Последний урок мастера

Из легенд о Фидии, создателе одного из чудес света — статуи Зевса в Олимпии)

 

Когда в Народном собрании Древних Афин возник вопрос о том, кому отдать заказ на новую статую богини, покровительницы города, большинство из собравшихся без колебаний указало на молодого скульптора Алкамена. А остальные охотно с ними согласились. Лишь один голос нарушил стройность единодушного мнения и прозвучал неожиданно среди стихающего одобрительного гула:

— А разве Фидий уже умер?

Сказал это живописец Полигнот, который был уроженцем иных мест, но за труды и проявленный здесь талант получивший афинское гражданство. В Собрании он больше безмолвствовал, чем говорил. А если уж открывал рот, то без толку слов не растрачивал.

Конечно, за Фидием знали немало прежде заслуг. Разве не его статую Зевса в Олимпии и доныне славила вся Греция? Всерьёз утверждали, дескать, сам верховный бог одобрил и принял работу мастера. Доказательством служила плита, что разбила молния перед грандиозной статуей. Да и молодой Алкамен разве не был ещё недавно учеником Фидия и не внимал всякому слову искусного мастера?

Однако теперь свежий талант безбородой юности казался предпочтительнее всех умений одряхлевшего Фидия. Оттого в Народном собрании и царило единодушие. Правда, до тех самых пор, пока слова Полигнота не внесли вдруг смятение и разлад.

Долго после этого не утихали прения. Нашлись понемногу и те, кто соглашался, что, безусловно, следовало бы оказать честь Фидию. И, наконец, вспомнив о благородном духе царившей в Афинах демократии, Собрание решило по справедливости — устроить между двумя скульпторами состязание. Тогда бы их собственные творения явили народу достойного.

В тот же вечер, когда Полигнот оказался у Фидия, чтобы порадовать друга новостью, он застал его лежавшим на скамье с холодным компрессом вокруг ноги. Виной тому стало упрямство Фидия, который, не желая дожидаться помощников, взялся утром передвинуть сундук с инструментами да отдавил пальцы стопы.

Ужаснувшись виду друга, Полигнот возроптал:

— Клянусь Гераклом, твоё упрямство не излечить и могилой! Теперь из тебя скульптор, как из осла добрый конь!

— Ну ладно, будет тебе.

— Нет, ты скажи, — возразил Полигнот, — где сыскать такую другую возможность, чтобы вновь заявить о себе?! И разве ещё будет случай утереть нос зазнавшемуся Алкамену? Ведь он и вспоминать не хочет того, кому обязан всем. А между тем такое состязание и на неделю отсрочить не дадут!

— Да угомонись же! — пресёк наконец стенания Полигнота Фидий. И суровость его бородатого и шершавого из-за морщин лица смягчила совсем ребяческая улыбка. — Я только охромел, а не остался без рук. А посему приму, как есть, всё, что мне уготовано.

— Но послушай: камень не воск, и твоё здоровье должно быть отменным!

— Вот и налей вина да выпей за моё здравие!

Новая статуя Афины должна была вознестись над Агорой — главной площадью города — уже через три месяца. И потому там, где воздвигли для неё постамент — десятиметровую мраморную колонну, через сутки приготовили и место для состязания. 

Тогда же из почтенных мужей Афин избрали семерых судей, которым каждый день до истечения срока надлежало следить, чтобы соперничество оставалось честным. А вечером, когда работа прерывалась, их должен был сменять отряд охраны и дежурить у колонны до самого утра.

Для неравнодушных к зрелищам горожан, коих всегда толпилось на площади чрезмерное множество, соорудили вместительное возвышение. Оттуда в любой час можно было свободно видеть, как продвигается работа у ваятелей.

В первое же утро, открывшее счёт времени состязанию, молодой Алкамен, своевременно прибыв и разложив инструменты, уже осматривал и примеривался к своей глыбе мрамора, тогда как Фидий верхом на осле только показался на площади. Под недовольный гомон задетых его опозданием первых зрителей он невозмутимо спешился у приготовленного для него камня и, опираясь на свежеструганный посох, заковылял к Алкамену. 

— Видел намедни твоего Диониса, — сказал Фидий вместо приветствия бывшему ученику. — Он исполнен, надо признать, в лучших традициях самых искусных мастеров нашего дела.

Алкамен лишь кивнул на то, вероятно, считая естественной подобную похвалу. А Фидий продолжал:

— Но, уверен, ты всё же способен на большее, чем просто быть ловким, как попугай, подражателем. Только надо тебе запомнить главное — что каким бы ты ни был мастером, всегда будет то, чему и дальше следовало бы учиться.

— Что за вздор! — точно обжёгшись, встрепенулся Алкамен. — Чему, по-твоему, я мог бы ещё научиться?! Любой материал стал послушным моим рукам. Да и скульптуры, говорят, выходят не хуже даже твоих теперь!

— Может быть, но едва ли, говорят, и лучше.

— Да ты просто завидуешь мне, неуёмный вздорный старик! К чему затевать подобные разговоры?! Вон стоит твой камень, а здесь — дожидается мой. И только состязание докажет, кто из нас прав!

— Если это и правда тебе поможет, — согласился Фидий, — пусть будет так.

Он неуклюже проковылял назад и опустился на скамью перед своим камнем. Правда, начать работу в тот день так и не собрался. То сгонял без конца к переносице брови, то тёр да с силой оглаживал хворую ногу. И, казалось, что терзает его не столько боль в ноге, сколько мысль, внезапно порхнувшая в голову.

Просидев, верно, час, щурясь на колонну и ворох эскизов к будущей статуе, Фидий вдруг дёрнул в воздухе раз-другой руками и от безупречно исполненных рисунков не осталось и единого целого листа. А после, к удивлению собравшихся, влез на осла и исчез так же неожиданно, как и возник до этого раньше.

Минуло без малого две недели, прежде чем Фидий вновь появился на площади. И его инструмент зазвенел наконец по мраморной тверди белого, точно полуденное солнце, камня.

Новые эскизы, брошенные вокруг, заменили прошлые. Хотя для тех, кому удавалось их разглядеть, они представлялись странными и несообразными. А по мере того как скульптура обретала схожие с ними черты, подобную несообразность стали замечать и другие.

Зашептались тогда, что, видно, Фидий уже не тот, изменяют глаза и руки дряхлому старику. А иначе, как объяснить несоразмерность тела богини с вытянутыми животом и спиной да длиннющими, ровно у цапли, ногами.

Среди прочих множились и недовольные, которые и до того не слишком верили в неувядаемое мастерство Фидия. Ну а тут и вовсе распалились, посчитав и наполовину сделанное немалым кощунством и злом. И раз вечером, похватав дубьё с булыжниками, потянулись крикливой толпой к воротам его дома. 

Кто предсказал бы, чем это всё закончится, если б не вмешательство Полигнота, оказавшегося в ту минуту также у дома Фидия. Лишь его твёрдость и жаркий тон увещеваний о том, что самосуд пристало чинить не свободному гражданину, а варвару, уберегли в конце концов несчастного от безрассудной расправы.

Между тем сам Фидий всё чётче проявлял намеченную в мраморе фигуру, постепенно одолевая бесформенную грубость плотного камня. Но даже если б скульптура и не вызывала таких осуждающих толков, любому стало ясно, что завершить работу в срок ему никак не успеть.

Ну а Алкамен, давно избавив свой кусок мрамора от всего лишнего, занимался шлифовкой и деталями. И там, где пробегал его резец, нежней и трепетней становилась плоть. Проступали в виртуозной отделке шлем со щитом и берегущая гордо изогнутую грудь эгида. А лучи солнца, проникая свободней через ровную поверхность камня вглубь, наполняли фигуру внутренним светом.

С каждым следующим днём народу на площади лишь прибавлялось. Не иссякала очередь из желающих увидеть творения, которые только и обсуждали в целом городе. Одно — с восхищением, другое — с угрюмой многозначительностью. И в час торжества по случаю завершения состязания ни у кого не возникало и призрачного сомнения, кто станет в нём победителем.

Ещё звуки флейт да дружного боя литавр не полностью рассеялись в воздухе. Ещё не все утолили аппетит обильными праздничными блюдами. И дымный дух жареного мяса по-прежнему дразнил ненасытных. А судьи уже распорядились поднять статую Алкамена на уготованный, как полагали, ей постамент. Правда, когда она там очутилась, восторги и беспрестанный гомон стали стремительно никнуть, а затем и вовсе исчезать. 

В ослепительно солнечной выси превозносимая статуя богини предстала для всех совершенно в ином виде. Зримая под таким углом, казалось, она сократилась в росте и, утратив прежнюю гармоничность, стояла будто пришибленная синью небосвода.

И, точно придавленные той же силой, стояли и люди на площади. Внезапность преображения сковала их уста безмолвием.

Один Полигнот не утратил силы голоса и красноречия. По-прежнему веря в конечный успех, он обратился к судьям со словами:

— Чем так истуканами стоять, не лучше ли и статую Фидия тоже примерить на колонну?

Вряд ли судьи серьёзно восприняли бы это предложение, но неожиданно Полигнота поддержали вокруг.

— Конечно же! — прокатились вереницей бесконечные восклицания. — Отчего бы, справедливости ради, и впрямь того не попробовать!

Не желая вызвать большего волнения, судьи нехотя согласились. И как только Афина Фидия увенчала постамент, народ на площади охнул. Вся её нелепая растянутость, видимая на земле, сократилась наверху до естественного вида. И фигура приняла грациозный и величественный облик богини. А грубая обработка, которая казалась вблизи незавершённостью, сделала фигуру на расстоянии неотличимой от реальной.

— Гляди-ка, гляди! — дружно загудели в восторге люди. — Ведь статуя встала туда, будто живая!

И тем, кому тогда посчастливилось видеть её, неизменно заверяли, что уготовано ей было стать ещё одним чудом в мире. 

Но судьи, обескураженные случившимся, решили объявить победителя лишь на следующий день. А наутро Афина пропала с площади. Не помогла даже охрана. Не сумела она толком ответить, куда за ночь могло подеваться целое каменное изваяние.

Выяснилось также, что куда-то исчез из города и Фидий. Причём в тот же день, когда пропала статуя. И даже Полигнот не смог объяснить столь внезапного исчезновения друга. Правда, памятуя о прежних его чудачествах, нисколько тому не удивился. Однако всеобщее непонимание породило бесчисленные слухи.

Кто-то верил, что видел Фидия в компании купцов, покидающим на торговом судне гавань Пирея. И что, соблазнившись новым заказом, он направился в иные земли.

Болтали также, что он оказался не чист на руку и не раз утаивал с заказов золото. А потому встретил последние дни в темнице, где и покончил с собой от гнетущей тоски и безысходности.

Но чаще прочего пересказывали видение Алкамена, что тот будто бы нередко вспоминал по какому-нибудь подходящему поводу. И всегда заключал такими словами: «Это была заслуженная награда от богини непревзойдённому мастеру, которая и вознесла его вместе со статуей на недоступный для обычного смертного Олимп».