Я — дверь

Пьеса написана для микрофестиваля коротких пьес «Старый новый драмарафон»

 

Я знаю про людей больше, чем они думают. Каждый стук — это мой язык, каждый порог — моя память. Мои доски помнят больше, чем любой человеческий мозг. 

Марат. Сорок лет. Таксист. Разведён три года назад. Его бывшая жена Светлана уехала в Алма-Ату, забрав с собой дочь Аню.

Я помню его первую встречу со Светланой. Это было десять лет назад, когда он ещё работал водителем в мэрии. Она — молодой специалист в отделе культуры. Познакомились на городском празднике. Он подвёз её домой после корпоратива, и между ними что-то вспыхнуло. Быстро. Как степной пожар.

Первые годы лились прозрачным мёдом. Марат привозил ей цветы после работы, даже когда был смертельно уставшим. Аня родилась через год — маленькое чудо с карими глазами Светланы и упрямым подбородком отца.

Но потом началось выгорание. Марат стал много работать. Сначала допоздна в мэрии, потом — ночными таксистскими сменами. Светлана — с вечными упрёками: «Ты совсем не уделяешь нам времени», «Ты становишься чужим».

Развод случился внезапно и буднично. Как очередная смена линолеума — тихо, без скандалов. Светлана забрала Аню, оставив Марату старый холодильник «Бирюса» и коробку с общими фотографиями.

Элина — молодая учительница из соседней квартиры. Тридцать пять лет. Никогда не была замужем.

Марат впервые заметил её три года назад. Она стояла у подъезда, курила. Руки дрожали. В тот день умер её первый ученик — Рустам, мальчик с редким заболеванием крови. Марат случайно услышал её разговор по телефону. Она умоляла кого-то объяснить, почему дети умирают так рано.

С тех пор они изредка здоровались. Она — усталая, с тёмными кругами под глазами. Он — замкнутый таксист с горькой улыбкой разведённого мужчины.

Элина собирала истории болезней. Целый шкаф медицинских карт детей, которые умерли слишком рано. Это было её странное послеобеденное хобби — листать карты, пытаясь найти какой-то скрытый узор, какую-то логику в абсолютно алогичной детской смертности.

Максим. Двенадцать лет. Редчайшее генетическое заболевание.

Марат однажды подвозил его маму. Женщина работала уборщицей в больнице. Рассказала, как сложно растить больного ребёнка. Как каждый день — это борьба. Марат молчал. Изредка кивал. В его таксистском мире было много историй о чужой боли.

Максим рисовал странные картинки. Марат видел их однажды, когда привозил его маму домой. Абсурдные существа, пейзажи, где линии искажались под немыслимыми углами. «Он художник», — говорила мать. Но Марат чувствовал — это было что-то большее.

А дед Абылай — отдельная история. Семьдесят пять лет. Бывший геолог. Объездил полстепи.

Однажды зимней ночью, когда Марат возвращался с ночной смены, дед стоял посреди двора. Босой. В одной рубашке. Температура была минус двадцать. Марат остановился. Предложил подвезти.

Дед рассказал странную историю. В экспедиции 1975 года они нашли нечто в степи. Что-то, о чём нельзя говорить вслух. От чего седеют не только волосы, но и сама память. 

«В степи есть места, — шептал дед, —  где время течёт не так, как везде. Где прошлое и будущее —  как две стороны одной монеты». Марат слушал. Не верил. Но что-то внутри него дрожало от этих слов.

Когда я решила постучать, это было не просто так. В метель времена меняются. Реальность становится мягче, чем мой дубовый косяк. 

Старик Абылай единственный, кто понимает язык предметов. Когда он проходит мимо меня, я чувствую, как он считывает мои истории. Его руки — это карты местности неизвестных миров, а глаза — окна в такие реальности, о которых люди даже не подозревают.

Казахская песня «Жастар-ай» звучала где-то между моими досками, в щелях, где живут призраки и забытые воспоминания. Я помнила каждую её ноту. Эта песня — как протяжный вой степного ветра, как отголоски молодости, что уходит безвозвратно.

Когда я постучала, время действительно остановилось.

Стук был не похож на обычный человеческий. Глухой, протяжный звук разлился по квартире, как странная вибрация. Марат вздрогнул — резко, всем телом. Элина, бывшая в тот момент на кухне, выронила чашку. Дед Абылай — тот вообще замер, словно прислушиваясь к чему-то, что слышал только он.

В тот момент что-то проникло в комнату. Не человек. Не призрак. Что-то между реальностью и памятью.

Максим — умерший мальчик — появился первым. Не физически. Его присутствие было как едва заметное марево, как тень на периферии зрения. Он смотрел странными глазами — слишком взрослыми для двенадцатилетнего ребёнка. В его взгляде была какая-то первобытная мудрость.

Элина первой его почувствовала. Медицинская карта в её руках задрожала, листы зашуршали, словно пытаясь рассказать что-то очень важное. Она всегда собирала истории болезней, но никогда не думала, что они могут… оживать.

Марат разлил водку. Не со зла. Просто руки внезапно стали неподвластны контролю. Капли жидкости образовывали странные символы на столешнице — то ли казахские руны, то ли какие-то древние письмена.

Дед Абылай что-то шептал. На языке, которого не знал никто в этой комнате. Возможно, на языке степи. Языке ветра. Языке времени.

«Жастар-ай» теперь звучала иначе. Не как песня. Как заклинание. Как молитва. Как проводник между мирами.

И тогда началось самое странное.

Максим — точнее, его присутствие — начал что-то творить. Воздух вокруг него становился плотным, как желе. Образы его детских рисунков — тех самых странных картин, что Марат видел когда-то, — стали проявляться прямо в комнате. Искажённые линии пространства, существа с невозможной геометрией.

Элина прижала карту к груди. Её пальцы дрожали. Она всегда знала, что в болезнях есть что-то большее, чем просто медицинская статистика. Что-то потустороннее. Что-то, что наука не может объяснить.

Марат смотрел. Молчал. В его таксистском мире было много странного, но это превосходило все возможные границы восприятия.

Дед Абылай продолжал шептать. Теперь уже громче. Ритмично. Как шаман на древнем ритуале.

Метель за окном становилась всё плотнее. Время — всё текучее.

И в какой-то момент грань между реальностью и чем-то иным растворилась.

Когда они начали свой хоровод —  Марат, Элина и дед, я тоже закружилась. Мои петли зазвенели, косяки задрожали. Я была частью этого странного ритуала, где время теряет границы, а реальность становится похожа на туман.

Элина прижимала к груди старую медицинскую карту Максима. Марат держал початую бутылку водки. Дед Абылай напевал «Жастар-ай» — тихо, едва слышно. 

А потом наступила тишина. Метель. Музыка. И тихий смех. 

Я — дверь. И я знаю больше, чем кто-либо может подумать. 

В эту ночь что-то родилось. Или умерло. А может, и то, и другое одновременно.