Рассказы

Встреча с ветром

 

Что-то глухо ударилось о стену в соседней комнате. Я поставил кружку с кофе на пол и поднялся с дивана.

Зайдя в гостиную, я осмотрелся. Затем подошёл к окну, оглядел сад, но и там ничего подозрительного не заметил. Вдруг в поле моего зрения ворвалось разноцветное мельтешение. Это были сойка и синица. Маленькая птичка силилась отбиться, но сойка крепко держала её клювом за загривок. Я ударил ладонью по стеклу, надеясь вспугнуть сойку, но та не отреагировала. Тогда я направился к входной двери.

Выйдя на крыльцо, я отыскал перчатки для работы в саду, спустился по ступеням и, огибая дом, рванул к месту сражения. До меня донеслась громкая музыка с участка соседа. Сойка исчезла, но синица была здесь, лежала в траве. Я надел перчатки, сел на корточки. Но едва прикоснулся к крыльям, как птичка задёргалась, пытаясь взлететь. Ей не удавалось держать голову, та заваливалась на один бок, на другой, вперёд, а иногда запрокидывалась, и тогда синица, теряя равновесие, падала на спину.

Мне всё же удалось поднять птицу. Я отнёс её к крыльцу, туда, где было светлее и теплее. Вернулся в дом, поднялся к себе в комнату, там достал из-под кровати маленькую картонную коробку от недавнего заказа с «Озона». Спустился на кухню. Там скрутил с пятилитровой бутылки крышку, наполнил её водой. По пути на улицу также прихватил горсточку семян из ведёрка с кормовой смесью.

Я опасался, что в моё отсутствие мог заявиться знакомый кот, потому что подступало время его завтрака, но, к счастью, он задерживался. Радио бубнило. Синица лежала не так, как я запомнил. Вероятно, она вновь пыталась взлететь. В коробку я набросал листьев, сухой травы, опять поднял птицу, поместил её в убежище. Какое-то время она лежала недвижно, лишь тяжело дышала. Я высыпал семена рядом с её головой, поднёс к клюву крышку с водой. Тут птичка забилась, крыльями задела крышку, расплескав содержимое. Бешено крутилась она в мокрой траве, листьях и семенах, когтями царапала потемневший от влаги картон. Быстро устала, замерла. Лежала, сжимая в когтях травинки и берёзовые листья. Голова и крылья блестели на солнце.

Новые конвульсии пришли скоро. Синица билась так отчаянно, что выплеснулась всей своей неловкостью и силой из коробки на лужайку. Птичья голова оказалась прижата телом.

Я высвободил её голову, подложил под неё палец. Казалось, синица жмурится на солнце, дыхание её выравнивалось, но вместе с тем она начала вздрагивать. В какой-то миг птичка открыла и закрыла клюв, будто прошептала что-то. Я чуть было не опустился ниже, чтобы спросить «Что-что?» Тут радиобубнёж, тихо журчащий на участке соседа, сменился знакомой мелодией. «Одинокий пастух» Джеймса Ласта. Я подумал, что жизнь, решив превратить всё в фарс, поленилась и ткнула в самый пошлый из вариантов. Между тем музыка отравой лилась на переживаемое — внутренний голос немедля насвинячил, выдав: «Если она и сейчас не умрёт, то я ей этого не прощу». Поморщился от себя.

Полежав недолго, синица снова забилась. Когда конвульсии прекратились, птица уткнулась клювом в траву перед собой. Вдруг птичий хвост опустился вниз, поднялся, вновь опустился, но ниже, синица распушилась, задёргала лапами, а потом вытянулась, словно расправляла уставшие мышцы. Я молча смотрел. «Берег моря, отлив, уходишь ты и оно…» — внутренний голос явился описать возникшее чувство… и тут же умолк; литораль в мгновение обнажилась, в мгновение и сокрылась.

Спустился ветерок. Он подобрался к синице, пригладил ей перья и пух. Замершую птичку я зачерпнул ладонями, осторожно поднёс к коробке. Ветерок сразу попытался её опрокинуть.

— Слушай, вот сейчас вообще не время и не место для веселья, — обратился я к ветерку, и тот перестал.

Я положил птичку, поглядел на неё в последний раз, затем закрыл крышку коробки. Похоронить несчастную решил под сосной у забора, вдали от грядок, маршрутов дачных котов — словом, там, где её не смогут потревожить. Выкопал совком ямку, опустил в неё коробку, забросал землёй, разровнял. Не хватало чего-то приметного для этого места. Я прошёлся вокруг дома, подобрал четыре крупных белых камня. Сложил их горкой на могиле, верхним камнем прижал фиолетовый цветок, который сорвал рядом.

Позже в тот день я ещё несколько раз выглядывал в сад. Там то и дело сновали синицы, таская из кормушки зёрна. Птички спускались, взлетали, скрываясь в ветвях ближайших деревьев, спускались снова и этим создавали впечатление большого невидимого сообщества. Видел я в саду и сойку. «Другая или та самая?..» Подумалось, что теперь каждая сойка для меня «та самая». Но о каждой синице мысль так повернётся едва ли.

 

Прощание на исходе августа

 

Ветер то носился над домом, раскачивая верхушки деревьев, то спускался и дёргал струны проводов, от чего те стучали по сливным трубам.

Сырость и прохлада в подъезде чувствовались даже возле открытого настежь окна. Мы с Демьяном стояли на площадке между третьим и четвёртым этажом.

«Что стало с писательницей, с этим лёгким, небесным созданием? Умерла! Чего удивляешься? Невинности этот мир не терпит, обязательно подсылает кого-то раздавить её» — так мой мозг играл в вопрос-ответ. Партия в понг с самим собой.

Где-то включили радио, я узнал мотив: с него начинался «Мы красили домики» Брассельбросса — популярный шлягер 70-х.

Ногой я прижимал к полу кусок арматуры, периодически перекатывал его, будто валик. Аккуратности мне не хватало — арматура гремела, напоминая чем-то кашель, эхо тогда неслось вверх и вниз. После очередного «приступа» Демьян сказал:

— Прекрати, пожалуйста.

Сухо, бесцветно, на границе с шёпотом. Я не услышал раздражения. У нас кончилось и это. Мысли прервал звук удара металла о металл — это дёрнули задвижку входной двери в квартире писательницы на четвёртом. Напомнило выстрел.

Гроб спускали медленно, доверили родственникам, нас же с Демьяном попросили открыть и держать внизу подъездную дверь, а затем задние дверцы катафалка.

Вышли на улицу. Солнце пеклó, я вспотел. На площадке неподалёку играли дети. Взглянув на них, я с неприятным удивлением обнаружил в себе зависть. Когда гроб вынесли, дети умолкли, подошли ближе, наблюдая за тем, как деревянный ящик прячут в машине. Демьян захлопнул дверцы, вытер руки платком.

Зависть моя привела с собой не просто желание двигаться, но некрасиво поспешить. Вероятно, из-за чужеродности чёрного цвета наших костюмов на фоне уходящего, но всё ещё пёстрого летнего убранства. «Рассеяться, как дым…» — я вспомнил строку из Шамраева. Желание передалось от меня Демьяну, потому что мы оба засуетились: поднялись обратно на четвёртый этаж, чтобы вернуть забытое кем-то из гостей портмоне, затем сбегали ко мне, прихватили бумагу с прощальными словами, потоптались, ожидая машины и обмениваясь «угу» и «хм» с знакомцами и незнакомцами. Скорбь и торжественность, свойственные ритуалу, приобретали пожухлый, запыхавшийся вид. Наконец, гроб увезли. Люди в мгновение разбрелись по двору.

Жизнь вокруг словно бы тоже вздохнула, расправилась во все стороны, но не полностью, ведь тут, рядом, ещё оставались мы, агенты смерти, её реквизит. Впрочем, ненадолго. Скоро прибыли машины, мы погрузились и последовали за катафалком.

Меня на ровном-то шоссе укачало, а когда машина свернула на просёлок к кладбищу, то замотыляло так страшно, что лишь чудом не вырвало на сидящего рядом Демьяна. Когда машина остановилась, я всецело верил, что мы прибыли на мои похороны. К счастью, дурные мысли сгинули, стоило выбраться на воздух.

Выяснилось, что кладбищенская служба уже закончила с приготовлениями. Гроб дожидался нас, своих провожатых, возле свежевыкопанной ямы. Места не хватало, потому сгрудились на широкой дороге немного в стороне. Рабочие опустили гроб в могилу. Собравшиеся выстроились в очередь. Началось прощание.

Почти сразу кто-то нетерпеливый принялся передавать рюмки с водкой. Я заметил, что хотя присутствующие и переглядывались, а некоторые даже роптали, сомнения их уступали покорности без серьёзной борьбы. Выпили раз, ещё, и, «перезарядившись» быстрее почётного караула из фильма, заветный третий. Всё это молча.

Водка побеждала первое настроение. Оно ускользало, на его место наступало другое. До меня докатилась откуда-то мелодия всё того же Брассельбросса, но иная, шальная. Некоторые из присутствующих поддались ей, замычав в такт.

Вскоре к процессии присоединился неугомонный ветер. Он терзал причёски, дёргал сумки и пакеты из рук. Люди отбивались, но у мрачного старика, знакомого писательницы, ветер всё же сорвал с головы шляпу, невидимыми пинками загнал её в яму. Поблизости от меня захихикала женщина. «Он специально её надел», — сказал я тихо Демьяну, за что получил локтем в бок, но заметил, что Демьян ухмыляется. Шляпу достали, бросили владельцу с одного края на другой, но ветер её подхватил, закружил, и, конечно, утянул обратно.

Первое настроение после этого вовсе потерялось. Водку перезаряжали до самого ресторана; даже в машине всё тот же неуловимый смутьян продолжал разливать её с точностью часов на городской площади. Лохмотья. В таком виде сохранился на стене моей памяти ресторан. Демьян отзывался о нём так же.

Цельным было лишь знание, что мне так и не представилось возможности прочитать заготовленные слова прощания с бумаги.

 

Сельдянка

 

Заметно стемнело, когда я и Кована́р вышли из бара «Кора».

— Увидишь, моё местечко будет лучше этой дыры! — заявил Кована́р.

Он рассказал мне о своих планах — открыться — сегодня.

— Сомневаюсь, — ответил я. — Тобирба́к держит много лет это место, его все знают. Сюда докеры и рыбаки набиваются. Многие пытались разорить «Кору», но ни у кого не получилось.

— Они неудачники. Но я-то знаю верное средство.

— Какое же?

— Я украду рецепт сельдянки.

Я посмотрел на Кована́ра. Он достал из кармана куртки пачку «Принца», закурил, широко улыбнулся. Мы стояли на причале. Море набегало за нашими спинами на берег. Я достал свой «Сильвер», закурил тоже. Взглянул на маяк на островке неподалёку. Свет лампы приглушала дымка. Казалось, это тлеет уголь.

— Ничего у тебя не выйдет, — сказал я после паузы. — Тобирба́к бережёт рецепт, никому не рассказывает.

— Я долго наблюдал за Тобирба́ком. Нужна женщина. Приёмы из книжки — самые верные. У меня уже есть кое-кто на примете… Спрошу Люсиль. Может, и Клаудию…

— Забудь об этом. Пробуй своё, оставь «Кору» в покое.

— Да что с тобой? Это всего лишь сельдянка. Даже не самое популярное из того, что он подаёт.

— Так почему ты выбрал её? Правильно, потому что «Кора» известна из-за сельдянки. Её просят после долгого плавания, когда возвращаются из шторма, насмотревшись на бешеную воду цвета щёлочи. Это не шутки, а традиция! А Тобирба́к? Для него эта настойка и тот платок, который он конвертом завязывает на голове по праздникам, — вся-то и память о родине!

Кована́р выбросил бычок. Я видел, как оранжевая точка пролетела по дуге, а затем погасла, ударившись о тёмную воду.

— Мне нет дела до традиций, но сам подумай… Тобирба́к — немолод, не сегодня, так завтра на тот свет уйдёт. Унесёт с собой секреты — не будет тогда сельдянки ни у кого. Выходит, я, подлец такой, как ни крути, а о традициях и Тобирба́ке забочусь больше, чем все остальные, — сказал Кована́р.

Я выбросил сигарету, не докурив. Вскоре совсем стемнело, мы разошлись. Не помню, попрощались ли тем вечером.

Через пару дней я с командой вышел в море на промысел. Вернулись мы лишь в следующем месяце, позже, чем планировали, но оно того стоило.

Едва бот причалил, как мои парни объявили, что идут тратить заработок в «Кору». Я поддержал идею, надеясь увидеть знакомые лица. Но, подойдя к бару, мы обнаружили, что входная дверь заколочена.

Тогда мы направились к группе докеров, что без дела торчали на пристани, и я спросил их, что случилось с «Корой».

— Тобирба́к бросился с ножом на местного. Сам теперь за решёткой, а бар закрыт, — ответил один из лентяев, почёсывая белый шрам на шее.

— Знаешь, из-за чего?

— В газете писали, что всему виной деньги.

— Долги, что ли?

— Нет. Этот, которого порезали, открыл неподалёку бар. Недолго проработал, но мы побывали там. Просторно, дёшево. Наверное, Тобирба́к поглядел на это, испугался, да и решил конкурента убрать, — сказав это, докер отвернулся, завёл разговор с приятелями.

Я спешно попрощался с командой. Зашёл домой к Кована́ру, но тот не отозвался. К счастью, я встретил соседа.

— Ты разве не знаешь? Об этом только и говорят. Тобирба́к порезал Кована́ра, но он выжил. В госпитале лежит.

Я убедил доктора пустить меня к другу.

— У тебя пятнадцать минут, — предупредил доктор.

Бледный Кована́р встретил меня с улыбкой.

— Ты всё же украл рецепт, да? — спросил я.

Кованар кивнул.

— Люсиль помогла. Ты знаешь, она святого соблазнит, если нужно. На мою удачу, её сынишка болен, а лечение — дорогое, за ним придётся, может быть, и на материк сплавать. Так что Люсиль и согласилась сразу, и вопросов не задавала. Всё было неплохо поначалу… Но скоро Тобирба́к прознал, что сельдянку подают не только в «Коре». Он меня ждал возле дома. Умолял. Потом угрожал. Помню, посмеялся над ним, а дальше… Попал сюда.

— Стоило оно того?

— Спрашиваешь! Я открылся в удобном месте, цены ниже, никакой сырости, дырявых полов, мышей… Деньги потекли! Но…

— Что?

— Сельдянку никто не просил. Она же для «особого случая». Обещает рыбакам затишье после шторма… Кха! Назло мне погода установилась отличная!

Кована́р захихикал, но быстро успокоился. Поморщился.

— Что ты будешь делать с тем, что я рассказал? — спросил Кована́р, посерьёзнев.

Я сел на стул, облокотился на подоконник. Посмотрел на город за стеклом. Остановился на маяке. Подумал о людях, которым он помог причалить — они нашли здесь приют, помощь. Некоторые остались, создали семьи, нашли себе дело…

— Тобирба́к попал в тюрьму из-за тебя. Люсиль была в опасности. «Кора» закрыта. Люди обязаны знать, к кому ходят, кому отдают деньги, — ответил я, повернувшись к Кована́ру.

Кована́р помолчал. Затем сказал:

— Ничего другого от тебя и не ждал. Прощай.

Мы пожали друг другу руки.

Кована́р выписался из госпиталя через некоторое время, но вернуться к делу не удалось: кто-то спалил его местечко. Он подался к знакомым, чтобы занять денег, но знакомые отказали.

Знаю, что отчаяние заставило Кована́ра предложить рецепт сельдянки прибрежным ресторанчикам. Знаю, что везде его гнали прочь. В конце концов он собрал вещи, оставил дом, который не смог продать, и отправился на большую землю.

Примерно через год газета напечатала некролог Тобирба́ку. Он умер от пневмонии в тюрьме. «Кора» так и осталась догнивать, дожидаясь смерти вслед за владельцем. В городе со временем возникли новые заведения.

И всё же ни в одном месте здесь вы больше не получите сельдянку. Рыбаки и докеры, кажется, стараются о ней даже не вспоминать, чтобы не навлечь беду. Но не удивлюсь, если услышу однажды в далёком порту байку… Другие названия, имена, но вкус — этот танец сельди и смородины — я ни с чем не спутаю.