь.
огонь, посмотрел на себя — огонь, огонь, как бы попавший себе по руке молотком человек. как пошедший в ущелье с ружьём.

но за его щекой объявилась пчела — и он  начинает её стряхивать:
танцевать.

лес горит. теперь издыхает лиса, слизывая искры с коленей зайца. ты ещё, пожалуйста, побеги, — она говорит ему. неизвестно зачем, и как произнести это ей вообще удаётся. складывая тело, точно деревья ветви, — в молитву, становится клубком огненным и уютным.

как пожар, две недели будет шуметь шёлковый шум — обещанный дождь, несказанный.