Плач по Ване

ой-да-на-ка-во-же-ты-нас-ос-та-ви-ил

чёрные бабы причитали у гроба

 

женщины подходили, садились рядом, плакали

запускали руки в гроб, трогали тело

я не была тогда женщиной

не хотела трогать

не получалось плакать

это была первая смерть

показавшаяся мне так близко

 

ох-брат-ка, да-што-же-ты-на-де-ла-ал

голосила нянюшка симоненчиха

 

ты — косогор 

земляникой от оползней удерживаемый

запахом чабреца зовущий к раскидыванию рук 

никаких объятий тебе не было вдоволь

ты целовал — я стирала со щёк блестящую слизь улиток

ты смеялся — я падала в колею щербатой улыбки

пачкала колени в сухой чернозём, отряхивалась

и мы шли на пруд в твоё родное село

ловить лягушек. оставляя по левую руку кладбище

ты доставал тормозок, расстилал платок

и мы как с самобранки ели с него 

колбасу, хлеб, лук и редиску 

а потом ты начинал превращать

верхние, неразвернувшиеся листья камыша

в дудочки. и я вливалась в летний

хор насекомых писком, жужжанием 

и щекотными вибрациями

 

гос-па-ди-да-за-што-же-так-ра-а-но

вторила нянюшке сестра-монашка

 

ты — грузовик-самосвал 

по пятницам забирал меня из сада

вёз через весь город и спрашивал: «не укачало?»

за воротами окончившего рабочую неделю завода

говорил мне заговорщически «пригнись»

выпрыгивал из голубой зиловской кабины 

навстречу вышедшей из цеха бабушке: 

«Воляна! Угадай, кого я тебе привёз?»

«Ой, ды хто ш там? Неужли ж цы́гана какого?

Или невесту себе новую? А то я, собака старая, 

совсем ни на что не гожуся!» —

и так пока я не выпрыгну из машины

и вот тебя спрятали в гробяные рюши

и я знаю, что ни ты, ни бабушка

никто тут не притворяется, даже эти чёрные

ты реально умер после третьего инсульта

 

ах-ка-кой-не-ха-ро-о-ший-у-шёл-мя-не-бро-о-сил

причитала она словно он нашёл новую невесту

 

ты — бронзовка в сердцевине розы

учил меня различать и называть всех жуков

клетчатые рубахи по бабушкиным лекалам

носил навыпуск, а в квадратах карманов 

по бокам большого пуза — ириски —

надо же чем-то угощать пацанов во дворе

они подбегали к тебе на прогулке

а мне так хотелось побыть только вдвоём

приподъездные деды-картёжники тоже мешали мне 

я вынужденно пинала мяч в стену

погладывая на ваш турнир

«сейчас, я проиграю и пойдём 

пройдёмся у парочке!» — кричал ты мне

 

на-ка-во-же-ты-ос-та-ви-ил-сва-ю-ва-ля-ну

спрашивала жена бабушкиного брата

 

после первого инсульта мама попросила меня

не обыгрывать тебя в козла, чтобы ты не расстраивался

но я не поддавалась, ты был учителем

и если я превосходила тебя — 

это тоже было твоей победой

и ты оставался лучшим

даже когда подклеивал себе веки 

тонкими кусочками синей изоленты

чтобы они не опускались

но вот ты лежишь, гроссмейстер игры в козла

мой соперник и друг, картёжник 

и засаленную колоду 

кто-то положил тебе в гроб

 

го-ре-та-ка-ко-е-гос-па-ди-да-за-што-же-э

на четырёх табуретках в двушке на пятом этаже

 

после третьего инсульта мама просила не вскрывать

со вторым тебя положили в больницу

ты не мог глотать, постоянно и сильно хотел пить 

просил пить и не мог — захлёбывался

мама и бабушка захлёбывались тоже

но при тебе вида не подавали

чтобы ты не расстроился

а ты рас-стро-ил-ся полностью

третий инсульт прекратил это прямо в палате

 

ру-чеч-ки-сва-и-сла-жи-ыл-и-ле-жишь-та-пе-ри-ча

на правой кисти у него синело солнце и ваня 1931

 

мама всегда звала тебя «папка»

это -ка в конце означает близкое, родное

она не скрывала, что любила тебя больше всех

и вот ты перестаёшь дышать, а она 

не расплавляется в своём горе

на полу больничной палаты

а идёт воевать к главврачу

требует нарушить протокол 

не вскрывать твоё тело пузатое в морге

ей нужен её папка весь, ненарушенный, полный

не выпотрошенный, без грубых швов

только земле и только целым 

она может доверить теперь тебя

 

мама плачет молча, не причитает, гладит тебя

теперь её мысли тебе открыты и она это знает

 

ты — заяц-русак

который передавал ей еду с поля

яблоко, хлеб, нарезанное кусочками сало

и равную твоей горсть тёрна

спрыгнув с комбайна

ты возвращался домой 

с этими дарами, отдавал ей

она верила в доброго зайца

и никогда не задавалась вопросом

откуда у него взялось свиное сало

 

молча подходили мужики трогали гроб

плакали и выходили спускались курить

 

у мужиков на похоронах всегда есть дело

причитают и голосят за них чёрные плакальщицы

до сих пор не знаю, были ли они там

или их вмонтировали мне в воспоминания мойры

мужики берут гроб на плечи

пора, могильщики вырыли яму

мама пришла на застеклённую лоджию сообщить

что они раскопали старинные кости

сделали нишу в дедушкиной могиле и поместили туда

плюшевый благородный олень в пейзаже

смотрел мне в затылок, над ним

на гвозде висела шахматная доска

дед научил играть и меня, и брата

 

мы с братом не сидели у гроба и не плакали

за нас это делали чужие бабки (не приснились же они мне)

 

я сидела и боялась, что придётся целовать лоб

мне доводилось трогать мёртвых зайцев 

с мутными, подёрнутыми инеем глазами

я гладила их мех, я играла их отрезанными хвостами

я ела их мясо

но никогда прежде мне не нужно было 

прикасаться губами к неживому телу любимого человека

подпустить так близко к себе смерть

почти попробовать на вкус

я до сих пор помню температуру твоей смерти на своих губах

я готовилась преодолеть страх

и пройти инициацию 

мне двенадцать, тебе шестьдесят два

кто решил, что пора?

 

в руку вложили крест, на лоб постелили венчик

как отпевали — не видела. вижу очередь проститься

 

в ней по степени близости я шестая

за мной — мой шестилетний брат

я не знаю, что он чувствует, мы не говорим об этом

«А теперь готовится мне венец правды, 

который даст мне Господь, праведный Судия, 

в день оный; и не только мне, 

но и всем, возлюбившим явление Его»

целовать надо в атласную ленту — венчик

но мама и бабушка целовали в лоб

мне страшно, но я смогу

больше чем страшно — больно

словно обручи, опоясывающие

бутон грудной клетки рвутся

чтобы выпустить нывыразимое 

я ещё не верю в царство небесное

но уже хочу, потому что смерть показала мне себя

 

прикасаюсь губами к коже температуры апрельского дня

следом брат, он чуть выше тебя в гробу, стоит, не целует

 

«Святый Боже, Святый Крепкий, 

Святый Безсмертный, помилуй нас» — написано на венчике

 

«погладь» — говорит ему шёпотом мама

и я вижу облегчение ребёнка

он проводит несколько раз по твоим волосам

время его инициации ещё не пришло

ты хотел дожить до его свадьбы

и говорил об этом, зная, что не получится

если бы ты дожил, ты бы узнал и моего сына

и я бы уже умела плакать на твоих похоронах

через полгода мама отметит, что я не проронила

ни одной слезинки, поставит это в укор —

хоть некогда сама запретила мне плакать на людях

кровь хлынет во все капилляры головы

горячие глаза высушат слёзы на подступе

это будет потом, пока я стою у гроба

во рту мятный Stimorol разложился 

под действием голодной слюны стал жижей

не могу сплюнуть, ни в платок, ни в землю

боюсь, что решат, что меня тошнит

очередь из многочисленной нашей родни

поглядвает на меня — я проглатываю 

 

так хоронили они твоё целое, полное тело

чёрные грачи на старых крестах сменили плакальщиц

 

сколько получили они? были ли они там?

что память заставит принять за прошлое, то и будет

у тебя не спросить, у бабушки тоже — 

могилы ваши теперь рядом, я приезжала

мыла памятники, об её — поцарапалась —

за то, что не прилетела хоронить, наверное

когда опускали твой гроб, я узнала

что крест устанавливают в ногах 

позже я спросила у бабушки, зачем

когда Иисус придёт снова, а он придёт

всем покойникам надо будет восстать

то есть принять вертикальное положение

и сразу же взять в руки это орудие и идти на восток

где молнией появился Христос — так сказала она

 

дедушка, я не хочу думать, что ты оставил меня

бесит «да на кого же ты нас» — на себя самих

 

но есть то, что меня напрягает. хочется поговорить

через год, как оседает степная земля на могиле

и ковыль насеевается рядом, и чабрец скрепляет 

корнями и запахом твердь над твоим тленом

ставят каменное надгробье с лучшим портретом

и крестик на нём выгравирован в уголке

давай встретимся во сне, и ты мне расскажешь

кто те, чьи кости лежат в нише твоей могилы

что вы будете делать, когда Иисус взойдёт вместо солнца?

только не смейся, хотя нет, смейся, смейся

только не поднимай тяжёлого

хватит с тебя трёх инсультов

после твоей смерти я стала расспрашивать

бабушку о боге, научилась молиться

и забрала из вашего шифоньера свой нательный крест

ты смеёшься надо мной — но чем заменить твои байки?

 

ты — смех надо мной

самый радостный, самый дружеский

льёшься как вода из бутылочки на могилу

где распалась на черепки и зубы твоя голова

ты уже не хочешь пить

но маме всегда будет нужно поить тебя в землю

ни вины, ни стыда я не знаю перед тобой

и всё же жаль, что не ты научил меня плакать

когда этот бутон раскрылся ором и водопадом

дома не было никого кроме меня и собаки

стены возвращали мне эхом и лаем 

звон порвавшихся на груди обручей

ты всё это знаешь. и бабушка уже знает

и когда-то узнает мама. но мне это совсем не важно

ведь те чёрные тётки оплакали тебя за всех навсегда 

а у меня на губах память твоего мёртвого лба

 

дед, ты — помнишь 

бутылку молока, что так и скисла на столе 

строгой учительницы твоего третьего класса

она сказала: достаньте задачники

ты услышал: достаньте завтраки

одна из самых твоих смешных историй на ночь

про последующие школьные годы рассказов не было

«я окончил три класса и один коридор»

в темноте я закрывала глаза

и горячие слёзы спускались в носоглотку

чтобы ты не подумал, что я расстроилась 

из-за оставшегося голодным мальчика-тебя,

и не расстроился. теперь тоже помнишь

плюшевый благородный олень смотрел на меня

он знал, что это не поможет продлить тебя рядом.