Отрывок из романа «Возвращение»

Вдохновение можно найти даже в прогнозе погоды. 

Хаяо Миядзаки

 

Гранат зацвёл, появились нежные, алые цветы. Не выходя за ворота, можно наблюдать, как они, день за днём, превращаются в плод. Раз в неделю я участвовала онлайн в группе поддержке писателей, которую вели психологи — доктор Мурат и Патриция Элвуд. Когда-то они учились вместе в Швейцарии, на отделении юнгианской аналитики. Мы, участники группы из разных стран, записывали по-английски свои мысли, чувства, сны и потом читали их друг перед другом. Например, нам задавали написать тексты на абстрактные темы: «Тревога», «Дерево», «Свинья», «Пещера», «Вечная молодость». Это было интересно — написанные с заглавной буквы слова становились метафорами. Со стороны ведущих не следовало замечаний: как и все современные психологи, они говорили беспристрастно, просто констатируя факты, как персонажи анимации Миядзаки, особенно в фильме «Мой сосед Тоторо», как будто не существует ничего в мире определённо плохого и определённо хорошего, а всё сливается и движется ровно и естественно. Фильмы Миядзаки я пересматривала в эти дни не отрываясь, от начала до конца. Ещё мне подвернулась в «Ютубе» лекция крупного бизнесмена на канале TED, он говорил: «Чтобы почувствовать жизнь во всей её полноте, прежде всего надо ответить самому себе на вопрос: кто ты и что ты делаешь? А далее понять: кому будет хорошо от того, что ты делаешь?» Почему-то эти слова в лекции оказали на меня влияние, я действительно ответила на эти вопросы и поняла, что они очень важны, по крайней мере, для меня.

В этих упражнениях постепенно проявлялось то, что описал Юнг по отношению к созерцанию природы: «ЕНе кажется ли в такие моменты, что кто-то говорит — тот, кто совершеннее нас?» Кто-то назовёт это интуицией или чем-то ещё, а возможно, это ты и начал говорить с собой и с окружающей действительностью, преодолев сопротивление, страх и боязнь разоблачения собственной слабости. Даже в названии фильма Миядзаки есть отсылка к общению и познанию: кто таков, этот мой сосед? Кто такой — чужой, кого я вижу рядом? Надо ли мне бояться его, протянуть ему руку или, напротив, наглухо закрыться от него? Поняв другого, можно узнать правду о самом себе, и это всегда немного опасно, ведь страшно, наверное, обнаружить пустоту внутри себя. 

Патриция как-то упомянул термин kidalt — взрослый ребёнок, то есть взрослый, который не всегда понимает чувства других. Поэт и драматург Тарик участвовал в разговоре, он и пригласил меня в эту группу, что я с благодарностью приняла, и сказал, что понять другого полностью невозможно, мы ведь и себя-то не всегда понимаем, что уж говорить о другом человеке — это отдельная вселенная. Мы можем только наслаждаться общением, по возможности радовать ближнего, к которому мы расположены. И в этой сиюминутной радости и есть только некий отблеск условного понимания другого.

Зимой на набережной дул ветер. Патриция утверждала, что мир — это море взаимосвязей, вкус каждой капли его соли ведёт к тайне. Она не раз бывала на канадском севере, сумела сблизиться с инуитами, изучая современное бытование мифа, и они даже допустили её до участия в обряде. Для медитации она учила использовать картинки карт Таро, рисование мандал или рисование вообще, тенгрианский круг и шаманскую музыку; она предлагала принять себя как есть, без осуждения, как в древние времена отсутствия доктринальных религий. Есть ты, человек, а кроме тебя — небо, природа, море.

 

***

 

Когда я перестала замечать шум моря? «Муза, скажи мне о том многоопытном муже», «скидки на интернет от Vodafone, спешите», «На Анталью надвигается западный ветер, который вызовет сильный шторм», «Муза, скажи мне о…»

Кроссовки намокли. Собирается дождь. Цветок граната. Кровавый сок разливается из раненого граната по белой льняной скатерти. Книги покрывают землю, как осенние листья. Киноварь и краплак — кровь земли и плоть старинных рукописей, цвет печати, подтверждающей подлинность документа. Мелкая галька. Полоса неба. Ветер холодит руки. Белая пена. Ещё волна. Снова волна.

По заданию Патриции я записывала сны, вот некоторые из них.

«Мне семь лет. Я играю возле школы с разноцветными надувными шарами, у меня — голубой. Вдруг он увеличивается, прозрачный и лёгкий. Я обнимаю его руками, и он поднимает меня вверх, над землёй, невысоко, чуть выше человеческого роста. Вдруг я лечу, медленно и спокойно, над школьным двором, над городом. Внизу — маленькие, как игрушечные, деревья, крыши, автомобили, люди, улицы. И я чувствую абсолютное счастье». 

«В галерее современного искусства Ванкувера была выставлена инуитская скульптура ворона с лицом шамана на спине. Мы говорим: "Я есть" — это значит, что мы смертны. Шаман говорит: "Я был человеком, теперь я Ворон". Он будто здесь и не здесь. Когда шаман встречается с царём подземного мира — Эрликом, он встречается со своими страхами. Если шаман знает, как обмануть Эрлика, значит, он знает, как обмануть свои страхи. Когда шаман летит над землёй, он счастлив и несчастлив одновременно, потому что он сильнее, чем люди, но слабее, чем боги. Он естественен, как сама жизнь, но он видит больше, чем люди. Он не совсем человек, он скорее максимально иррациональный человек». 

«Я на железнодорожном вокзале. Должна уехать на этом поезде или на том? Почему я не помню номера? Я ведь тороплюсь, нет, я опаздываю. Где же мой поезд? Его нет на платформе. Вокруг толпа людей, поезда приходят и уходят. Я ищу глазами поезд, но теперь ни одного нет. На этом вокзале я всё ищу его и не могу найти и просыпаюсь с оглушительным биением сердца и холодным потом на лбу».

Алишер говорит: не бойся, прими себя как есть. Сказать ли ему, что я перебираю бесконечно видео лекций TED и высказывания разных великих людей, писателей, режиссёров, авантюристов в поисках ответа на вопрос идентификации себя? Я читала в воспоминаниях Кафки: он видит, как его соседка, молодая женщина, с удовольствием накрывает завтрак на траве, переговаривается с незнакомыми людьми, смеётся, а его одолевает чувство восхищения от того, что она отваживается жить в то время, как он боится даже выйти из дома. Бизнесмен, окончивший Йельский университет, на канале лекций TED рассказывал, что если вы можете твёрдо ответить на вопрос, кто я и чем занимаюсь, то с этого начинается счастье. Все знают, кто они. Алишер говорит, что он журналист, мои родители сказали, что они архитекторы, а мама добавила, что очень любит шить красивую одежду.

Умер дядя Талгат — сердце не справилось с ковидом. Он умер в больнице. Все рейсы отменили, и я не могла прилететь на похороны. Я с сожалением вспомнила, что так и буду смотреть на кактусы на дороге, в отсутствии надежды, что пандемия закончится. Какая ерунда. Дядя Талгат хотел прилететь к нам в Анталью, а теперь он не увидит эти кактусы у нашего дома никогда. 

Дорога усыпана опавшими оливами. По ним проезжают автомобили, оставляя на асфальте тёмные пятна. И вдруг видится по-другому всё, что видел каждый день, посреди этой красоты и спокойствия неожиданно нахлынут слёзы. Речка возле дома поросла камышом. Кажется, я приросла к «Ютубу». Один видеоблогер из Вильнюса обучал на своём канале изготовлению каламов для занятия каллиграфией, подбирал хорошо высушенные стебли. Повторяя за ним, получилось сделать первый калам. Сухие стебли позволяют почувствовать индивидуальность инструмента и его мягкость в работе, сказал блогер. В старину спрашивали: калам управляет рукой или рука каламом? Своим наклоном, формой, тонкостью, срезом он создаёт образ, за который в ответе не только автор, но и калам. Каллиграф, который находится в поиске своего тростникового пера, бродя среди зарослей камыша в холодную пору, когда тростник достигает нужной гибкости, выбирает его, становясь полноправным создателем образа, буквы, рисунка и в конечном счёте — смысла. Каллиграф выбирает для картины не только шрифт, но и сами слова, из которых складывается смысл. Например, «алеф» сам по себе, не связанный с другими буквами, — тонкий изгиб человеческого тела с чуть склонённой головой, — означает, я есть на земле под небом. «Клянусь тростниковым пером и тем, что начертают им», — сказано в суре «Аль-Калам». Калам прочертил путь от слова Божьего до свободного рассуждения, основанного на логике, открыв путь к науке, — что ж, теперь мы уже не можем повернуть назад, и всё это называется простым коротким словом, произошедшим от греческого kalamos, — «тростник», превратилось в арабское «калима‎‎» — «слово», «речь». Речь тростника, речь пишущего, того, кто владеет каламом.

Во дворе притормозил мопед — это был сосед Дженгиз, лётчик в отставке. Его сын — студент факультета финансов, высокий, как отец, красивый, смуглый, но малоподвижный, а потому, видимо, и полный. Дженгиз же каждое утро бегает по пляжу в облегающем спортивном костюме: по утрам вижу его длинную сухую фигуру, трусцой удаляющуюся, он всякий раз оборачивается на мой балкон и здоровается.

— Как твои дела? — спросил он. — Хочешь, съездим за продуктами на моей машине? Да не носи маску во дворе, тут нет полиции.

— Но ты в маске.

— Я-то был в торговом центре. Хочешь, съездим на моей машине в супермаркет?

— Я хожу только в ближайший магазин. Но если сможешь, прихвати для меня апельсинов, пару килограммов.

— Нет, поехали вместе.

Порой он невыносим, стоит, демонстрирует в лучах солнца свой горбоносый профиль с зачёсанными назад курчавыми волосами. Врёт всем женщинам, в доме и на работе в риэлторской конторе, что его жена смертельно больна и он предан ей, но очень одинок, а она в самом деле — красивая цветущая женщина. Как она это терпит? Тут все судачат и знают всё про всех: город небольшой, дома стоят окнами друг к другу — понятное дело, курортный город, земля дорогая, а люди любопытны.

— Твоя подруга приедет ещё? Я видел вас с балкона, когда вы плавали в бассейне. Вы красивые.

— Знаешь, не надо апельсинов, будь здоров.

— Увидимся!

— Это вряд ли.

— Я хороший сосед, я только хочу помочь.

— Да чем ты поможешь? Надоела твоя болтовня.

— Ну звони, если что понадобится. Я всегда хочу помочь, зачем ты так…

 

Время как будто замерло, всё вокруг словно бы приобрело другие цвета и краски, стало немного отстранённым и эпическим в своей пустоте: пустые улицы и проспекты, опустел и наш двор с маленьким бассейном, на дне которого ветер гонял сухие листья. Прогулки вдоль гор немного отвлекали от грустных мыслей, хотя казалось, так и придётся всю оставшуюся жизнь смотреть на скалы, покрытые кактусами, — мир замкнулся на них, не пускал никуда.

Над раскопками в Калеичи, старом городе Антальи, замер башенный кран. Дождь утих, оставив после себя тишину и мокрые черепичные крыши. В маленьком переулке были сложены извлечённые недавно из-под земли две римские колонны — огромные, ещё покрытые комьями земли, они перекрывали собой весь узкий переулок. Ветер покачивал серебряные пальмы, блестела мостовая. Через сетчатую ограду было видно, как под землёй, впервые увидев небо за многие века, белели античные камни. Лилия на одном из них выделялась отчётливо — символ надежды, цветок из молока матери богов Юноны, земное отражение Млечного Пути. «Как лилия среди терновника, Господь наш, — говорит Песнь Песней. — Цветок и срезанный сохраняет свой аромат, и не теряет его, если его растоптать, и если его вырвать».

Небо блестело стальным цветом в белых переливах туч, подсвеченных тонким веером солнечных лучей. Запах моря и тихий шум волн доносился из старого порта. Дремала арка Адриана, будто потрескавшийся древний свиток, для которого время не имеет ни начала, ни конца, вся в подтёках, патине, ностальгии и молчании. К мраморному постаменту жался кот, пряча под себя лапы. Ворота Адрианы вросли в землю или выросли из неё, стали частью ландшафта, как всё прекрасное становится частью жизни. По лирической версии, крепость, окружающая арку, названа в честь святого Хизра, Зелёного Всадника, покровителя путников и воинов, — Хыдырлык. Звучит по-монгольски, как сказал бы Томан Манн, из-за обилия «ы». Место Хизра, его обитель. 

Дождь снова вырывался из безмолвия. Вода заливала мраморные плиты, но круглые арочные своды, покрытые изнутри ажурной сеткой геометрического рисунка, надёжно укрывают от ливня. Шум поглощал звуки, улица окончательно пустела, кот жмурился от ветра и поднимался всё выше по белому мраморному постаменту колонны, сливаясь с ним. Время от времени деликатно поглядывал в мою сторону, как бы удостоверяясь, что я тоже успела спрятаться от дождя. В потоке воды белый сухой камень становился полупрозрачным, дождь шелестел и шептал что-то, и казалось, намокшие львиные головы арки могли говорить. Наречия империй из немоты взлетают вверх по каменным хорам, выхваченные стихией. Слов не разобрать, но можно уловить ритм «Илиады»: «…яркое солнце, покинув прекрасный залив, поднялося на многомедное небо, чтоб свет свой на тучную землю лить для бессмертных богов и людей, порожденных для смерти…» Плиты ушли в глубину почвы вместе с аркой, покрытые посредине ровными квадратами прозрачного зелёного плексигласа, чтобы неровная, источенная временем, историческая мостовая была видна, но идти по ней было удобно и гладко — как будто висишь над землёй, на стекле, заливаемом водой, как будто ты невесом.

После дождя лучи солнца дотягивались до земли, оранжевые полосы света ложились на плиты. Гимны империи — пыль под ногами простого солдата, маленький бутон розмарина, брошенный из оазиса в пустыню, мрамор, ушедший в землю, и вечная меланхолия, воспетая в песнях «для бессмертных богов и людей, порожденных для смерти…»

Вечером в кофейне неподалёку от дома, в деревянной беседке с подушками, точь-в-точь таких, какие бывают у нас в горах Алатау, подавали горячий гозлеме и чай, на низком круглом столике, покрытом клетчатой скатертью. Здесь, на окраине, кафе работало — наверное, единственное в городе, сохранившееся на месте бывшей деревни, маленькое, окружённое тополями, на речке, в которой плавали хозяйские утки. Пахло костром. Старик, хозяин заведения, говорит: «Знаешь, как мы победили римлян?.. У нас есть боевой дух…» Когда же римляне потеряли боевой дух? Капли дождя оставляли круглые следы на выгоревшем дереве беседки.

Природа напоминает о происхождении букв: линия берега, упирающаяся в постройки порта, мачты — латинское А, виноградные лозы — армянское Ա, камни под солнцем — א на иврите, греческая альфа α — тихие волны, арабский алеф — стебель камыша. Письмо придумано, чтобы сгладить остроту одиночества. Маленькая горная речка прыгает по камням, о чём-то говорит с тобой — негромкая, прозрачная. Зелёная трава полосами струится по светлым камням. Течение реки, разноцветные камешки дна можно разглядывать и слушать, как движущуюся картину, как фильм, как страницу в интернете. Картинка меняется, но пиксели камней, травы, капель воды остаются. Воображаемые буквы плывут по течению. А, Ա, א, α. Каменные, медные, золотые, чернильные. А, Ա, א, α. Жизнь человека заканчивается высеченными на камне словами. Пока не стёрлись буквы на камне, жива память о человеке.