Нас никогда здесь не было

Действующие лица:

Ахмет Байтурсынов — пожилой, высокий, грузный мужчина с усами и в очках.

Екатерина Пешкова — немолодая, но стройная женщина небольшого роста.

Комендант спецпоселения — зритель слышит только его грубый голос и видит его тень из сеней.

Баба Лена, хозяйка избы — зритель слышит только её хриплый, всегда недовольный голос сверху печки, где она спит и греется.

 

1934 год, конец октября. Поселение для ссыльных в Архангельской области. В этой истории всего два героя: Ахмет Байтурсынов, великий казахский просветитель и учёный, к этому моменту уже пять лет проведший в лагере, и Екатерина Пешкова, правозащитница, глава «Политического Красного Креста», официальная жена М. Горького. В течение своей короткой встречи эти два немолодых человека подводят итоги прошлого, а точнее, складывают сумму всего того, что они потеряли.

 

 

Изба. Комната Ахмета Байтурсынова — ночь

 

Изба. Бревенчатые стены, печь в углу, маленькое занавешенное окно. У окна — кровать, в которой лежит укрытый рваным покрывалом Ахмет Байтурсынов, спиной к зрителю. Из окошка светит тусклый голубой свет полярной ночи. Слышен звук пронизывающего морозного ветра. Дверь в сени открывается от сильного порыва ветра, и в комнату врывается снежная пыль. Со стола улетают несколько исписанных листов. Дверь хлопает и скрипит, ходя туда-сюда. Ахмет медленно садится на кровати, закутавшись в покрывало. Встаёт, берёт со стола очки, потом садится на корточки и подбирает листки. Не вставая с пола, он кладёт листки на стол, потом поднимается. В кружке на столе он карандашом разбивает сверху воды лёд. Отпивает и ставит кружку на листки. Идёт к печи — огня давно нет, у печки лежит пара дров. Он берёт одно полено. Поднимает голову.

 

Ахмет Байтурсынов. Баба Лена… Баба Лена… Печь бы затопить… Потухла давно. Баба Лена!

 

Сверху печи раздаётся кряхтение, кашель, а потом доносится голос хозяйки.

 

Баба Лена. Тепло ещё… Спи, дорогой… Дверь прикрой — будет тебе тепло. Всё жалуешься и жалуешься, жалуешься и жалуешься… Спи.

 

Ахмет Байтурсынов роняет полено, идёт к двери и крепко закрывает её. Идёт к кровати и садится на неё. Смотрит в окно. Подбирает ещё один листок с пола. За сценой звучит его голос.

 

Ахмет Байтурсынов. На белоснежном ложе и пушистом,

Усни, малыш, без лишней суеты.

И вьётся вихрь, и снег вовсю кружится,

Надев на крыши белую постель.

Баю-баюшки-баю,

Усни, мой милый, в тишине,

Метель уйдёт, снега растают,

И ты забудешься во сне.

 

Он комкает листок. С улицы доносится звук машины, чьи фары на миг освещают дом сквозь окошко. Машина останавливается, слышно, как хлопают её дверцы. Дверь распахивается, и в проёме возникает огромная тень человека (комендант). Звучит голос коменданта из сеней.

 

Комендант. Байтурсынов, встать!

 

Ахмет Байтурсынов встаёт. Стоит смирно, руки вытянув вниз и опустив голову.

 

Ахмет Байтурсынов. Осуждённый Байтурсынов Ахмет готов трудом искупить свою вину!

 

Голос коменданта звучит уже мягче.

 

Комендант. К тебе гости, Байтурсынов… Добился своего.

 

Большая тень коменданта уменьшается и исчезает, слышны удаляющиеся шаги. И остаётся маленькая тень невысокой фигуры в дверном проёме, которая до этого скрывалась под тенью коменданта. По тени видно, как человек снимает что-то вроде тулупа, и становится ясно, что это женщина, достаточно стройная. Женщина появляется в дверях: на ней кожаная куртка и кожаный летный шлем, на плече — брезентовый рюкзак, а в руках — тулуп и саквояж. Это и есть Екатерина Пешкова, глава «Политического Красного Креста». Она закрывает за собой дверь, вешает тулуп со шлемом на крючок, ставит у двери саквояж и рюкзак, подходит к Ахмету Байтурсынову. Смотрит ему в глаза. Потом садится на корточки и подбирает комок бумаги, разворачивает его. Пытается читать, но света мало. Екатерина идёт и садится на стул у стола, подносит листок к свету полярной ночи из окна, пытаясь читать. Потом она берёт керосиновую лампу, трясёт её. Ахмет Байтурсынов неуверенно поднимает руку, будто желая что-то сказать.

 

Екатерина Пешкова. Керосина нет?

 

Ахмет Байтурсынов отрицательно мотает головой.

 

Екатерина Пешкова. Вы садитесь, товарищ Байтурсынов.

 

Ахмет Байтурсынов садится на кровати. Екатерина Пешкова вытаскивает из кармана коробку папирос и спички, закуривает.

 

Екатерина Пешкова. А где хозяйка?

 

С печи доносится кашель и кряхтенье. Екатерина смотрит туда, курит.

 

Екатерина Пешкова. Понятно. Закурите?

 

Ахмет Байтурсынов молчит. Екатерина Пешкова протягивает ему коробку с папиросами и спички. Ахмет Байтурсынов привстаёт и берёт курево. Дрожащими руками вытаскивает папиросу из коробки, закуривает. Кладёт коробку и спички на стол, снова садится на кровать. Екатерина Пешкова встаёт и решительно подходит к печи.

 

Екатерина Пешкова. Елена Викторовна! Елена Викторовна! Её ведь так зовут? (Она поворачивается к Ахмету Байтурсынову, он кивает головой. Пешкова командным голосом снова обращается к хозяйке.) Дайте керосину, Елена Викторовна!

 

После кашля и кряхтенья раздаётся голос бабы Лены.

 

Баба Лена. Керосину мало, милочка, дров нет, голодаем… Да и светло сейчас…

Екатерина Пешкова. Я привезла вам продуктов, после попрошу коменданта выдать вам ещё еды и керосину, Елена Викторовна! Где керосин?

Баба Лена. Спаси вас Бог, дорогая… Дай ей керосину, Ахметушка…

 

Ахмет Байтурсынов встаёт и из небольшого шкафа в углу вытаскивает бутыль, где на дне плещется керосин. Он заправляет лампу и берёт спички, вопросительно смотрит на Екатерину Пешкову.

 

Ахмет Байтурсынов. Вы позволите?

Екатерина Пешкова (улыбается). Конечно. Наконец-то услышала ваш голос, товарищ Байтурсынов.

 

Ахмет Байтурсынов поджигает керосинку. Екатерина Пешкова садится за стол, снова читает листок. Ахмет Байтурсыновпродолжает стоять у стола.

 

Екатерина Пешкова. Не стойте, Ахмет, я не начальник, да и вы больны. Сядьте. Или лучше лягте: еле на ногах держитесь.

 

Ахмет Байтурсынов садится на кровать. Екатерина Пешкова после прочтения кладёт листок на стол, разглаживает его. Папиросу тушит о корпус керосинки и кидает окурок на стол.

 

Екатерина Пешкова. Я читала ваши переводы… Ваш друг, Алихан, меня снабдил. И это тоже читала, правда, там были несколько другие слова. Вы сами переводите?

 

Ахмет Байтурсынов кивает.

 

Екатерина Пешкова. Знаю о ваших сыновьях. Мне очень жаль.

 

Ахмет Байтурсынов кутается в покрывало. Папиросу он уже потушил пальцем и не выпускает окурок из рук. Екатерина Пешкова встаёт, снимает тулуп с крючка и накрывает им Ахмета Байтурсынова.

 

Ахмет Байтурсынов. Как они умерли?

 

Екатерина Пешкова застывает на мгновенье. Потом тяжело садится на стул. Берёт ещё папиросу, но не закуривает, просто теребит её в пальцах. Пауза.

 

Екатерина Пешкова. Не знаю, Ахмет, не знаю… Вы меня помните? Мы виделись как-то, очень давно.

Ахмет Байтурсынов. Да, Екатерина Павловна. Москва, 19-й год…

Екатерина Пешкова (озирается). Давно здесь обитаете?

Ахмет Байтурсынов.  Две недели… Наверное… Меня перевели сюда из лагеря, думаю, вашими стараниями. Спасибо вам, Екатерина Павловна…

Екатерина Пешкова. За что?! За что благодарите?! (Становится удручённой.) Я… Мы… Из-за нас все… (Она запинается, оглядывается на печку.) Да и не просила я об этом. Тем не менее я рада, что вам смягчили условия содержания. Как же холодно у вас! Как же рано зима приходит сюда — в Москве всё ещё бабье лето… (Схватив спички, резко встаёт, идёт к печке, закидывает туда оставшиеся дрова. Поджигает. Опять сверху доносится кряхтенье.) Как вы её зовёте, Ахмет?

Ахмет Байтурсынов. Баба Лена.

Екатерина Пешкова. Не беспокойтесь, баба Лена, о дровах я тоже похлопочу! (Берёт саквояж и идёт к столу.) Чем питаетесь тут, Ахмет? Голодны, небось? Глупый вопрос, извините…

Ахмет Байтурсынов. Я в порядке, Екатерина Павловна, я в порядке… Баба Лена кормит меня рыбным бульоном, когда есть возможность… Ей тоже несладко…

Екатерина Пешкова. Я понимаю. Вот скромные гостинцы — что могла провезти без порчи в дороге. (Она выкладывает на стол пару консервов, хлеб, какие-то газетные свёртки, банку с маслом. Последней на стол ставится бутылка водки.) Ну, а это… Потом. (Вытаскивает складной нож из кармана штанов, открывает одну из консервных банок. Смотрит по сторонам, из шкафчика в углу берёт тарелку, ложку и кружку, ставит всё это на стол. Вытряхивает из консервной банки содержимое на тарелку.) Садитесь и кушайте, товарищ Байтурсынов.

 

Кряхтенье с печки.

 

Екатерина Пешкова. Вам останется, баба Лена! Садитесь!

 

Она отодвигает стул от стола и смотрит на Ахмета, но тот не двигается с места. Тогда Екатерина Пешкова берёт стол с двух сторон со всем, что есть на нём, и приносит его к кровати, ставя прямо перед Ахметом Байтурсыновым. Сама возвращается к стулу, садится.

 

Екатерина Пешкова. Кушайте, Ахмет. И не обращайте на меня внимания — меня здесь нет, я неофициально, так что… Не стесняйтесь.

 

Ахмет Байтурсынов берёт ложку и начинает есть. Отламывает кусок хлеба, жуёт. На его глазах появляются слёзы. Он пытается рукавом вытереть их. Екатерина Пешкова вытаскивает платок и отдаёт его Ахмету Байтурсынову, он вытирает платком глаза.

 

Ахмет Байтурсынов. Простите… Простите…

 

Екатерина Пешкова некоторое время стоит рядом, потом отходит от Ахмета Байтурсынова, стоит, опустив голову. Потом подходит к столу, быстро открывает бутылку водки и плескает немного себе в кружку. Отпивает и кашляет, приложив руку ко рту.

 

Екатерина Пешкова. Чёрти что! Какая гадость! Насколько я помню, вы не пьёте, товарищ Байтурсынов… И правильно делаете. (Она садится на стул, который оказывается в одиночестве посреди комнаты. Ахмет Байтурсынов уже не ест.) Это в лечебных целях. В любом случае можете обменять на что-либо необходимое.

Ахмет Байтурсынов. Спасибо вам, Екатерина Павловна…

Екатерина Пешкова. Да прекратите меня благодарить! Тошно от этого всего…

 

Ахмет Байтурсынов молчит.

 

Екатерина Пешкова. Извините, извините… Я… Что-то не задалось у нас с вами общение с самого начала, Ахмет, это моя вина, простите. За многие годы мне впервые разрешили приехать в место, подобное вашему… Всё позабыла, совсем размякла в столице. Вам надо держаться. Держаться. Ваша семья ждёт вас…

 

Глаза Ахмета Байтурсынова начинают сверкать от радости.

 

Ахмет Байтурсынов. Семья? Я увижу жену и дочь? Они приедут? Скажите! Не молчите! Когда это случится?

Екатерина Пешкова. Скоро, товарищ Байтурсынов, скоро, я привезла распоряжение о вашем переводе в Томск, к жене и дочке, как вы и просили…

 

Ахмет Байтурсынов вскакивает с кровати, чуть не опрокинув стол, припадает к ногам Екатерины на коленях, берёт её руки.

 

Ахмет Байтурсынов. Благодарю вас! Благодарю вас! 

 

Он целует её руки. Екатерина Пешкова сползает со стула на пол, тоже оказывается на коленях лицом к лицу с Ахметом Байтурсыновым.

 

Екатерина Пешкова. Не надо, Ахмет, всё закончилось… Всё закончилось… (Она гладит его по седым волосам. Потом она поднимает его с колен.) Вставайте, Ахмет, мы не так молоды, чтобы вот так вот на полу сидеть… Пойдёмте…

 

Екатерина Пешкова ведёт его к кровати, усаживает, снова накидывает на него тулуп. Садится рядом. Пауза.

 

Ахмет Байтурсынов. Я не понимаю, почему вы решили лично мне сообщить об этом?

Екатерина Пешкова (пожимает плечами).  Выдался случай… Почти невозможный случай в наши дни. И я поехала. Три недели в пути: где по бездорожью и кочкам, где по глубоким снегам… Трудно к вам добраться. Полагаю, Алексей посодействовал моему путешествию сюда.

Ахмет Байтурсынов. Алексей… Максим Горький?

Екатерина Пешкова. Да, он самый. Он был тогда на нашей стихийной встрече в Москве, если помните…

Ахмет Байтурсынов. Я помню. Помню, что он был не в духе…

Екатерина Пешкова. Да. Тогда он был другим. Теперь редко его увидишь в плохом настроении. Ему всё хорошо. Большим оптимистом стал наш Алексей! (Деланно смеётся.)

Ахмет Байтурсынов. Я помню вашего сына. Где он сейчас?

Екатерина Пешкова (застывает, а потом по складам выдавливает из себя). Сын? Сын…

 

Ахмет Байтурсынов смотрит на неё с сочувствием, подозревая о чём-то ужасном. А Екатерина Пешкова оживляется и продолжает бодро.

 

Екатерина Пешкова. Ну да ладно. Скажите мне вот что, Ахмет. Меня тогда в Москве поразила ваша прекрасная русская речь, вы знаете слова, о которых и многие русские не подозревают. Откуда в вас это? Тогда я хотела у вас спросить, но не осмелилась. Где вы учили русский?

Ахмет Байтурсынов. В школе. Но большей частью русский я освоил самостоятельно, очень много читал… (Вдруг он снова начинает говорить жарко.) Вы не знаете ничего о Бадрисафе, моей супруге? О дочери? Как их здоровье? Не слишком ли бедствуют они? Простите, простите… Я просто не могу об этом не думать… Вы удивлены: вы видели меня большим и сильным человеком, а теперь я… Кто я такой теперь? Ничего не хочу, ни о чём не думаю, лишь только о них… Меня, как и вас, меня, настоящего, здесь нет…

Екатерина Пешкова. Я ничем не лучше вас, дорогой мой, ничем…

Ахмет Байтурсынов. Но вы сражаетесь!

Екатерина Пешкова. Нет. Я уже давно устала. И силы уже не те. Да что я жалуюсь, господи! (Она встаёт.) Но это не конец, Ахмет, это не конец. Все изменится. Когда-нибудь… (Она задумчиво осматривается.) Нам бы чаю попить… Я не вижу чайника…

Ахмет Байтурсынов (оживляется). Чай… Вы привезли чай? За печкой— чан с водой, а чайник… Я никогда и не видел его здесь: баба Лена в чугунке кипятит, я — в кружке сразу… Возможно, чайник где-то в сенях. Да и нечасто у нас печка топится.

Екатерина Пешкова. Ясно. Баба Лена! Где у вас чайник?

 

В ответ — молчание.

 

Екатерина Пешкова. Померла, что ли?

Ахмет Байтурсынов. Заснула. Здесь все много спят…

Екатерина Пешкова. Ну и хорошо, сама поищу.

 

Екатерина Пешкова открывает дверь и уходит в сени дома. Ахмет Байтурсынов остаётся один в комнате, сидит на кровати. Из сеней доносится шум — Екатерина Пешкова ищет чайник. Внезапно шум прекращается, остаётся лишь вой метели за окном да далёкий лай собак. Ахмет Байтурсынов выпрямляется, прислушиваясь к тишине. Потом он медленно встаёт с кровати, опираясь о стол.

 

Ахмет Байтурсынов. Екатерина Павловна… Екатерина… Товарищ Пешкова, с вами всё хорошо?

 

Он делает несколько шагов к двери, оттуда выходит Екатерина Пешкова, вытирая глаза — видимо, она плакала. Пешкова улыбается, прислоняется к косяку спиной, снова вытаскивает папиросы, ищет спички по карманам. Ахмет Байтурсынов даёт ей спички со стола. Она закуривает. Улыбается.

 

Екатерина Пешкова. Какая же я дура! С ума выжила от старости. Есть же у меня чайник.

Ахмет Байтурсынов. Не наговаривайте на себя, Екатерина Павловна, вы совсем не стары.

Екатерина Пешкова (усмехается). Не стара… Да, не стара, конечно. Жизнь прожита, всё в прошлом… Судя по вашему лицу, мой «оптимизм» вас не радует.

 

Екатерина Пешкова резко садится у рюкзака рядом с дверью, копается в нём. Ахмет Байтурсынов нависает над ней грузной фигурой. Она вытаскивает чайник, смотрит на Ахмета Байтурсынова снизу вверх. Екатерина Пешкова вскакивает на ноги и быстро идёт к чану с водой, наливает воду в чайник и ставит его в печку. Пока она возится, Ахмет Байтурсынов идёт и садится на стул посреди комнаты.

 

Екатерина Пешкова. Наверное, целую вечность не пили чаю, товарищ Байтурсынов? Сейчас согреемся! Нет ничего лучше чая для этого, вы это прекрасно знаете! (Поставив чайник, она поворачивается к Ахмету.) И потом, у нас давно нет ни оптимистов, ни пессимистов. Остались только смирившиеся… Вы так не считаете? (Она идёт мимо Ахмета к окну, смотрит туда, продолжая курить.) Ах, Ахмет, не думайте, что я потеряла надежду — эта дорога совершенно выбила меня из колеи, вот и накатывают мысли всякие нехорошие. Я всё ещё верю в лучшее, нам бы только вытерпеть. Что там было на кольце? «И это пройдёт»… И это пройдёт, товарищ Байтурсынов, и это…

 

Вдалеке раздаются выстрелы, лай собак усиливается.

 

Екатерина Пешкова. Что это?

Ахмет Байтурсынов. Опять бежал кто-то, скорее всего.

 

Выстрелы прекращаются.

 

Екатерина Пешкова. Поймали…

Ахмет Байтурсынов. Нет. Застрелили. Здесь никого не ловят.

 

Пауза.

 

Екатерина Пешкова. Видимо, вы привыкли к этому, товарищ Байтурсынов.

Ахмет Байтурсынов. К такому не привыкнешь. Но, как вы говорите, смиряешься.

 

Пешкова опять бросает окурок на стол.

 

Екатерина Пешкова. Вы почти не ели, Ахмет. Поешьте.

Ахмет Байтурсынов. Поедим вместе, Екатерина Павловна. Вам с дороги голодно, должно быть.

Екатерина Пешкова. Ну, давайте!

 

Ахмет Байтурсынов встаёт и ставит стул у стола, чуть отодвинув его. Он рукой приглашает Екатерину Пешкову. Она садится, он придвигает стул, берёт из шкафчика ещё столовые приборы, выкладывает в чашку из консервы содержимое, потом сам садится на кровати. Они кушают.

 

Екатерина Пешкова. Этот стих… Эта колыбельная на листке — вы переводите сами свои же стихи. Зачем? Красивый перевод, кстати…

Ахмет Байтурсынов (вздыхает, выпрямляется, положив ложку на стол). Находясь здесь, я перестал думать. Точнее, мыслить. Мыслить… А без этого… Ведь это главное для человека. Голод и боль — только эти две вещи волнуют здесь всех, об остальном думать нет сил. И мысли о семье в итоге тоже не дают ничего, кроме боли. Вот я и вспоминаю, что когда-то писал, а то, что удаётся вспомнить, пытаюсь перевести на русский, насколько это в моих силах. Эти усилия создают иллюзию мысли и дают на время забыть о боли и голоде.

Екатерина Пешкова. «Слова без мыслей не доходят к небу…» Голод и боль… А как же страх? Страх ведь глушит любую мысль, не так ли?

Ахмет Байтурсынов. Страх? Это так, верно. Но о нём я не говорю, потому что страх в основе всех других бед. Для меня… Для меня страх перестать думать — сильнее любого другого страха.

Екатерина Пешкова (усмехается). Вы боитесь потерять умение мыслить. И это здесь, в одном из самых ужасных мест на земле. А я боюсь думать. Просто думать, хотя бы о чём-нибудь. Я боюсь думать, живя в сытой и довольной Москве. Вот так, товарищ Байтурсынов. (Вдруг спохватывается и оглядывается на печку.)

Ахмет Байтурсынов. Баба Лена спит, не беспокойтесь. Да если и не спит, вряд ли что-нибудь поймёт из наших слов… Знаете, я вас понимаю. Думать нынче — большая роскошь. И, может быть, мне даже лучше здесь, чем вам там.

Екатерина Пешкова. О чем вы?

Ахмет Байтурсынов. Те, кто попал сюда, уже умерли. И даже если кто-то из нас вернётся, мы так и не оживём никогда. Чего бояться мёртвым? Вы же всё ещё живы. Живы, и потому страх вас поглощает до самого нутра. (Чуть улыбается.)

Екатерина Пешкова. Вы наконец улыбнулись.

Ахмет Байтурсынов. Просто… Наверное, я не прав в том, что сейчас сказал. Вы совсем немного здесь, со мной, но я уже размышляю, и думаю я о том, о чём уже давно не думал, будто вы меня разбудили. Я всё ещё жив. Это удивительно. Жив… Странное ощущение…

Екатерина Пешкова. Конечно, живы, куда вы денетесь от нас! И ваша голова ясна, как прежде. И я жива. Курите, не жалейте табаку. Я вам привезла запас табака, хватит до Томска, надеюсь. (Она кидает на стол коробку папирос и спички.)

Ахмет Байтурсынов (закуривает). Вы живы, и это тоже удивительно. Как он вас терпит?

 

Екатерина Пешкова резко встаёт из-за стола и медленно идёт к печке, засунув руки в карманы штанов. Говорит громко.

 

Екатерина Пешкова. Он? Он рассудителен, методичен, прозорлив в какой-то мере. Его даже можно назвать мудрым. Враг повергается один за другим, и никому пощады нет. А некоторых бывших врагов он умеет превращать в преданных товарищей.

Ахмет Байтурсынов. Как и вас?

 

Екатерина Пешкова поворачивается к нему с несколько растерянным выражением лица.

 

Ахмет Байтурсынов. Извините, сказал непозволительное…

Екатерина Пешкова. Нет, в чём-то вы правы. Но я никогда не была его врагом. Ещё до революции я поняла, что нельзя вставать на его пути. Моё дело маленькое… И я безмерно благодарна ему, что он позволяет спасать хоть кого-то. А вот Максим, то есть Алексей Максимович… Максим… (Она двумя руками взлохмачивает свои волосы.) Господи, так не должно быть, не должно быть…

Ахмет Байтурсынов. Вы о чём?

Екатерина Пешкова. Нет, нет, ни о чём. О Горьком. Завидую его искренности. Ведь я знаю его очень хорошо — его преданность неподдельна. Он сюда приезжал как-то, вы его не видели?

Ахмет Байтурсынов. Меня привезли чуть позже. Да если бы и встретились, он бы не вспомнил меня…

Екатерина Пешкова (тихо смеётся). Вспомнил бы, поверьте: память у Горького чрезвычайно цепкая. Он ничего и никого не забывает. Может, поэтому они так близко сошлись — великий русский писатель и наш великий рулевой: оба помнят все: и радости, и обиды. За радость благодарят с лихвой, за обиду… Как же я его ненавижу… (Вдруг садится у печки на пол, прислоняясь к ней спиной.)

Ахмет Байтурсынов (привстаёт). Екатерина Павловна? Ваши слова могут дорого вам обойтись…

Екатерина Пешкова. Бросьте, Ахмет, кому мы нужны? Бабе Лене? Я-то уж точно теперь никому не нужна. Да и вы… помнят ли вас на родине? Что стало с вашими сыновьями?

 

Ахмет Байтурсынов садится и опускает голову. 

 

Екатерина Пешкова (смягчает голос). Простите, простите, я не хотела… Простите. Что я несу?! (Она расстёгивает воротник гимнастёрки под курткой.) А здесь даже жарко. Сядьте со мной, товарищ Байтурсынов, у печки быстро согреетесь.

Ахмет Байтурсынов. Спасибо, Екатерина Павловна, с моими больными, негнущимися ногами мне трудно будет опуститься на пол.

Екатерина Пешкова. Я вам помогу. Прогреете свои кости, и вам полегчает.

 

Ахмет Байтурсынов медленно встаёт, берёт палку-трость, стоящую у спинки кровати. Идёт к Пешковой, стоит рядом с ней. Она помогает ему присесть на пол у печки, сама садится рядом.

 

Екатерина Пешкова. Ну как вам? (Улыбается.) Ездим на поездах, летаем на самолётах, пользуемся телеграфом, телефоном… А греемся у древней русской печи!

Ахмет Байтурсынов. Русская печь, наша тюркская юрта… Какие-то вещи остаются неизменными. Может, это хорошо?

Екатерина Пешкова. Наверное…

 

Они какое-то время сидят молча.

 

Екатерина Пешкова. На самом деле, я говорю я о своём дражайшем супруге, а не о… Таланта своего недюжинного он не потерял, и от этого всё становится ещё хуже! Но это ведь тоже талант — так мгновенно приловчиться к обстоятельствам, преобразовать свои внутренние убеждения до прямо противоположных… Не каждому дано.

Ахмет Байтурсынов. Был ли у него выход?

Екатерина Пешкова. Выход всегда есть. В конце концов, мог бы и не возвращаться! Тогда, может быть, и сын остался бы жив…

 

Ахмет Байтурсынов наклоняется вниз, смотрит с сочувствием на Екатерину.

 

Ахмет Байтурсынов. Я не знал… Значит, ваш сын…

Екатерина Пешкова. Только без сочувствий и соболезнований, Ахмет, пожалуйста! Только не от вас. (Она вскакивает на ноги.) Вечно таскался за папой как привязанный. Вот и получил. Вот и получил. Чайник, кажется, закипел.

 

Ахмет Байтурсынов поворачивается к печи и пытается встать.

 

Екатерина Пешкова. Сидите, сидите! (Она берёт полотенце на крючке с печи и берёт чайник, при этом тихо проговаривая текст из «На дне» Горького.) «Неужто и на том свете му́ка мне назначена? Неужто и там?» Пойдёмте чай пить, Ахмет.

 

Она помогает Ахмету Байтурсынову встать, с чайником в руке ведёт его к столу. Из газетного кулька засыпает в кружки чай и заливает кипятком. Они садятся и пьют, явно обжигая губы. Екатерина Пешкова кашляет.

 

Екатерина Пешкова. Вот старая калоша: забыла кружку сполоснуть. Теперь чай у меня с ароматом водки.

Ахмет Байтурсынов. «Ничего не будет! Отдохнёшь там!.. Потерпи! Все, милая, терпят… всяк по-своему жизнь терпит…»

 

Екатерина Пешкова удивлённо смотрит на Ахмета Байтурсынова.

 

Ахмет Байтурсынов. Вспомнил я, откуда ваши слова — «На дне»! Не забыть такого — редко удавалось мне бывать в театре.

Екатерина Пешкова. Чай с водкой — надо запомнить этот рецепт.

 

Они опять молчат и пьют чай. Екатерина Пешкова откидывается на спинку стула.

 

Екатерина Пешкова. Ну и память у вас, товарищ Байтурсынов! Не знаю, почему эта пьеса вдруг в голове зазвучала… Ведь не любила я её никогда и Алексею это часто говорила. Ходульные, безжизненные, напыщенные диалоги, полные морализаторства и фальшивого пафоса… Так я ему говорила. Но… Может, прав Лука? Может, наши дети отдыхают там теперь? И нет у них больше страданий и бед? И мы там отдохнём.

Ахмет Байтурсынов. Отдохнуть можно и здесь.

Екатерина Пешкова. Но как? Как?

Ахмет Байтурсынов. В нашей памяти. Вороша старое. Вы ведь так и делаете. Я тоже. Только это и помогает оставаться в разуме.

 

Екатерина Пешкова согласно кивает. С печи вдруг доносится хриплый, тихий голос бабы Лены.

 

Баба Лена. А Серёжка-то мой в проруби утонул… Семнадцати годов… И не видел ничего на этом свете-то… Утонул мой Серёжка… (Повздыхав, снова затихает.)

Ахмет Байтурсынов. Чаю выпьете, баба Лена?

 

Баба Лена молчит.

 

Ахмет Байтурсынов. Она всё слышала…

Екатерина Пешкова. Да и ладно. И потом, мы же договорились, что нас здесь нет и не должно было быть, разве не так?

Ахмет Байтурсынов. Да… Да, конечно. Каждый из нас в своей пустыне, с самим собой, или, точнее, с тем, что так и не сделано нами.

Екатерина Пешкова. Не сделано? Вы думаете, мы с вами мало что сделали? Если бы я так думала, я бы давно прыгнула вниз с какой-нибудь скалы! Мы много чего сделали, Ахмет! Много чего!

Ахмет Байтурсынов. Много… Да, много. Но куда всё это ушло? Вы чувствуете это? Вы видите глазами то, что сделано вами? Разве изменилось что-нибудь?

Екатерина Пешкова. Ахмет, извините, но я верю, что сейчас мы, возможно, не ощутим результатов наших с вами дел. Сейчас это сложно: мы слишком близко, мы внутри. Но в будущем… Поверьте, о нас не забудут и будут вспоминать все наши добрые и полезные дела, и даже мельчайшей детали наши потомки не упустят. Всё вспомнят. Только  это меня заставляет работать сейчас. Только это.

Ахмет Байтурсынов. Малое утешение, Екатерина Павловна, — благодарность потомков.

 

Он берёт папиросу, хватает трость и вскакивает из-за стола настолько быстро, насколько это можно в его больном состоянии. Ходит по комнате, иногда останавливается, мнёт папиросу в пальцах.

 

Ахмет Байтурсынов. Вы думаете, потомки оценят… Да, наверное. Но посмотрите вокруг: что останется от наших потомков, если всё сохранится так, как сейчас, ещё какое-то долгое время? Ведь это всё надолго! На годы, на десятилетия! Кто будут те, кто родят этих потомков? Посмотрите… Ладно, с Россией я не особо знаком, но на моей земле, кажется, не осталось ничего и никого хорошего. Зависть, ненависть, низость, мелочность — всё это обращается в доносы. Доносы обращаются в аресты. Аресты обращаются в казни. Кто останется в будущем? А те, кто был когда-то великодушным и честным, но хочет выжить, становятся такими же, как все. Вы сами только что говорили про Горького — он искренне верит в праведность тех дел, что творятся сегодня! Если уж такие люди…

Екатерина Пешкова. Да. Правда ваша. Но выживать можно по-разному.

Ахмет Байтурсынов. В выжженной степи не вырастут ни маки, ни тюльпаны, Екатерина Павловна! Вырастет мелкая трава да горькая полынь… И это будут наши потомки.

Екатерина Пешкова. Выживать можно по-разному, товарищ Байтурсынов. Послушайте себя — даже находясь здесь, ваше сердце борется, ваш разум не сдаётся. Вы свободны, на самом деле.

Ахмет Байтурсынов (усмехается). Свободен?! Свободен… Свободен… Да кому нужна эта свобода внутри, о которой вы говорите?! Если бы я был свободен, разве я дал бы погибнуть моим детям?! Я бы смог их защитить! Я бы их спас! Я бы их спрятал от всех этих… Казахская земля огромна, и можно укрыться от злобы на долгие годы, можно найти укромное место. Я бы уберёг их от страданий. Но здесь — что я могу здесь? Ничего. Лишь думать да горевать.

Екатерина Пешкова. Как же ранят ваши слова…

Ахмет Байтурсынов. Простите.

 

Он продолжает мять папиросу. Екатерина Пешкова встаёт и даёт ему огня, чиркнув спичкой. Ахмет Байтурсынов курит, опустив голову.

 

Екатерина Пешкова. То, что вы сейчас говорите, — это и мои мысли тоже. И они приводят меня в невероятное отчаяние. Это отчаяние так сильно, что превращается в равнодушие, в окаменелость души. Но вот увидела я вас, вижу сейчас вас в вашем живом отчаянии, в вашем нежелании быть слепым и не видеть ужасного, — и ушло мое равнодушие. Не я вас разбудила, а вы меня. Вы сказали о потомках…

Ахмет Байтурсынов. Не принимайте близко к сердцу, это я сгоряча.

Екатерина Пешкова. Вы сказали о потомках. Мне кажется, даже если сейчас нас всего горстка, тех, кто мыслит и чувствует, тех, кто в отчаянии, — вот это всё живое мы оставим потомкам.

Ахмет Байтурсынов. Оставим наше отчаяние?

Екатерина Пешкова. Да! Отчаяние! Я верю — наше с вами отчаяние будет сильно их ранить и будоражить.

Ахмет Байтурсынов. Вы в это верите?

Екатерина Пешкова. Да. Сейчас — да.

Ахмет Байтурсынов. А не останется ли им ложь о том, что было всё хорошо и прекрасно? Что люди жили великой надеждой на лучшее будущее и этим были счастливы? И кто тогда вспомнит о нас? И ведь действительно — в массе своей народ сейчас окрылён тем, что они построят для будущего. Вы видели коменданта — ведь он искренне верит, что делает благое дело для страны. Как и большинство. А мы?

Екатерина Пешкова. Мы сильнее их, Ахмет. Нас мало, но мы сильнее. Вам ли не знать, что когда вы в меньшинстве, когда кажется, что ваш отчаянный голос тонет в общем хоре, тогда ваши силы вырастают в десятки раз!

Ахмет Байтурсынов. Возможно. Но битва проиграна. Нас разгромили и уничтожили, Екатерина Павловна, и даже нет той горстки, о которой вы говорите. Всё мертво. (Он возвращается к столу, садится на кровать.)

Екатерина Пешкова (кричит). Нет! Нет! Нет!

 

Ахмет Байтурсынов вздрагивает от её крика. С печи раздаётся испуганный голос бабы Лены.

 

Баба Лена. Господь с вами, матушка… Ох, горе-то какое… Горе-то какое…

Екатерина Пешкова. Всё хорошо, баба Лена! Спите!

Баба Лена. Горе-то какое…

 

Екатерина Пешкова на какое-то время застывает на месте. Потом резко подходит к столу, опирается о него руками и горячо говорит Ахмету Байтурсынову.

 

Екатерина Пешкова. Посмотрите на меня, товарищ Байтурсынов. Только что вы видели меня раздавленной, омертвевшей — такой я приехала к вам. Такой я была до последних минут. Но вот нас с вами двое! Нас всего двое, мы спорим друг с другом, мы соглашаемся, мы плачем — и мы ожили, словно Феникс восстал из пепла. В наших с вами словах отчаяния и надежды гораздо больше огня, чем вот в этой печи. Вы думаете, это всё пропадёт? Всё это тлен и даже никто не будет знать о нашей непростой беседе? Нет! Этот огонь не пропадёт. Вы потеряли надежду, вы сникли, но это же всё физическое, это ваши кости, ваше мясо, ваши ткани мозга, они устали, они не имеют сил дальше жить — не верьте им! Не верьте своему телу. Вы смотрите на меня почти с ненавистью… это очень хорошо. Так и должно быть.

Ахмет Байтурсынов (неожиданно улыбается). Странную вещь сейчас хочется сказать…

Екатерина Пешкова. Говорите.

Ахмет Байтурсынов (тушит папиросу). В таком воодушевлении вы видитесь мне девочкой-подростком, той, что грезит надеждами и в чьём уме таятся грандиозные планы… Простите.

Екатерина Пешкова (смеётся). Как юные героини Чехова?

Ахмет Байтурсынов. Именно так.

Екатерина Пешкова. Ах, Ахмет, это же неплохо! Во мне ещё не умер ребёнок. И в вас, надеюсь, тоже. Ведь так?

 

Ахмет Байтурсынов наливает себе чаю. Пьёт.

 

Ахмет Байтурсынов. Ребёнок… Мне рано пришлось повзрослеть, Екатерина Павловна. Помню ли я ещё того ребёнка?

Екатерина Пешкова. Я знаю вашу историю, Ахмет. Вашего отца посадили, и с тех пор вы его не видели. Посадили за непокорность, так же, как и вас. Я знаю, что с малых лет вам пришлось выживать всеми возможными способами. Это ужасно…

Ахмет Байтурсынов. Это не так ужасно, как звучит в ваших устах. Любой человек по природе своей способен выживать в самых трудных условиях. Ужасным было моё чувство в те годы. Чувство абсолютного одиночества, что для ребёнка совершенно нестерпимая вещь. Словно один в целом мире и не к кому прислониться, не с кем поплакать. Потому как тебе нужно кормить семью, не огорчать мать своими страданиями, не давать сдаваться родным… Но тот ребёнок, тот, у кого ещё были и отец, и мать, — он был безмерно счастлив! Вы правы, он ещё жив во мне. Знаете, мне тогда казалось, что вся наша степь принадлежит мне! Я был мал, но, как всякий казах, ловко управлял лошадью, и сколько я ребёнком проскакал по степи просто так, навстречу солнцу, навстречу ветру, навстречу дождю и снегу! Вот где была свобода…

Екатерина Пешкова. А разве вы до сих пор не продолжаете это? Лететь на коне навстречу всем ветрам и бедам? Словно тот ребёнок?

Ахмет Байтурсынов. Вы говорите это с таким пафосом…

Екатерина Пешкова. Нет, я… Простите.

Ахмет Байтурсынов. Иногда мне это снится. Да. Но я просыпаюсь, а вокруг всё серое и чёрное. И это серое и чёрное нескончаемо. И тот ребёнок из сна тут же умирает. Извините, мои мысли сбивчивы и нелогичны. Видно, чай меня сморил, клонит спать, и мысли путаются от этого.

Екатерина Пешкова. Так поспите, товарищ Байтурсынов. Отдохните.

Ахмет Байтурсынов. Нет. Нельзя. Я засну, а времени у вас мало. Вы же сегодня уезжаете?

Екатерина Пешкова. Да. Через пару часов должна отбыть, к сожалению.

Ахмет Байтурсынов. Вот. Я засну, а когда проснусь, вас уже не будет, и тогда вы превратитесь в тот же сон, будто и не было ничего: ни вас, ни нашего горячего разговора, ни этого чая, ни огня в печи, который так редок… Всё станет сном, всё существенное снова исчезнет…

Екатерина Пешкова (садится рядом с ним на кровать). Вспомните о чём-нибудь хорошем, чтобы не заснуть. Как вы говорите, «вороша прошлое».

 

Ахмет Байтурсынов какое-то время молчит, опустив голову.

 

Ахмет Байтурсынов. Хорошее не вспоминается. Чтобы не заснуть… Я вот у вас спрашивал, как погибли мои сыновья. Вы тогда запнулись. Вы знаете. Я ведь не спросил — за что. Потому что я уже знал, как их убили. Земляки здесь передали. Как только я узнал об их смерти, о том, как это произошло, я чуть не умер. Я хотел бежать, чтобы быть убитым при побеге. И только мысль о Бадрисафе и Шолпан меня удержала от страшного. И потом мои убитые сыновья сказали мне с небес: «Не умирайте, отец. Не умирайте…» Я услышал их голоса в лихорадочном сновидении, в ночь перед тем, как собирался пойти под пули. В том сне, в том кошмаре, — я ведь и не спал в действительности, а просто бредил, — так вот, в этом бреде я увидел их смерть воочию, в подробностях. Как лошади били копытами о землю, пытаясь разорвать их малые, но крепкие тела. Как они кричали от невыносимой, неземной боли. (Замолкает, не в силах больше говорить. Екатерина Пешкова сидит рядом, будто окаменев. Ахмет Байтурсынов поворачивает голову к ней и смотрит пристальным взглядом.) У нас с вами одна боль на двоих.

Екатерина Пешкова. Не должны дети умирать. Не должны дети так умирать. Лошадьми… Разорвать… Это… Это… (чуть не плачет).

Ахмет Байтурсынов. Людская ненависть не смотрит на возраст: дети, мужчины, старики, женщины — ненависти всё равно. И после гибели сыновей я почувствовал, что грядёт нечто ужасное по всей земле. Эту ненависть не остановить, она будет только расти и расти. И миллионы погибнут в её чреве. То, что происходит на моей родине, что существует здесь, — это всего лишь лёгкая прелюдия к большой человеческой трагедии, трагедии неминуемой. (Усмехается.) И вы это чувствуете, я вижу. Тут и оракулом не надо быть, на самом деле.

Екатерина Пешкова. Да. Ненависть. Я чувствую то же самое. Но отгоняю это предчувствие, это ощущение неминуемости ужасного, более ужасного, чем то, что есть сейчас, занимаясь делами. Это мало помогает, но если кому-нибудь от моих дел становится легче, то и мне немного легчает. Я эгоистка, товарищ Байтурсынов! (Горько улыбается.) 

Ахмет Байтурсынов (улыбается в ответ). Тогда вы невиданный доселе тип эгоистки, которая спасает людей.

 

Пауза.

 

Екатерина Пешкова. Я ведь к вам не из Москвы — из Воронежа. Из теплыни да в мороз. Какая огромная у нас с вами страна — все сезоны можно пройти в трёхнедельном путешествии.

Ахмет Байтурсынов. Надолго ли?

Екатерина Пешкова. Что «надолго»?

Ахмет Байтурсынов. Надолго ли она останется такой — огромной?

Екатерина Пешкова. Вы имеете в виду что-то вроде колосса на глиняных ногах?

Ахмет Байтурсынов. Да, что-то вроде этого. Правда, я не имею понятия, как долго этот колосс простоит. Возможно, вечно. (Вздыхает.)

Екатерина Пешкова. Не могу с вами согласиться насчёт колосса. Вопрос ведь не в размерах страны, а в том, что в ней происходит.

Ахмет Байтурсынов. Всё это связано: и огромность наших просторов, и миропорядок на этих землях. В этом хрупкость. И никакая самая сильная рука не сможет вечно удерживать это великое пространство. Но в этой стране многое происходит впервые в мире. И, может быть, моё видение хрупкости страны ложное, и она просуществует очень долго, принося страдания как своему народу, так и другим…

Екатерина Пешкова. Ох, Ахмет, слава богу ваша хозяйка мало смыслит в ваших словах, иначе…

Ахмет Байтурсынов. Простите, Екатерина Павловна, за мою неосторожность, больше всего не хочу, чтобы вы попали в беду из-за моих слов. Расслабился я по неизвестной причине, хотя мне надо думать о возвращении к своей семье. А я тут несу чушь, пугая и вас, и бабу Лену…

Екатерина Пешкова. Это не чушь. Вам просто надо выговориться, чтобы не сойти с ума. Я боюсь — да, вы правы — боюсь ваших резких слов. Но этот страх инстинктивный, а значит, животный, дикий, и, как человек разумный, я понимаю бессмысленность этого страха. Говорите и не бойтесь, и я постараюсь обуздать свои страхи — это всё фантомы, призраки, просто надо найти силы пройти сквозь них. Ещё чаю?

Ахмет Байтурсынов. Не откажусь, Екатерина Павловна.

 

Екатерина Пешкова наливает ему и себе чаю. Потом доливает себе в чай водки. 

 

Екатерина Пешкова (улыбается). Что добру пропадать-то, Ахмет! Я немного.

Ахмет Байтурсынов. Конечно, пейте. Вам нужно с дороги.

Екатерина Пешкова. Нужно ли? (Отпивает, кашляет, быстро вытаскивает из коробки папиросу, закуривает.) Как мог человек придумать такую мерзкую вещь, как водка?! (Смеётся.) Опять глупость сказала - человек и не такое придумывал… Что же мы за существа такие? (Осматривается, курит.) Что же мы за существа такие… Я читала ваше дело, Ахмет.

Ахмет Байтурсынов. Я прекрасно знаю своё дело — следователь был достаточно добр и открыт ко мне, и рассказывал всё откровенно. Правда, при этом часто смеялся…

Екатерина Пешкова. Смеялся?!

Ахмет Байтурсынов. Да. Мы все ему были смешны. Он называл нас крысами в клетке, которые перегрызают друг другу глотки, и счастливы от этого. В общем-то, он прав, Екатерина Павловна…

Екатерина Пешкова. Прав?! Вас же посадили по лжи, и вы это знаете!

Ахмет Байтурсынов. Ложь ли это? Солгали ли в том доносе на меня? Я уже не уверен. Может, я действительно виновен? Желать хотя бы маленькой толики свободы для своего народа, игнорируя великие цели страны, — разве это не преступление? И зачем она нужна, эта свобода? Я не знаю. Не знаю…

Екатерина Пешкова. Значит, вы знаете, кто на вас донёс?

Ахмет Байтурсынов. Конечно. Близкий товарищ. Хороший человек.

Екатерина Пешкова. Я не первый раз с этим сталкиваюсь, к сожалению. И не могу понять. Видимо, не хватает мне вашей мудрости.

Ахмет Байтурсынов. О чём вы, Екатерина Павловна?

Екатерина Пешкова. Сколько встречаюсь с заключёнными — почти все прощают своих доносчиков. Даже не прощают, а не считают их виновными в своих злоключениях. Будто так и должно быть, будто это закон жизни, чтобы ваш ближайший товарищ, соратник предал вас. Не понимаю.

Ахмет Байтурсынов. Трусость не есть предательство.

Екатерина Пешкова. Трусость ли? Слишком просто, если всё от трусости. А не сознательное ли это предательство из зависти, из внутренней звериной злобы, которая сидит в каждом из нас? Не предательство ли это от бессилия и осознания собственной никчёмности в сравнении с товарищами, мыслящими широко и глубоко, как, например, вы? Не предательство ли это от желания большей власти и влияния среди своих сородичей? Желания стать великим за счёт тех, кто выше по духу? Я читала тот донос: сколько в нём было пламенного и искреннего негодования и обличительства в ваш адрес! Сколько в нём было ярких слов и убедительных в своей художественности фраз! А вы говорите — близкий товарищ… Не понимаю.

 

Пауза.

 

Ахмет Байтурсынов. Слишком вы уж высокого мнения обо мне.

Екатерина Пешкова. Нет, Ахмет, нет, я совсем не о том…

Ахмет Байтурсынов (перебивает её). А что в Воронеже? Бабье лето, небось?

 

Екатерина Пешкова сначала опешила от резкой смены темы, а потом она кивает с улыбкой.

 

Екатерина Пешкова. Да, оно самое — красно-золотая осень с неярким, но очень тёплым солнцем, без ветра, без дождей… Благодать! Но бог с ним, с Воронежем, там у меня ничего не вышло, того, чего хотела. Вот что меня воодушевило — это Калуга, куда заехала по пути.

Ахмет Байтурсынов. А что там? В Калуге?

Екатерина Пешкова. Рассказали мне про одного старого чудака-учёного. Рассказывали всякое… Встретилась я с ним, хоть и редко он кого принимает. Какой великолепный старик! Какой великий мечтатель!

 

Ахмет Байтурсынов усмехается. Екатерина Пешкова замечает его усмешку.

 

Екатерина Пешкова. Да, да! Великий мечтатель! Его рассказы о покорении космоса, его изобретения и устройства, которыми он хочет снабдить человечество для этого, эти самые странные, но чудесные ракеты — всё это настолько огромно, неожиданно и даже пугающе, что вы поневоле начинаете ему верить! И я поверила! И верю, что через короткое время наша страна сможет выполнить его мечты — он заставил меня в это поверить! Когда слушаешь его, это так понятно и логично, и понимаешь, что нет другого выхода у человека, кроме как уходить дальше ввысь, в космос, к Луне, к Марсу и дальше! Ох, извините. Я будто очутилась в его космических мечтах, когда мы с вами находимся здесь, в морозе да при еле греющей печке… Дрова бы подкинуть.

 

Вдруг снова доносится хриплый голос бабы Лены.

 

Баба Лена. Греет печка-то, греет, не наговариваете, милая… Греет печка, греет…

 

Ахмет Байтурсынов и Екатерина Пешкова переглядываются.

 

Екатерина Пешкова. Отменный слух у вашей хозяйки…

Ахмет Байтурсынов. Не беспокойтесь, это она сквозь сон. А вообще она глуховата.

Екатерина Пешкова. И не скажешь. (Вдруг она улыбается.) В этом тот человек, мечтатель, схож с бабой Леной — тот тоже едва слышит. Приходилось кричать.

Ахмет Байтурсынов. А как его зовут, вашего мечтателя?

Екатерина Пешкова. Фамилия у него интересная — Циолковский. Константин Эдуардович. (Потягивается, закинув руки за голову.) Там, в Калуге, я побывала в будущем, не понимая, то ли это его великие научные открытия, то ли предсказания сумасшедшего старика.

 

Пауза. Папироса обжигает пальцы Екатерине Пешковой, и она роняет её на пол. Садится на полу на колени, ищет окурок, находит, поднимается на ноги. Она тушит окурок о борт керосинки. Пешкова как-то ссутулится, опершись руками о стол и опустив голову. Стоит спиной к сцене.

 

Екатерина Пешкова. А вот в Воронеже…

Ахмет Байтурсынов. Космос… Да. Значит, он думает, что человеку возможно обитать там, в чёрной пустоте?

Екатерина Пешкова. Конечно! Он даже придумал удивительные и удобные устройства для человеческой жизни там, где жить невозможно. Там, где жить… невозможно… Вы правы — я глупая гимназистка…

 

На миг воодушевившись, её голос резко падает. Пауза.

 

Ахмет Байтурсынов. Знаете, может, устроившись там, в космосе, люди наконец-то начнут устраивать жизнь на Земле, Екатерина Павловна? Может, это движет вашим мечтателем? Кажется, ему больнее, чем нам с вами, оттого он и бежит туда, в бесконечность и в безвоздушность, подальше отсюда…

 

Екатерина Пешкова чуть не плачет, слегка касается руки Ахмета Байтурсынова.

 

Екатерина Пешкова. Может быть, Ахмет, может быть.

Ахмет Байтурсынов. А что Воронеж? Расскажите, если можно! (Берёт папиросу, не торопясь закуривает.)

Екатерина Пешкова. Воронеж… Воронеж… (Она начинает быстро ходить по комнате туда-сюда и говорить горячо.) Получили мы на почту Политкреста письмо из Воронежа. Подписано: «О. М.» И адресовано лично мне. Письмо гневное, сумбурное, обвиняющее меня в бездействии. Обидное письмо, весьма обидное. Человек писал изящными, хлёсткими словами, словно бьющими меня по щекам. Очень талантливый человек! Даже гений! Он говорил, что был наказан незаслуженно, что он всего лишь поэт, а никакой не политик:ни эсер, ни меньшевик, ни троцкист — просто поэт, и потому, видите ли, не знал цену своего неосторожного слова! Ну что за дитя?! Не знать цену слова в наши времена — это подобно самоубийству! Он или глуп, или, наоборот, слишком умён… А может, и ни того, и ни другого. Он просто поэт. Поэт! Какое высокое предназначение! И какое мелочное, склочное письмо, обвиняющее меня в немыслимых грехах! Но он ведь прекрасно знает, что никакими полномочиями «Политический Красный Крест» не наделён! Мы просто фикция! Мы никто! Вот на ракету товарища Циолковского бы его — и в космос, этого О. М.! (Расстроенная садится на стул, опершись локтями о колени.)

Ахмет Байтурсынов (едва улыбается). На ракету — и в космос?! Какое завидное путешествие. Я бы сам не отказался.

Екатерина Пешкова (усмехается). Я бы тоже.

 

Пауза.

 

Ахмет Байтурсынов. Кто такой, этот О. М.?

Екатерина Пешкова. Кто он такой? Этот О. М. действительно не с нашей планеты. Талантлив безумно. Спасти бы его. Но, к сожалению, О. М. обречён. ОН такое не прощает… Так вы не знаете поэта Мандельштама?

Ахмет Байтурсынов. Так это он, этот загадочный О. М.? Имя слышал, но, к стыду своему, ни одной его строчки не читал: с русской культурой я на вы, товарищ Пешкова.

Екатерина Пешкова. Чего тут стыдится… Да и невелика птица, этот Мандельштам.

Ахмет Байтурсынов. Невелика… Но ведь сделал нечто, крайне неугодное ЕМУ, как я понял из ваших слов.

Екатерина Пешкова. Сделал. Да. Многие оказываются в этих местах без всяких причин, но в его случае… Удивительно, что он ещё жив, да и находится в более комфортных условиях, чем вы. Видимо, смилостивились над ним, как над убогим. До поры, до времени.

Ахмет Байтурсынов. И в чём же он вас обвиняет конкретно? Вы же на самом деле бессильны, извините за такие слова…

Екатерина Пешкова. Всё верно — бессильны, Ахмет. Обвиняет в том, что помогли недостаточно, что сидят они с женой там, в Воронеже, без работы, голодают, чуть ли не побираются. (Вдруг  смеётся.) И через всё его письмо сквозь строки проглядывает праведный гнев поэта, что его бедственное положение, видите ли, не соответствует его несомненному величию!

Ахмет Байтурсынов. Возможно, так и есть.

Екатерина Пешкова. Вы правы, так и есть. Но таких, как он, тысячи! Тысячи невероятно умных, талантливых, удивительных личностей, испытывающих непомерные страдания… Вас всех не спасти, Ахмет! Никого из вас не спасти…

 

Пауза.

 

Ахмет Байтурсынов. Что же он всё-таки сделал? Хотелось бы узнать, Екатерина Павловна.

 

Помедлив, Екатерина Пешкова берёт карандаш и отрывает от одного из свёртков кусок газеты. Она смачивает кончик карандаша во рту и что-то пишет на этом клочке. Потом отдаёт этот клочок Ахмету. Тот читает. Снова пауза. Ахмет Байтурсынов сминает этот кусок газеты и сжигает его над огнём керосинки. Бросает горящий комок бумаги на стол. Их лица освещены угасающим огнём. 

 

Екатерина Пешкова (шепчет). Мы живём, под собою не чуя страны…

Ахмет Байтурсынов. Мы живём, под собою не чуя страны…

Екатерина Пешкова. Мы живём, под собою не чуя страны…

Ахмет Байтурсынов. Мы живём, под собою не чуя страны…

 

Они вторят эхом друг другу, их голоса едва шелестят при треске огня в печи и завывании снежной метели за окном. Бумага гаснет, тлея, и керосинка затухает. Становится совсем темно, лишь тусклый синий свет из окна да красный огонёк в печи горят пятнами по обоим сторонам сцены. В темноте звучит голос Ахмета Байтурсынова.

 

Ахмет Байтурсынов. Никого из нас не спасти.

 

За окном неистово залаяли и завыли лагерные псы, а потом снова замолкли. Метель продолжает надрываться, и звучит в темноте тревожная, пронзительная музыка. Снова загорается керосинка. Посреди комнаты на табуретах друг напротив друга сидят Екатерина Пешкова и Ахмет Байтурсынов. Екатерина Павловна уже плотно застёгнута в тулуп, у её ног лежит собранный вещмешок. На плечи Ахмета Байтурсынова накинуто дырявое покрывало. Это — прощание. Екатерина Пешкова берёт руки Ахмета Байтурсынова в свои руки.

 

Екатерина Пешкова. Ахмет. Так толком и не поговорили.

Ахмет Байтурсынов. Так и не поговорили, Екатерина Павловна.

Екатерина Пешкова. Мне тоже не спастись, товарищ Байтурсынов.

Ахмет Байтурсынов. Где-то там… Возможно, где-то там мы с вами спасёмся.

Екатерина Пешкова. Где-то там. Да. Но где? В Бога я не верю…

Ахмет Байтурсынов. Можете не верить, но где-то там нас ждут наши дети. Мои Аумат, Казихан. Ваш Максим.

Екатерина Пешкова. Да, мой Максим. Он ждёт… Ждёт…

 

Не выдержав, Екатерина Пешкова вытирает слезу с щеки. Она открывает коробку и вытаскивает пару папирос, одну отдаёт Ахмету Байтурсынову. Они закуривают. Дым. Распахивается дверь, и снова возникает огромная тень коменданта. Звучит его грозный голос.

 

Комендант. Осуждённый Байтурсынов! Встать! Соблюдайте дистанцию!

 

Ахмет Байтурсынов резко, насколько позволяет его грузное и больное тело, вскакивает, опрокинув табуретку, отбегает и становится у стола, вытянув руки по швам. Екатерина Пешкова медленно поднимается на ноги, с жалостью глядя на Ахмета Байтурсынова.

 

Комендант. Поедемте, Екатерина Павловна! Надо к поезду успеть.

 

Тень коменданта уменьшается и исчезает. Екатерина Пешкова смотрит на смущённого от собственного страха Ахмета Байтурсынова.

 

Екатерина Пешкова. Я оставлю чайник. Вам нужнее.

 

Ахмет Байтурсынов слегка кивает. Пешкова надевает шапку, берёт вещмешок и, чуть замешкавшись, идёт к двери.

 

Ахмет Байтурсынов. В одном наша надежда, Екатерина Павловна. Иначе не выдержать всего этого.

 

Екатерина Пешкова останавливается в дверях.

 

Ахмет Байтурсынов. Нас здесь нет. И никогда не было.

Екатерина Пешкова. Да. Никогда. Нас никогда здесь не было. Никогда, Ахмет.

 

Она выходит на улицу, забыв закрыть за собой дверь. Дверь ходит туда-сюда от студёного ветра с улицы. За окном мелькают фары уезжающей машины. Ахмет Байтурсынов по-прежнему стоит у стола. С печи раздаётся хриплый голос бабы Лены.

 

Баба Лена. Поспи, Ахметик, поспи, дорогой, нет в ногах правды. Поспи. Одно нам, старым, уготовано — спать побольше да помереть попозже. Поспи, Ахметик, поспи.

 

Хлопает дверь, завывает метель, лают собаки, звучит печальная музыка. И стоит одинокая фигура Ахмета Байтурсынова. И звучат его стихи.

 

Мы в утлой, старой, ветхой лодке

Сидим без вёсел, без ветрил.

Дёрем мы, споря, свои глотки,

Плывём… А сумрак путь затмил.

Плывём туда, куда нас волны, 

Как щепку могут отнести.

Одни проклятия и стоны

Никак не смогут нас спасти.

И до судьбы такой плачевной

Мы не сегодня добрались,

Уже давно, единство предав,

Мы по лачугам разбрелись.

Сшибаясь, грызлись мы друг с другом,

Считали сена каждый стог…

Устав терпеть вражду и ругань,

Другим угодья отдал Бог.

Вот тут-то мы и прослезились.

«Пристать бы к берегу вот-вот…»

Но с мыслью многие смирились. 

«Что отнял Бог, то Бог вернёт».

 

Занавес.