Жмурится сосущим языком

Всю жизнь бродил по ажурным мостикам над бездной.

И лизал пломбир, зажмурив глаза.

От наслаждения.

 

***

 

затаился                   в самом себе

 

 

 

как горная деревушка

 

 

 

 

 

 

 

вслушивающаяся

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

в приближающийся автобус киллеров

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

с автоматами

 

 

***

 

она торчала впопыхах гремела

вывихом

и

 

 

 

выла

 

 

как будто выдуманная здесь

на сквозняке

 

и если выдутая прочь

из с занавеской коридора

она сияла второпях

 

то и взаправду

 

проснувшись вот

и

 

 

 

 

 

 

 

навсегда

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

как утро

 

 

Хороводы с солнцеголовым

 

зависая над морским дном

уподобясь неизвестному существу

пронизанному солью и солнцем

колыхаясь то ли медузой то ли

терпящей бедствие шлюпкой

за секунду до поглощения чудовищным осьминогом

вторгшимся в воздух с древней гравюры

или скорее взорвавшимся от бесконечного грохота верезга истерических голосков

капель мазута дождя из жестянок и башмаков

невероятным ктулху

нарушителем геометрической гармонии мира

выдуманной арабами в дырявых шатрах

точнее иранскими богословами

между утренним и послеполуденным чаепитиями

из тончайших фарфоровых чашечек

подарке китайской принцессы

из клокочущего над бездной чумазого казанка

княжества У или какого другого улетающего звука

возможного только у тех кто не способен рычать

как свойственно северным варварам

как и все они выписанные кистью на циновках и шёлковых простынях

давным-давно захлебнувшимся в свитках

с иероглифами или арабской вязью

разбившимся о камни с щербатыми рунами

наплясавшись у степного костра

с хохочущим солнцеголовым

союзником против космической гнили

и всяческой гнуси в образе человеков

таращащихся из мрака

 

всё это медленно проплывает

перед зрачками омытыми солнцем и солью

пока висишь между небом и дном

в мировом океане

для которого каждое море всего лишь ещё одна ночь

проведённая в спальне с рассказчицей

из самарканда или вовсе не самарканда

ему всё равно

 

как и тебе прямо сейчас

когда своей тени не видишь

и вот совсем невесом

призрачней бестелесных

шепчущихся в уголках проплывающих по роговице

смеющихся над неуклюжим

невозможным и газообразным

вылепленным из сумерек и отдалённого

 

 

***

 

пустоголовый вой

параллельной прямой

 

наедине с собой

бормочу сам с собой

 

шевелю ногой

что твой домовой

 

киваю головой

 

 

Варвары

 

зима уходит не уходит улица не знает

скользит

ночью ли днём

молится и молится а кому

о чём на каком

языке

обугленным ртом костяной

дудой обожжённым

воздухом

полуживым шевелясь

небесным полуживотным сейчас

сейчас сейчас сейчас

потому что

второго

перед рассветом как всегда не

будет

вот и хорошо вот и баюшки

баю

а то сколько их насвистывающих

шипящих

вслушивающихся

 

 

Бормочущие все одновременно

 

скрежещет воздух сиплыми стволами

угрюмцев беженцев беседы

за выспренней

надувшей губы и отворачивающейся

рекой

которые хоть сиволапы а верят в скорое прибытие

 

где

скрежет непротёртых механизмов

и

серое преобладает

дарит ощущение великолепия

и обещание всяческих деревьев неоспоримых инопланетянок

 

 

Голос Cesária

 

проносимся по шоссе мимо лугов и реки

посверкивающей за теми лугами и влажным лесом

 

cesária évora поёт онлайн tudo tem se limite

мама просыпается на заднем сиденье слушает замерев

 

о чём она сынок?

 

португальского а уж тем паче креольского я пока что не знаю мама

но перевожу как бы в шутку

а на самом деле куда как всерьёз

 

…когда я была девчонкой

отец любил меня больше всех

главные гостинцы из города были непременно для меня

матушка отводила глаза в сторону

но ни разу ни слова

 

тогда он помню привёз белое платьице с оборками

белые банты и гольфики

я была так счастлива

кружилась по двору а потом

выскочила за ворота и полетела куда глаза глядят

 

ветер кружил мне голову

обещал все радости мира

и тут

я как будто запнулась

 

обернулась а в воротах нашего деревенского дома

стоял мой папа

такой высокий широкоплечий непобедимый

 

в глаз ему залетела древесная стружка

подумалось мне

ведь поблизости ставили новый бревенчатый дом

 

вот-вот помашет рукой и улыбнётся

но нет повернулся и вошёл в ворота

 

сейчас мне семьдесят пять а больше всего на свете

хочется добежать до тех ворот

и барабанить в них барабанить

 

………………………………………

………………………………………

………………………………………

 

я выучу креольский мама непременно

мы

ещё споём втроём с cesária

 

 

***

 

свежесрезанные ломти ледяного неба

стоят поджав губы как неживые

не шелохнувшись

горящие в замороженном воздухе

 

параллелепипеды скуки и смерти

искусственные кристаллы

 

срезы давно не сочатся

смёрзшиеся в слюдяное молчание

но кажется кто-то колотится

скребёт заиндевелые стёкла

 

кричит и плачет

хочет переиначить

 

а точно двоичный код

нечет и чёт

хоть и и пророчит

но уже ничего не хочет

 

а только точит себя и точит

 

 

 

 

 

 

 

точка      —       тире       —       многоточие

 

 

***

 

…и когда они закончили удивительную историю

все заохали зацокали языками

и девочка с мальчиком куда-то делись

а любопытные горожане как будто очнулись

и загалдели вытирая несуществующую воду

с едва ли существующих лиц

и кто-то заметил: как же горящие золотом буквы

в Книге которую нам тут читали

очаровали нас как

только в детстве мама могла

читая на разные голоса нараспев

журчащие шепчущиеся и щекочущие нёбо

всхлипывающие и рыдая в открытое окно

высовывающиеся вслед уходящим

машущие бесстрашно как перелётные птицы

над пылающей степью

обледенелым морем и смерчем

пританцовывающим от одного края пустыни

к другому смертельному краю

обжигающим как губы

вся в вмятинах жестяная чашка и с диким

пахнущим разнотравьем и замирающей за горизонтом песней

кипятком как мнемоническим средством

с душицей и лохматой мятой

которые водились только на полке

на бормочущей в закоулках незабываемой пушкинской десять

 

а теперь перед охающими и цокающими языками

покачивающими головами на чердаке

лежала на голубом детском стульчике

книжка-невеличка (а тогда казалось

Книга с огромными крыльями

страницами с золотым обрезом

и звонкими сияющими в человеческий рост

буквами счастья и мира

смирения и любви как последней на свете новости)

 

не то букварь не то раскраска с фигурами речи

неразличимой теперь как ни пытайся

 

а когда все обернулись на внезапный голос

у слухового окна

с серого тоньше стеклом

к горькой воде примёрзшим

на дне корыта

 

как сам же сказал когда-то

 

то увидали как параллельный иван

йоган ёхан иоанн

и множащиеся отголоски спустя

распластался экибастузом на дощатом полу

и молчит оглушительно

 

и абсолютно исчерпывающе

 

 

***

 

сказуемые падшие никому не принадлежащие

даже самим себе

не способные ответить по существу

прилежно претерпевающие безначалие

и детскую глоссолалию природы

космоса лепечущего изо всех дыр

о невозможности как празднике бесконечности

вероятной и непостижимой и оттого

драгоценной в каждой вишнёвой косточке

подробной как зрение насекомого

наблюдающего за пятилетним охотником на стрекоз

и невесомых висящих над садом

улыбающихся незаметно

похрапывающим под утренним деревом дерзким ребёнком ван гогом

 

 

Недоумение

 

хлебное и медоносное ты моё

кисломолочное и простоквашное

квашенокапустное и малосольное

хрустящее и сочащееся по губам

облизываемое с пальцев

без стыда и сомнений

честно пропечённое

с прогорклой корочкой и дышащей сердцевиной

с запёкшейся на боку

золотистой бляшечкой

отколупываемой наперегонки

царями Востока и Севера

Запада и Юго-Востока

а на Юге давно уже зареклись

расковыривать пахучие и огненодышащие

развевающиеся волосами с пылу с жару

что твои летучие и лепечущие

на обжигающем ветру

солнечной пустыни

полыхающего воображения

имя которому растерянность

брошенного на съедение

жезтырнак отчаяния и одиночества

пронизывающей свободы

 

 

***

 

вот если б дырку не проделал

в горячем космосе гагарин

ну что с собой бы ты поделал

себе бессмысленно подарен

 

 

Мешок нелепиц

 

когда бы руку протянул

в домодельную рвань

всю из дырявого холста

глотающего слёзы

в отрепьях умоляющего мира

осыпающегося ссохшимися отпечатками песен и городов

гремучих змей и носорогов

тушканчиков и крокодилов

начальников цехов и куропаток-секретарш

залихватских таксистов и водителей хмурых грузовиков

горничных и задумчивых бариста

кувшинов и кувшинок

рассеивающихся в воздухе следов от прошелестевших и отсмеявшихся

 

огней вдали за рекой и стукающихся о толстое стекло кубиков льда

суматошных мобильных и трассирующих неотвратимо

касаний сквозь годы и забывшихся

на автобусной остановке

 

хижин из пластиковых бутылок и хайвеев

 

громыхающих на эстакадах сверхскоростных поездов

и шепчущих последние признания наркоманок-убийц

чьи ванны полны улыбающихся мальчишек с мокрыми волосами

но как статуя александра с руками как приклеенными

к керамическим бортам посмертной славы

и четырёхлетнего который пеплом летел с 53 этажа

ждал отца в запотевших очках

не сорок лет а все пятьдесят три года

и не торопил

 

миллиона ящериц и миллиарда богомолов

золотых песчинок и серых щепоток золы

оставляющей по себе напоминание и предостережение об

улетучивающемся

пока глаза слюнявят эти знаки

единственном и неповторимом

мире

которого и нет уже совсем

и никогда не будет

 

по крайней мере в том виде

к которому привык протягивающий руку

в дырявую невесомость

исполненную всего что помнит и чего не помнит

вовсе

 

исполненную всего что помнит и чего вовсе

и не помнит

 

исполненную всего что помнит и чего

не помнит

 

исполненную всего а чего

не помнит

 

исполненную всего и

ничего

 

исполненную всего

и

 

 

 

 

 

 

 

ничего

 

***

 

пассажир вытирает бумажной салфеткой лицо

у матового лайнера на борту

у облака за пазухой

 

всё дальше и дальше от того

кто отходит от гигантского окна перекатывает леденец во рту

ускользающий от языка и совсем уже безвкусный