Құйын

Отрывок из романа «Белый саксаул»

 

Вечером бабушка с мамой начали собираться в аул. Бабушка вытащила из чемодана новые отрезы, орамалы[1]. Повод был радостный — сүндет-той[2] Тимки. Племянника Уля видела не часто, только когда старшая сестра Айсулу приезжала в город по делам. Тимка был капризный, избалованный, плаксивый, и Уля, хоть и любила сестру, так и не смогла полюбить племянника.

Следующим утром Жалгас проводил женщин на станцию, занёс два тяжёлых чемодана в вагон и, выйдя, помахал Уле в окно с перрона. Он стоял, сцепив руки, ожидая, когда тронется поезд. Галия махнула мужу рукой, мол, не жди, и он, кивнув, развернулся и медленно пошёл вдоль поезда. Уля смотрела, как отец в выглаженной рубашке с короткими рукавами и в серых брюках удаляется.

— Почему папа с нами не поехал? — спросила она, прижимаясь носом к стеклу.

— У папы работа.

Поезд тронулся, и Уля, не отрываясь, смотрела в окно на мелькающие по ту сторону дома, людей, деревья. Ехали полтора часа. Половину времени Уля просидела у окна, а вторую половину грызла квадратное печенье. Она любила обгрызать углы, делая печенье сначала круглым, а потом овальным. Бабушка храпела сидя, подобрав под себя ноги. Галия разговорилась с попутчицей, женщиной примерно её же возраста. Галия с улыбкой, словно стесняясь, рассказала, что едет к старшей дочери на сундет-той, и, приобняв Улю, сообщила, что это её младшая дочь.

— Поздно родила. Надеялась, сын будет, но вот, ещё одна дочка, — сказала она и рассеянно погладила Улю по голове.

— Кенжегуль?[3] — насмешливо спросила женщина.

— Нет, Улболсын. Свекровь покойная так назвала.

— Надо было ещё родить. Точно бы сын был.

— Надо было. Не получилось.

Уля присмотрелась к женщине. Она была полной, загорелой, и загар этот в складках на шее отливал грязным серым, тонкие седые пряди выбились из пучка и прилипли от пота к шее и ко лбу. Женщина доехала с ними до станции и, когда они вышли, попрощалась и ушла в другую сторону.

— Она меня бесит, эта апайка, — выпалила Уля.

— Тише ты, услышит! — шикнула на неё Галия.

— Қайдағы апай?[4] — засмеялась бабушка. — Она твою маму всего-то на пять лет старше.

— Ну и дура, — сказала Уля.

Галия строго на неё посмотрела, но ругать за слово «дура» не стала. 

— Где этот жүгермек?[5] — сказала бабушка, ни к кому конкретно не обращаясь.

Они подошли к остановке и встали под козырёк, чтобы скрыться от горячего солнца. Бабушка нарядилась в тонкое оранжевое платье с блёстками, повязала на голову цветастый платок, а на ноги надела туфли с пряжками, но без каблуков. Из туфлей выглядывали капроновые следки телесного цвета. Галия тоже выглядела нарядно: в голубом платье и плетёных босоножках. Из всех троих только Уля не надела платье, была в шортах и футболке. Галия, заплетая ей перед выходом косу, вплела высоко на макушку белый бант, который Уля заметила, всмотревшись в собственную тень на земле и тут же выдрала, растрепав причёску. Она скомкала его и спрятала в карман. В конце концов ей уже десять, никто не носит бантики в таком возрасте.

Из-за здания вокзала показался высокий и плешивый Кенжебек — муж Айсулу. Он поздоровался с женщинами за руку.

— Қалайсын[6], балдызка[7]? — подмигнул он Уле, взял чемоданы и пошёл вперёд.

Уля шла сзади, держа мать за руку, и думала, что никогда бы не вышла замуж за такого, как Кенжебек. И что сестра в нём нашла? У него всегда такое лицо, словно он целиком проглотил кислый курт, но делает вид, что ему вкусно.

Они сели в ржавый пикап с открытым кузовом. Бабушку усадили вперёд, в кабину, а мама с Улей забрались в кузов и уселись на засаленную корпешку. Машина пахла свежей травой и свежим бараньим помётом. Несколько чёрных комочков перекатывались по дну, когда машину трясло на ухабах, и Уля поочерёдно поднимала обутые в белые кеды ноги, чтобы не задеть ненароком помёт. Машина тарахтела, свистел ветер, и Уля с матерью ехали молча. Уля заметила, как мать достаёт из сумочки деньги и перекладывает в карман платья, чтобы потом легко их достать, когда Тимка выбежит навстречу, протянет маленькую грязную ладонь и даст себя поцеловать.

Несмотря на неудобства, Уле нравилась эта поездка. Вокруг, куда ни кинь взгляд, зелень и простор. Поля, засеянные рисом и кукурузой. Лошади, коровы и барашки на зелёном фоне крохотные, словно игрушечные. Проехали озеро, зеркалом отражавшее ясное небо. Уля заметила стайку птиц, круживших над водой, наверное, дикие утки.

Подул ветер, воронкой закружил дорожную пыль и сухие травинки. По траве пошли волны. Уля вспомнила про бант, вытащила его из кармана и, пока мать смотрела в другую сторону, выпустила из рук. Ветер подхватил, развязал, подбросил, и тут же поднялся құйын — пылевой вихрь, словно проснулся злой дух. Уле мерещился джин, который выбрался из волшебной лампы и вымещал теперь на белой ленте свой гнев. Дикая, неуправляемая сила вертела ленту то поднимая вверх, то опуская вниз. Вихрь мчался вдоль широкой колеи, словно намеревался пробурить землю, но у края дороги коснулся зелёного покрывала степи и в ту же секунду исчез, напоследок швырнув ленту на придорожное дерево. Белой змейкой лента мелькнула среди листвы и повисла на ветке, трепеща от пережитого ненастья.

Дом Кенжебека в ауле стоял первым. Едва женщины вышли из машины, как навстречу им выбежал Тимка с голыми ногами, в отцовской серой майке, доходившей ему до колен. Уля усмехнулась, но Тимка, не обращая на неё внимания, подбежал к Галие.

— Ну что, ты теперь большой джигит, — сказала Галия, обнимая Тимку.

— Аже, пошли покажу! — Он кругами оббежал женщин, словно щенок, мешая им идти.

— Айналайын, давай в дом сначала зайдём. Не будешь же здесь нам свой пистолетик показывать. — Жаныл-аже крепко взяла Тимку за руку, чтобы он перестал суетиться, и повела к дому.

Тимка повернулся к Уле:

— Хочешь, и тебе покажу?

— У меня денег нет, — отрезала Уля.

Тимка свободной рукой потянул майку вверх.

— Покажу! Покажу! Покажу!

Уля зажмурилась и едва не споткнулась. Мама с бабушкой рассмеялись, Тимка вырвался, побежал рядом. Уля хотела пнуть племянника под зад за то, что глупо выглядел в этой растянутой майке, и за то, что называл Галию аже. У двери стояла Айсулу в летнем халате и платке, туго повязанным вокруг головы, чтобы волосы не мешали работать. Она широко улыбнулась гостям, обняла всех и погладила Улю по голове.

— Выросла. В пятый класс перешла? — спросила она.

Уля не видела старшую сестру с прошлого лета, но Айсулу как будто не изменилась. Такая же весёлая, смешливая, с тонкими морщинками вокруг глаз.

Кенжебек занёс в дом чемоданы с подарками, а Уля с матерью и бабушкой остановились возле уличного умывальника, чтобы вымыть руки.

Гостей оказалось человек двадцать, все свои. Уля недоумевала, почему мать назвала это тоем, если пришло так мало гостей. Она надеялась увидеть здесь и вторую сестру, но Кунсулу приехать не смогла. В доме пахло саксаульным дымом и жареной бараниной. Их сразу же усадили за стол, подали горячий куырдак на больших подносах и следом внесли пыхтящий самовар. Улю посадили между бабушкой и старой глухой матерью Кенжебека — Жумаш-аже. Обе они пили крепкий чай с молоком, который разливала Айсулу, и по очереди предлагали Уле попробовать то одно, то другое. Уля складывала еду горкой перед собой. Все бабушки себя так ведут: сами ничего не едят, но стараются впихнуть в детей как можно больше еды, словно надеясь откормить их про запас. Она к этому привыкла. Съела один кусочек казы и попросилась на улицу играть.

В ауле было много детей разного возраста. К концу дня Уля, хоть и перезнакомилась со всеми, запомнила имена только высокой Мики и пухленького Бахи. Играли в прятки, в догонялки, мальчишки пинали лянгу, девочки прыгали в классики на утоптанной гладкой земле. Потом по очереди катались на старой смирной лошадке по кличке Сауран. После обеда мальчики ушли купаться на озеро, но Уля не пошла: мама не разрешила. Из мальчиков остались семилетний Баха, который не умел плавать и Тимка, которому ещё неделю нельзя было купаться после обрезания. Кто-то из девочек предложил поиграть в школу. Мика вызвалась быть учительницей, но слишком уж вошла в роль, громко ругалась, напугала маленьких девочек и те, расплакавшись, отказались играть. Мика вышла из образа и сказала им, что в школе все учителя так кричат, но малышки от этих слов расплакались ещё сильнее. Пока девочки раздумывали, во что ещё можно поиграть, из дома вышел Тимка. В руках у него было старое охотничье ружьё. Он волочил его по земле, выпятив живот.

— Эй! — крикнул Баха с завистью. — Кто разрешил брать?

— Папа подарил. Сказал, я теперь мужчина.

— Дай подержать, — попросил Баха.

Тимка дал. Баха стал целиться. Сначала в дерево, потом в собаку, потом в детей.

— В меня не надо, — сказала Уля.

— Почему?

— Потому что ружье настоящее.

— Ну и что. Оно висит сто лет. В последний раз из него стрелял дедушка, но он уже сто лет как умер, — сказал Тимка.

Он встал рядом с Бахой и стал деловито наблюдать за ним. Тот долго целился, пальцы его вспотели, и он никак не мог нажать на курок.

— Боишься?

— Нет, — сказала Баха и нажал.

В ружье что-то хрипнуло, но ничего не произошло. Тимка заулыбался и забрал ружье обратно.

— Играем в партизанов? Вы прячьтесь, а я буду стрелять.

Дети бросились врассыпную, и вскоре двор опустел. Прятались где только можно: в собачьей будке, на дереве, на крыше сарая, кто-то из малышей залез под железное корыто. Уля же не двинулась с места. Тимка поднял ружьё и направил его на Улю. Между ними было расстояние не больше двадцати шагов.

— Я не буду играть, — сказала она.

В длинной майке до колена и с охотничьим ружьём в детских руках он медленно пошёл на неё. Уля попятилась, а потом побежала. Спряталась за дерево, перебежала за другое дерево, за сарай. Он водил по ней ружьём и время от времени нажимал на курок. Что-то внутри ружья хрипело, и Уля от этого звука покрывалась холодным потом. Она вспомнила, как однажды Кенжебек привёз с охоты тушу сайгака с дыркой во лбу. Может быть, его застрелили из этого же ружья. Уля представила, как из направленного на неё дула вылетает пуля и застревает у неё во лбу, как у сайгака, которого родители разделывали всю ночь и угощали потом всех соседей и родственников. Уля отчётливо вспомнила вкус сайгачатины — жёсткое мясо со вкусом страха.

— Да отстань ты от меня! — крикнула она из-за сарая. — Чё привязался?

— Ты больше всех боишься. Выходи! — крикнул он, целясь в сарай. — Ты под прицелом. Пдыщ! Пдыщ!

Уля стояла не шевелясь, гадая, приближается он к ней или выжидает. Стало тихо, только шелестела от ветра макушка карагача. Она представила свои похороны, одноклассников, плачущих девочек и Нуркена, который снова убежит на речку и будет купаться без неё. Все они вырастут, даже этот противный Тимка, а от неё ничего не останется.

Тимка видел тень из-за сарая и следил за ней. Когда тень пошевелилась, он покрепче схватил ружьё и нажал на курок. И снова ружье не выстрелило. Тимка поднял с земли камень и швырнул его. С грохотом рухнул огромный пласт штукатурки с сарайной стены, подняв облако пыли. Кто-то из девочек крикнул. Из дома на шум выбежали взрослые. Уля отбежала дальше и стояла оглушённая, слыша только грохот своего сердца. Она видела крупинки пыли, оседающие на её руках, и ощутила во рту вкус штукатурки.

— Эй, тұқымың өскір! Ба­қытты болғыр! Мылтықты маған бер![8]

Уля услышала бабушкин голос и осторожно выглянула из-за сарая. Бабушка стояла с ружьём в руке, рядом с ней плакал Тимка. Отругала как-то по-доброму, подумала Уля, хоть и видно было, что Жаныл-аже дрожит от гнева. Бабушка всегда так ругалась на внуков — гневным тоном, но добрыми словами. К Уле с испуганным лицом подбежала мать и обняла.

— Не бойся, не бойся. Это просто старое ружьё, — повторяла она. — Всё хорошо. Всё хорошо.

Галия потянула её за руку, и они вышли из-за сарая. Уля пряталась за материнскую спину, всё ещё ощущая стук сердца о рёбра. Кенжебек и несколько мужчин стояли в сторонке и смеялись. Айсулу подошла к Тимке, но он оттолкнул её и побежал к отцу.

— Эй, не плачь, — сказал ему Кенжебек. — Я тебе другое ружьё куплю. Смотри, вон Уля наша стоит и не плачет, хоть и девочка.

Уле очень хотелось плакать, но не получалось. Она стояла и смотрела на смеющихся мужчин, которые подбадривали и успокаивали Тимку. Айсулу подошла к сыну, ощупала его. Уле показалось, сестра боится смотреть ей в глаза.

Из дома медленно вышла Жумаш-аже, остановилась, подслеповато щурясь от солнца.

— Чего все выбежали? Оставили меня одну. Что тут случилось? Мои уши совсем не слышат.

Кенжебек подошёл к матери и крикнул ей прямо в ухо:

— Тимка играл с ружьём и всех напугал!

Старуха покачала головой, улыбнулась. Уля переводила взгляд с одного лица на другое, но все они — и старые, и молодые — лишь посмеивались и шутили. Среди взрослых только Жаныл-аже выглядела сердитой.

— Ақымақ[9], — сказала она Кенжебеку, и тот сразу же перестал смеяться.

Бабушка ружьё Тимке не вернула, несмотря на его истерику и рыдания.

— Скажи ей, чтоб вернула. Это моё ружьё! — выл Тимка, уткнувшись отцу в живот, но Кенжебек лишь молча гладил сына по голове. Возражать старшим не положено, тем более старым женщинам.

Жаныл-аже вышла за ворота и ушла в открытую степь, а вернулась затемно, когда Айсулу уже позвала всех на ужин. Гости сидели за столом, посмеивались над Тимкой, над Улей, ели мясо. Уля чувствовала себя неуютно без бабушки. Тимка смотрел на неё волком, а остальные делали вид, что всё в порядке. Едва бабушка вошла в комнату с пустыми руками, Тимка подскочил как ужаленный.

— Где моё ружьё? — крикнул он.

— Нету больше ружья, — сказала бабушка, усаживаясь за стол на своё почётное место.

Тимка обиделся и снова заплакал, но бабушка на его слёзы даже внимания не обратила. Кто-то из мужчин вспомнил смешной случай, как ходил на фазана с дробовиком и нечаянно подстрелил друга, которому врачи потом отрезали два метра кишок и заштопали мочевой пузырь. И они всё ещё друзья и по-прежнему ходят на фазанов, только теперь тот друг перед каждой охотой выпивает полбутылки водки. Снова посмеялись.

Вскоре разговоры перешли на другие темы, и про ружьё забыли. В самый разгар ужина внезапно отключился свет. Стало тихо. Присмиревший было Тимка снова расплакался. Несколько мужчин вышли во двор и вернулись с аккумулятором, к нему присоединили лампочку на проводе и подвесили на люстру. У Ули слипались глаза, она прислонилась к бабушке и задремала.

После ужина отправились спать. В дальнем углу двора, где кончался огород, темнела серая шестикрылая юрта. Внутри неё стоял топчан, на нём ждала свёрнутая постель: корпеше, подушки, чистые простыни, верблюжьи одеяла. У стены стоял сундук, рядом с ним — стул и прислонённый к стене круглый низкий столик. Убранство внутри оказалось не таким нарядным, как на картинке в школьном учебнике: серый войлок да решётки кереге, пол устлан старым чёрно-белым текеметом, яркая краска на дверцах выцвела и потрескалась, таз с отколовшейся эмалью и поблескивающий рядом құман[10]. Но Уле понравилась юрта. Она ходила по кругу вдоль стен и чувствовала себя лёгкой, стала прыгать, словно собиралась взлететь. 

Галия расстелила постель и велела ей ложиться. Уля вскарабкалась на топчан и уставилась на круглый кусочек неба, обрамленный шаныраком. Она насчитала семь звёзд, некоторые мигали и, казалось ей, двигались. Она подумала о других планетах, попыталась представить всю галактику и их голубую землю, а на ней этот затерянный в степи аул и эту маленькую юрту, в которой между бабушкой и матерью лежит она, а равнодушной Вселенной и дрожащим звёздам нет до неё никакого дела.

— Аже, а куда ты спрятала ружьё? — спросила Уля, нащупывая бабушкин локоть под одеялом.

— В озеро выкинула.

— Зачем?

— Чтобы не случилось беды. Надо же, только обрезали, и сразу превратился в мужика.

— Тимка и сам испугался, — вяло вступилась за внука Галия.

— Тимка ребёнок, — сказала бабушка. — Кенжебек должен был ружьё отобрать, а он стоял и смеялся. О чём он вообще думал? Дарить семилетнему ребёнку настоящее ружьё. Ты должна была его отругать. Он ведь тебе зять.

— Зачем? Чтобы у них с Айсулу отношения испортились? Он мою дочь любит, старается для семьи. Нельзя с зятем ругаться, пока он повода не дал.

— Ты это себе говоришь или мне?

Галия замолчала. Уля по глубокому вздоху поняла, что мать хоть и возмущена, но промолчит и в этот раз. Уле не нравилось, когда бабушка вот так отчитывала мать, но в этот раз ей было приятно, что бабушка за неё вступилась.

— Если бы папа приехал с нами, он бы меня защитил, — сказала Уля. — Аже, а мальчикам больно, когда обрезание делают?

— Не знаю, я же не мальчик. Но боли в жизни мужчин намного меньше, чем у женщин.

Бабушка ещё что-то бормотала, ругалась на весь мужской род, говорила о ружьях, материлась, но Уля заснула и всего остального не услышала.