Рассказы

Чайник не закипел

 

— Пицца! Мама, мама! Пицца! Пиццу хочу!

Никак не могу разлепить глаза. Веки как вздувшиеся валики. Опять плакала и до трёх ночи говорила с сестрой. Каждый день встречает меня колючим утром. Но мои маленькие просыпаются ещё раньше утра. И расталкивают эту тьму, прыгая на кровати и на мне.

Всё так просто. Я беру миску и разбиваю в них яйца. Взбиваю венчиком, и весь стрёкот тревоги растворяется в моих движениях. А потом облако белой муки припорашивает боль грома обидных слов их папы. 

Пицца подрумянивается, мои маленькие забегают на кухню и прыгают от радости. Они вымазывают пухленькие щёчки в помидоре и сыре и уплетают всё до корочки. 

Мы уже два года как не живём вместе. Он выгнал нас четверых из дома зимой. Мы стояли у подъезда и ждали такси. Ещё четыре минуты. А я не могла сделать вдох то ли от мороза, то ли от обиды. Ещё три минуты. Алдияр описался. А на улице минус тридцать восемь градусов. Звонит сестра: «Где ты? Жду, давай аккуратно».

Сестра и родные помогли мне. Обняли, кто как мог. Согым. Ибупрофеном, когда слегли с вирусом. Баулами одежды.

Папа моих детей полюбил другую. Я никто. Аяулым, Арслан и Алдияр тоже? 

Сначала он не приходил домой. «Задерживаюсь на работе». «Мара купил машину, обмываем». «Отвали, не делай мне мозги». «Что ещё хочешь?» А одним утром в 10:05 мне пришло сообщение в вотсап. На аватарке — девушка. Вздёрнутый носик. Мелирование. Пухлые губы. Татуаж на бровях — далеко видно. Меня как ошпарило. Я не могла сделать вдох. Эта с татуажем вбивала в меня слова: «он тебя не любит», «ты ему не нужна», «квартира наша», «от меня с ума сходит». Сколько совместных фото она отправила мне. Вот они целуются. Вот они на четырнадцатое февраля. Вот, оказывается, и в Алматы съездили.

Видимо, квартира и правда их стала. Когда? Мы вместе купили — родные на свадьбу дарили деньги. Хорошо, что вообще смогли что-то купить, ведь Марат не работал, да и не хотел начинать. Деньги стали тратиться. Тогда его тётя наорала и быстро нашла квартиру, быстро оформила сделку. Мы заехали, когда я уже была беременной. 

Каждый день я думала, что всё пройдёт. Не может же всегда быть плохо. Марат бил, но не сильно. Просто хватал за волосы и руки. Но когда пьяный — мог и кулаком в лицо. А я с детьми дома, и никому не видно. 

Но та, с татуажем, требовала его решений. А папа моих детей полюбил её.

В городе жить дорого, и родные предложили: «Пока дети совсем маленькие, живи в нашем доме в ауле. На работу ты пока не пойдёшь, а дом хороший, играются пусть во дворе. Магазин рядом. Мясо, одежду — всё будем привозить».

Нам и правда было спокойно. Хотим — пиццу, хотим — печенье, хотим — лежим, хотим — прыгаем. Все дни одинаковые, и меня это лечило очень. Я убирала во дворе, сажала цветы, выносила одеяла греться на солнце, пекла вкусное. Много мыла, оттирала, прибирала, расставляла. Так становилось легче. Так я могла вздохнуть ещё глубже, с запасом.

Только одно было плохо. В нашу тихую аульскую жизнь пробирались слова той, с татуажем, через вотсап. А я не могла остановиться и не отвечать. 

Один раз в месяц она обязательно писала мне, какая я ничтожная и нарожала кучу детей. Какая я не нужная. Какая я некрасивая. «И что?!» — кричала я внутри. И плакала-плакала-плакала. Я звонила Марату: «Хватит! Зачем ты так?» А он: «Мне всё равно! Э, каншык! Разбирайтесь между собой сами!»

Разбираться я должна была также с алиментами. Пятьсот тенге на шоколадку не отправил детям ни на дни рождения, ни на Новый год. Полностью помогали мои родные. 

И правда ему ненужные. Но зачем ей, с татуажем которая, мы стали нужные? Поняла я это быстро: он продал нашу квартиру и купил новую. А она сняла видео со спальни: «Смотри, здесь мы друг друга любим».

— Сауле-е-е-е! — звонила я сестре. — Сауле-е-е-е! Я знаю-знаю, что ненужная, знаю же. Знаю… Но дети. Оставил их без ничего, выгнал, как щенков. Зачем она мне звонит и пишет? Не могу, у меня сердце не выдержит, я задыхаюсь, как больно мне!

— Так! Соберись! Закон есть, и на него найдётся. Сейчас мы найдём телефон адвоката. Напиши! Хватит сопли размазывать.

Я немного выдохнула.

— Ты моя девочка, ты красивая. Вышла замуж за прыщавого урода, хорошо, ладно, ошиблась. Ты какая мама, ты какая хозяйка! Ты справишься, мы вместе. Ты поедешь работать, у тебя будут деньги, квартира — всё будет. Дети вырастут — станет легче. Вот увидишь.

В тот день я написала адвокату. Его зовут Рустам. Он сказал, как написать заявление. Как только я буду готова, он даст делу ход. Но я тянула… Боялась. Мне стыдно. Судиться с отцом детей? Что это за жизнь такая? Почему мы не договорились? Можно же договориться. Просто половину отдай, я куплю комнатку, нам хватит. Много раз просила, умоляла, спрашивала. Сама виновата, говорил он. Когда ходила с Арсланом в животе, я сама подписала доверенность, даже не спросила зачем. Адвокат попросил найти аудиосообщение, где Марат говорит: «Я тебя обманул, а ты дура, ничего нет у тебя! Бесишь и раздражаешь! Хватит доставать меня!»

Прошло три дня, заявление лежало на холодильнике. 

Последнюю попытку сделаю. Как там принято в американских фильмах — предупредить до суда. На одном дыхании я сделала скрины переписки с адвокатом, сфотографировала заявление и отправила Марату.

Это был солнечный и морозный день января. Мы взяли санки и пошли гулять. Я каталась с горки с детьми. Я дышала и не замечала вдохи и выдохи. Снег хрустел, блестел звёздочками-снежинками, дети смеялись. А когда мы вернулись домой, я побежала на кухню разогревать суп. Телефон на холодильнике вибрировал. Ого, семнадцать пропущенных, двенадцать сообщений: «Жаным, что мы с тобой натворили…», «Я о детях не думал ни разу», «Мне стыдно, что я козёл. Даже мама моя тебя защищала. От меня отвернулись все». Марат будто пришёл в себя. Его тоже напугало то, что мы судимся. Мы что, в Нью-Йорке каком-то судиться? У нас так не принято же… Смешно даже.

Вечером он приехал, и мы говорили всю ночь. Он просил сойтись ради детей и простить его. Та, с татуажем, что-то сделала с ним, рассказывал Марат. Да-да, я знала это, она куда-то сходила и приворожила его. Мужчины изменяют, но не так. 

— Находился, и ладно. Больше не хочу. Жаным, надо детей поднимать, надо в кружки водить. Арслана надо на борьбу, а Аяулым на гимнастику. Я съезжу на работу, возьму отпуск, и побудем вместе. 

Марат уехал на три дня. В пятницу вечером я ждала его. Так быстро стемнело, а его все нет. Мы посмотрели мультики с детьми, я уложила их. Я принюхалась к пальчикам Алдияра, к лобику Аяулым, к макушке Арслана. Пахнут печеньем, молоком и немножко колбасой. Мои цыплята. Я прикрыла глаза и размякла с мыслью: не вернулся, а обещал… Где-то под сердцем подвывало от обиды.

Вдруг стук в коридоре. Вернулся! Я побежала открывать. Марат зашёл чёрный. Это от усталости, наверное. Я поцеловала его и обхватила за шею. Он скинул мои руки:

— Дай сниму обувь.

— Дать тебе одежду переодеться? Ты с собой ничего не привёз?

Но Марат не снимал куртку.

— Пойдём на кухню. 

Я набрала воду в чайник и поставила на плиту. Потянулась за крышкой, но Марат потянул за волосы. Закрыл нос и рот шершавой ладонью. Сильно. Опять! Я не могу вздохнуть. Никак не могу вздохнуть.

Утром мои цыплята прыгали на кухне: 

— Пицца! Мама, мама! Пицца! Пиццу хочу!

Но я не могла вздохнуть. Марат оставил их одних со мной, мёртвой, на кухне, в одной майке. Чайник так не закипел.

 

 

Моя очаровательная обшарпанность

 

На комоде расставлены духи. Роскошная коллекция.

Запахов и скляночек такое изобилие, что не осталось и места. Самые последние новинки. Помню свои любимые: на изящной бутылочке выгравировано затейливым шрифтом Еstee lauder pivate collection. Хозяйка вынимала этот флакончик из кожаного мешочка и наносила на запястье, а я кружилась от восторга. Предвкушение праздника.

Значит, с минуты на минуту во мне станут разливаться звуки пианино, звон бокалов и поэзия джаза. У хозяйки отменный вкус, в шкафах аккуратно развешаны модные платья и блейзеры, точь-в-точь такие же я видела в её журналах из Европы. А ещё она сама готовила крема и маски, для этого даже завела ступку, чтобы толочь глину или яичную скорлупу. Все рецепты бережно записывала в тетрадь. И даже делала какую-то иноземную гимнастику. Вот сейчас я вам прочитаю: «Сар-ван-га-сана — поза для молодости. Йоги могли бороться с гравитацией, переворачиваясь вверх ногами. повторять дважды день натощак».

Меня наряжали в лучшую мебель. Говорят, что спальный гарнитур тогда стоил целое состояние. Что ж, он пришёлся мне впору, и я его всё ещё люблю.

В одно утро Датошка, сын хозяев, вернулся из школы раньше времени. Хлопнул входной дверью и закричал: «Мама! Мама!» Сколько тревоги было в его голосе, я сжалась от страха. Тогда у меня на стене появилась первая трещина. Настали сложные времена. 

Вся семья ютилась у меня на кухне, топили буржуйку, кутались в одеяло, из еды — всего лишь картошка и фасоль, жгли керосин и читали стихи вслух, пока за окнами громыхали танки. Но и эти времена прошли.

Сейчас во мне живёт другая семья. Как только они зашли, в комнатах сразу потеплело. И уже вторую весну новая хозяйка бережно расправляет кружевную скатерть, расставляет цветы и развешивает шторы. Я тоже очень люблю цветы, я рада, что наши интересы сходятся.

После обеда хозяйка хмурится экрану и стучит по клавиатуре. Кофе остывает. Иногда так злится, что плачет. Мучается, что бездарность. Не выходит с книгой. Встаёт и идёт на кухню месить тесто. В воздухе треск яичной скорлупы и вуаль из муки. Становится уютно и тепло, и она успокаивается. А на следующий день начинает снова. Я не знаю, как ей помочь. В такие дни стараюсь впустить в окна больше солнца, усаживаю её в кресло-качалку, включаю «Мenatreba» на том экране, от которого она отошла подальше, будь он не ладен.

Потом ребенок несёт ей «Вино из одуванчиков», и она с выражением читает. Вечером их малышка голыми ножками бегает по паркету, а мне так щекотно. Я заливаюсь смехом вместе с ней. К десяти вечера мама говорит: «Спать! Всем спать!» И мы замолкаем.

Засыпаем в предвкушении нового дня, блинчиков и солнца во мне. Каждую ночь представляю, какое кружево из теней на моём паркете нарисуют в этот раз ветви деревьев.

На днях я услышала, что хозяйка сказала: «Здесь бы я ничего не меняла! Даже столешницу на кухне. Каждая трещинка с характером. Да, квартира обшарпана. Но это очаровательная обшарпанность. Наша, родная». 

Я знаю-знаю, что пообтрепалась. В стене как попало залатана дыра для буржуйки. На потолках — трещины размером с палец. Деревянные рамы окон громыхают в февральские ветреные дни. И я больше не отражаюсь так красиво в паркете, сколько его ни натирай. Но во мне же столько очаровательной обшарпанности!

 

Одеяло

 

Тамуна утром сказала: «Надо купить кондари». Сначала натереть солью куски сома, которого её муж привёз ещё позавчера. Потом присыпать кондари. А она помнит, что там, в шкафчике над плитой, есть всё: сванури, сушёная аджика, квители квавили, уцхо-сунели, бекгондара, гицрули. И ещё много пёстрых баночек. А кондари на донышке. Для такого жирного сома не хватит.

Но сначала нужно вывесить голубое одеяло. Сегодня впервые за весь ноябрь щедро светит солнце. В гостиной на паркете переплетаются тени ветвей с улицы. Тамуна взяла большое пуховое одеяло — пышное и мягкое, как облако, — и вывесила за окном. Осмотрелась — все соседи распахнули окна и двери на террасах свежему воздуху и взору. Из некоторых пузырились пододеяльники и простыни. Тамуна закрепила одеяло ещё парой шпилек и пошла собираться — в овощную лавку за углом.

Про Тамуну соседи говорят, что она даже на панихиду ходит с чёрной жвачкой — идеальная, правильная и безупречная. Тёмные волосы без единой седой пряди собраны на затылке. Аккуратно очерченные красной помадой губы и синий палантин, оттеняющий фарфорую кожу. Статная и, как принято говорить, породистая. Ещё бабушка учила маленькую Тамуну: «Идёшь по улице и смотришь на второй этаж. Так подбородок будет выше, а грудь свободнее. Кому надо сами поздороваются и расступятся перед тобой».

Вот и сейчас нагруженная покупками Тамуна шла по тротуару. Но не доходя до дома влепилась в большую вонючую кучу. Вонючая куча — это местный бомж Миша.

— Ваймэ, фу-у-у… эс ра арис?! (Ой, фу, это ещё что такое?!)

Ужас и паника от неприязни и отвращения на лице Тамуны сбили Мишу с толку. Он быстро подобрал пакеты и похромал в сторону.

Миша уже год живёт в сквере у школы. Рядом с мусоркой стоял заброшенный комок. А недавно этот комок отмыли, покрасили и продают спешиалти кофе с маффинами из гречневой муки. Расставили зонты и столики. Получилась стильная точка на Абашидзе, где собираются погонять кофе и сплетни местные. Мишу попросили подвинуться. Некоторые бариста подкармливают его. Но в основном просят пропасть с глаз. Миша пропадал бродить по району. Проходя мимо знакомых лавок и магазинчиков, собирал еду: засохший хлеб, просроченные сосиски, полугнилые яблоки. И обязательно заходил к Ладо в овощную лавку. Ладо всегда наливает горячий чай. В промозглом ноябре людей согревает дом и горячий чай. Дома у Миши нет, остаётся только чай. Поэтому овощная лавка прибежище. Оазис.

А по пути Миша заглядывает в окна. Окна вспыхивают жёлтым светом, когда город укрывают сумерки, и становятся ещё любопытнее. На подоконниках цветёт герань в горшке или нежатся цветы орхидеи.

Сегодня окна приоткрыты, и Миша останавливается, чтобы заглянуть в чужие дома-вселенные. Там голоса, звон посуды, горячие споры, шаги, музыка. Колышатся занавески от прохладного ветра. Он видит женщин, замешивающих тесто, детей с игрушками на полу и краешек включённого телевизора. Из этих окон выглядывают бабушки и зовут внуков на обед. А ещё спускают вёдра и пакеты на верёвочке, чтобы продавцы положили им мацони или малину.

За этими окнами ругаются и любят, празднуют и горюют, встречают и провожают, рождаются и умирают. Миша уже не знает, умрёт он этой зимой или нет. Хотелось бы до январских заморозков. Иначе придётся терпеть и силиться. А потом сражаться с февральским ветром.

В школе учителя говорили, что в Тбилиси тёплый ветер. Миша ухмыльнулся.

— Где же ты тёплый, Тбилиси?! В каком месте ты тёплый? Одни твои ветрища с ног сбивают!

Миша споткнулся и распластался на тротуаре. Поднял голову и не понял, почему небо упало на него. Воздушное, лёгкое, пышное небо полностью укрыло его голубым цветом. Миша привстал и увидел, что небо — это одеяло. Но ещё лучше — оно тёплое, набитое пухом. 

В тот ноябрьский день, несмотря на необычно палящее солнце, ветер свистел в полуголых ветвях и сбивал оставшиеся листья на тротуар. От резкого порыва ветра шпильки на одеяле хрустнули и рассыпались. Одеяло расправилось, как ковёр-самолёт, и полетело над дворами Тбилиси, задевая ветви платанов. Город глубоко вздохнул свежестью и блеснул золотыми лучами в окнах.

Солнце растворялось в опавших листьях. Так же, как и тревоги. По тротуару на Абашидзе плыло большое тёплое одеяло.