Дом поэта Андрея Сен-Сенькова в Душанбе 34 года спустя

I. На смерть поэта

 

                         Тиграну Туниянцу и его матери Любви Феликсовне, что мне были наставниками.

 

Ты ушёл туда, откуда пришёл, и это не Кавказ,

хотя Пророк ﷺ говорил, что похоже.

 

Мы не были на «ты», но какая разница здесь, где мы

говорим на языке нот: как свист с шелестом.

 

В вечности, источавшей нескончаемость слякоти бедняков, твоя мать

была аристократкой, учившей нас внимать и читать так аккуратно,

 

как мы режем баранов на праздник, приговаривая: «Аллаху

Акбар, Voilà une belle mort! [Вот прекрасная смерть!]».

 

Она учила нас быть европейцами, но не мёртвыми, как будто собака,

французскими денди, а Сараево панками, и румынками

 

чёрного дрезденского неба, и мистиками грязного

алжирского солнца, а у тебя это даже получалось,

 

и какой комплимент ещё в панихиде можно сказать.

Есть юрта в Алматы, и именуется нынче «Дом невзошедшего солнца»:

 

добро пожаловать в бар красных нацменов, дашнаков,

японских военнопленных и уйгурских солдат —

 

добро пожаловать в раскосую казахскую степь!

Добро пожаловать в землю и в степь,

добро пожаловать в смерть!

 

Теперь мы остались с потопом одни.

Дождись, пожалуйста, нас, забронируй нам столик, не уходи.

 

 

 

II. Ты выйдешь за меня, Офелия (синекдоха),

царица русской смерти?

 

                                                                                                                      Дарье Треповой

 

Я беру твою кровавую ладонь и подношу, как святыню (риторический оборот), к губам;

Я беру твою кровавую ладонь и прикладываю ко лбу (риторический оборот), будто землю, на которой молюсь.

Я беру твою кровавую ладонь и прикладываю ко лбу, будто землю с могилы нечестивцев.

 

Давай скажем бывшим друзьям (гипербола),

соблаговолили сказать при смерти нашей,

«собакам — смерть собачья» (не-риторический оборот),

чтобы не быть обязанным говорить иное

при ихней этом самом (оксюморон).

 

Каждый хочет продавать смерть,

каждый хочет продать свою смерть,

каждый хочет продать что-то смерти (литота).

Мы много ей задолжали, или Исе (мир ему), впрочем,

 

они говорят тебе о поруганной душе,

они говорят тебе о поруганной тобой душе,

они говорят тебе о душе поруганной тобой (ирония).

У тебя ещё есть душа, а про благодать вы не так поняли, впрочем,

 

есть женщины в русских селеньях,

есть женщины в русских бомбах,

есть женщины в русской смерти (ничего).

 

Скрой своё лицо, Офелия, царица русской смерти,

от слепых и несчастных нечестивцев (метонимия),

и оставь его эллипсу,

в котором смерть запрягает силки.

 

Там, за холодной рекой,

раскинулся сад — каждой розе

ты напомнишь о Боге,

о недостойных убийства прекрасной дамой (метафора),

о том, как писать стихи кисточкой из белой кости, макая в чернильницу голубой крови,

о батальоне влюблённых,

о правах женщины создавать и убивать, данной с небес (умолчание),

о гари.

 

Я рожу тебе героя,

я буду Адамом, а ты — Хавой.

Ты выйдешь за меня, Офелия

(синекдоха),

царица русской смерти?

 

 

III. Интервью Аркадия Шамилю

 

Он прислал мне список заранее по почте.

Это было любезно с его стороны.

 

 1. Что я должен был чувствовать, когда ракета

убила двенадцать моих родственников, из них семеро

детей — сколько я должен

отдать Богу взамен, чтобы успокоиться?

 

 2. Стану ли я свободен,

если за тем перевалом убьют всех,

кто желает нам смерти?

 

 3. Просто мы захотели настоящей истории?

 

 4. Сколько ещё придётся убить людей

чтобы спасти человечество,

и кто этим займётся?

 

 5. Разве вы забыли Киев

и Дрезден — разве

память спасла вас от совершения

военного преступления?

 

 6. Разве нам снится Маріуполь и Алеппо,

Багдад и Кабул, Вьеньян и Алжир,

Грозный, Сабра и Шатила? Будет ли

нам сниться Питер и Москва?

Что вообще нам будет сниться?

 

 7. Важнее ли одна слезинка ребёнка,

чем слезинки сотни детей?

 

 8. Я ведь тоже любил Магомаева,

балтийских вод не-местность и женщину,

русскую, с белизною такою молочного

лебедя — зачем вы разрушаете то,

чем нас соблазниили?

 

 9. Был бы спектакл в Москве,

если были бы Хаймарсы нам?

 

 10. Был бы Маріуполь, если бы

победил Имарат?

 

 11. Ты продолжишь говорить

«Слава Украине», если Москва

должна будет почувствовать Дрезден?

Если дом мой это спасёт, то я буду.

 

 12. Я тоже парнишей

блуждал меж не-соединяющихся троп

моего спелого сада и мечтал лишь

ещё раз коснуться её тонкой кожи,

что скоро испортит ветер времени

и пепла; говорить нежнобёдрой: «Почему мир не рушится,

не крошится от твоих прикосновений?»;

и целовать её плечи, как будто золото высшей

пробы, ведь там оно есть —

забвенье. Вы всё отобрали, 

и я должен забрать всё ответ?

 

 13. Если история — это кошмар,

от которого я хочу пробудиться,

то меня прямо в нём схороните.

 

Когда мы встретились, он очень долго смотрел на меня не моргая.

Когда он закрыл наконец глаза, то сказал напоследок:

«Я часть настоящей истории —

ты уйдёшь, а я уже не проснусь.

Потому что мне золота высшей пробы

давать уже поздно — потому что и там

не будет его, забвенья. А ты

ещё можешь попробовать».

Когда я собирался уходить,

ни на один вопрос не ответив,

он пожелал мне хорошей смерти.

Я пожелал ему тоже.

 

Кто-то из нас победил, но кто — непонятно.

 

 

IV. Отчёт для отчёта для Академии, или мой вспоротый живот

 

И ты, Непорочный, просишь выпустить из себя слова,

 

Так вот, уважаемые Академия наук Уйгурского Каганата, который мёртв;

Академия воли Илийского султаната,

который мёртв;

Академия чувств Малой Бухарии,

которая мертва;

Академия воздуха бесстрастного мира Кашгарии,

 

как жаль, что вы мертвы.

а я ещё — нет. видимо,

вы услышите данный отчёт лишь после 

капитальной инвентаризации мира, так же

известной, как Страшный суд. жаль,

что ваши души сейчас мертвы. Их ещё

не воскресили.

 

я стою посреди осенней степи и пожираю ломаным телом ледяной воздух —

 

лишь чтобы вчувствовать запах той

виртуально-священной земли, куда

ты меня ведёшь своими нераскрытми воплями, лишь

воплями ледяными и ломаными,

которые противопехотные-мины-подобно лежат на моём пути из-за тебя 

 

говоря о теле

 

когда я понял, что мне данный набор костей,

похожих на биониклов китайские копии,

не приближают роскошь небытия,

я перестал собирать свои китайские игрушечные кости

 

/ если смерть — китайская игрушка как сказал мой двоюродный прадед /

 

я ушёл от анцесторст

фак май анцесторст

фак ёр анцесторс

фак деир анцесторс

есть только я и мой Бог

а те кто были до нас меня обманули

 

я ушёл. из бытия

 

или как минимум

очень хотел попытаться

 

 

V. Индия, я твой прокажённый могол

 

…Ты опять сидишь у окна,

Прекрасная, словно образ любви воскресшей,

А жизнь за твоим плечом напевает

Светлую песню о смерти

И о близком свиданье.

 

Фирак Горакхпури

 

/ Однажды я на неделю застрял один в дешёвом отеле на окраине Дели, и постоянно харкался — чтобы не сойти с ума, я записал этот текст /

 

Я ничего не знаю об Индии, и ничего в ней не понимаю —

посмейтесь, и я повторю это по-английски:

«Ай донт ноу нефинг абут зе Бхарат,

эн ай кянт андерстанд».

 

Быть может, я расист, но: я так и не понял, чем отличается от брахмана — далит, кроме биологии:

коли видишь убогого старца, что лишь раз в жизни запускал губы в спелое манго,

сочащееся древностью великих царей, благословлённых

сияющим ярче экрана компьютера идолом? Индийский жрец скажет,

что в прошлой жизни он насиловал маленьких мальчиков и разрезал их животы,

набивая говяжьими кусками — индийский жрец не врёт, жрец

никогда не врёт. Видишь черномазую босоногую, покрытую дешёвым

зелёным платком девчонку вблизи имперской мечети, неустанно

бродящую за тобой в поисках рупий для матери проститутки? Представь, что

женщина, бывшая ей, камни совала в уста своих молодых бастардов,

чтоб не просили о манго, и сразу жизнь покажется интересной,

глубокой и закадычной. Но я не хочу учить никого жить,

здесь много другого:

 

Индия, я отравленный могол твоих прерий,

твоих диких сладких деревьев и острых несчастных фруктов,

я — светоотражающие штаны Танцора Диско, и я же —

бедные мальчики Бомбея, что паломниками

идут к тебе на могилу, Танцор Диско. Я — чёрный 

слон твоей рабской армии, а также пашмина

джайпурского рынка, что вы иностранцам не продадите. Я,

как сказал мой брат, могольский Маиугли, и я же там,

откуда ты родом, мой Хиндостан. Когда смотря в мои узкие глаза,

индус спрашивает: «From which part of India you are from?», я отвечаю:

«Из той, that you are lost. You and Pakistani lost».

Я рождён под солнцем, что было холодней; я рождён на земле,

что была холодней; я рождён в степи, где был горизонт, где был горизонт, где был горизонт,

я был рождён там, где полусгнивший казах до последней возможности

видеть мир иначе, чем сном расстрелянного, держал для вертухая кинжал.

 

Я оттуда, где люди по-настоящему умирают, запомни, кусок земли.

Оттуда, где любимая не воскресает и балалайка не играет.

Я еду в Тоба Тинх Сэй, чтобы сикх напоил меня чистой водой.

 

Но зачем вам вся эта скука? Бедность — это не прикол.

Я расскажу Настоящее: мы ехали

через весь роскошный и грязный Мумбай, под музыку из Танцора Диско;

и перед нами на дешёвом байке проехала семья: муж за рулём, а сзади него,

вся покрытая чёрной чадрой в сорокоградусной жаре, сидела женщина

и держала ребёнка, и нежно держала ребёнка, не боясь уронить; и Соня

назвала её Мумбайской Мадонной. И я тоже назову её 

Мумбайской царевной, держащей джигита, не боясь уронить в опасную

дорогу, где каждый обгоняет и постоянно сигналит. О, как была она

грациозна. Как была она бесстрашна в этой печальной стране.

 

 

VI. Дом поэта Андрея Сен-Сенькова в Душанбе 34 года спустя

 

Салом, ака, из спазма сладкого сна падишаха; из игрушечной Персии, то есть из Душанбе

 

Это потом ты напишешь о маленьком сербском городке,

где один и тот же оркестр играет на похоронах и на свадьбах,

а раньше ещё и на хорватских.

Сейчас ты — бактрийский мальчик в октябре 24-го,

который поднимается на перекладину,

думая о дождевых червях

(бывают ли они в Душанбе? ты не наврал?),

цвета штанов согдийской девчонки,

медленно за ним наблюдающей,

 

и когда он (то есть ты) оказывается на вершине,

 

— и на секунду,

если присмотреться,

он никогда не имеет страха;

и если прислушаться,

то даже тишина умолкает, —

 

он смотрит на совок и на Персию,

на отделенное от организма сиденье машины,

не пережившее последние 34 года,

 

и резко, уверенно бросает себя

в это холодное солнце,

в эту жаркую землю. как он хорош.