Твоё жало, твоя победа

Сами они приёмные.

Это я не принимаю мир таким, а не мир — меня.

Они выбрали погружаться на самое дно.

«Коготок увяз —– всей птичке пропасть», — говорила Раиса Васильевна.

Коготки у них увязли по самую шею.

«Люди всего лишь органические существа, животные», — повторяла на биологии.

Это они — животные, существа.

Живые существа не собираются в подъезде, где смердит старыми половыми тряпками и из мусоропровода тянет могильным холодом даже в жару. Четыре нижние ступеньки выкрашены умиротворяющим серым цветом —– на остальные краски не хватило. Ад перфекциониста.

— О, Господи! —– вздрогнула Настя, увидев меня.

Она не знала, насколько была права.

— Ты не скидывался. Давай, вали отсюда, утырок, — со ступеньки приподнялся похожий на неандертальца Вадик, по уму также недалеко ушедший от предка человека.

Человек. Как смешно употреблять это слово в их присутствии.

Человек —– это не звучит гордо, когда его голова разлетается, как хеллоуинская тыква, от выстрела из дробовика.

— Он за мной проследил, — пропищал Артём.

Во вселенной умирания мои с ним отношения можно было назвать дружбой. Но дружба — это очередная лживая сказочка, придуманная, чтобы держать в покорности. В летнем лагере меня объединило с ним презрение к искусственному коллективу, соединённому вонью прокисшего борща с пищеблока и детского пота с футбольного поля. Добиться успеха в этой среде можно, только проявляя свои худшие черты. Настоящий коллектив может быть построен только на подчинении и власти. Подчинении мне и моей власти, ха-ха.

Оказалось, его увлечения немного совпадают с моими, и я с ним стал разрабатывать компьютерную игру про попаданцев в Третий Рейх. Меня и его считали в лагере за педиков, но мне на это было плевать. Большинству людей разлили по головам одинаковые тупые мысли из одного и того же чана с экскрементами.

Артём первым отпал от меня.

— Он тоже шмалить любит. Его директриса вызывала, просила не курить в школе. И насвай закидывает. Только никогда никого в жизни не пригостил, — пропищал предатель.

Он врёт. Я один раз пробовал, и мне не понравилось. Я люблю контролировать время, а не тонуть в его неопределённости. Алкашка и наркота превращают людей в свиней, как в аниме «Унесённые призраками».

— Какой же он кринжовый, — пробормотала Настя. —– Такие тихони чаще всего становятся маньяками. Перережет ещё нас всех.

Нет, она не права. Они слишком мелкие и отвратительные, чтобы быть достойными смерти.

Настя взяла Артёма за руку. У примитивных созданий всё просто. Я чувствовал, что Вадик хотел мне втащить, но не решался. Одноклеточные в непонятной ситуации никогда не знают, что делать. За них должен решить кто-то другой, обладающей силой и волей.

Надпись коричневой краской на стене: «Пинки и Брейн». Имена двух мышей, мечтающих захватить мир. Будто испражнениями намазано. Во всех подъездах обязательно есть коричневая лужа —– у очередного синебота случилась оказия. Здесь, наверное, тоже была.

Но запах перебивала приятная горечь тлеющей травы. Я втянул подъездный воздух поглубже и сказал свои первые слова в этом омерзительном месте:

— Ты не права. Я вас не перережу. Перестреляю.

Они не посмеют тронуть меня даже пальцем. Грязные рабы могут только пасть ниц перед господином.

Поэтому я спокойно развернулся и неторопливо пошёл вниз по лестнице.

— А ты — приёмный! — пропищал Артём. — Тебя взяли из приюта. Прикиньте, у него даже настоящих родителей нет.

Я не дрогнул и продолжил спускаться.

— Чё, правда? Вот он лошара!

— Мне теперь страшно. Вдруг он и правда...

Ступеньки.

— Да ладно тебе, обычный душнила. Вьюшка, это тебя по накурке на паранойю пробивает.

Ступеньки.

— Одевается он ещё странно. Девятнадцатый век, по стимпанку весь такой. Тренчкот — как у моего дедушки-чекиста. В подтяжках, как Карлсон, ходит. Ему за шмот, наверное, сто раз предъявляли.

Ступеньки.

— У него ещё каска немецкая есть. Он её на «Алике» купил. Знали бы вы, какие он маньяческие игры придумывал...

Ступеньки.

Ступеньки.

— И девушку бы его видели!

— Стоп! У него есть девушка?!

— Ага. Готесса. Чёрные волосы, колготки в сетку и круглые очки, как у Гарри Поттера.

— Смотри, Вадик, даже у него есть секс, а у тебя нет.

— Какой секс? В девятнадцатом веке его не было!

Ступеньки.

Ступеньки.

Ступеньки.

 

Верх их эстетического вкуса —– провести выпускной в раздевалке. Ну как до такого можно додуматься? Нет бы в рестик сходить — сейчас есть куда. А не вот это вот всё.

Под прекрасными рядами железных вешалок нам поставили великолепные столы, расстелили пластиковые скатерти, навалили свои отвратные холодцы и мерзкие совковые шпротные бутерброды (ну или что-то наподобие), всунули между тарелок водочные и винные бутылки.

Весь последний год меня бросало то в депры, то в безудержное веселье от предстоящего окончания школы. Биполярочку словила. Как говорят в подобных случаях: будущее туманно, но настоящее омерзительно. Или не говорят. Я это сама придумала. Неважно.

Я просто хотела, чтобы выпускной был особенным. Как первый раз с мальчиком. Знаю, что это слишком банально, но люди — банальные существа. Мы повторяем одно и тоже из поколения в поколение: мы своих — родителей, наши родители — своих и так далее. Как матрёшки.

Я не хочу повторять своих родителей. Отец бухал и шарахался неизвестно где, а потом и вовсе свалил, оставив меня и созависимую жену. Мою мать. Она до сих пор его любит, хотя какая у него по счёту новая семья? И чтобы я повторяла больную любовь? Я слишком принцесса для этого, пусть никто мне и не прививал в детстве этого чувства. Манту только прививали — и вся забота.

Зря они буллят этого психа. Да, я тоже его буллю в принципе. Но про его приёмных родаков было совсем лишнее. У него того и гляди фляга брызнет.

Зачем Артём это сказал? Они ведь друзьями были. Мерзкий он. Предателей никто не любит.

Дурачок, на что-то надеется. Рот у него слюнявый постоянно. Лягушка какая-то, а не принц на белом коне. Без шансов, без вариантов. Зато у него есть деньги, и если его грамотно френдзонить, то всякие маленькие удовольствия можно доставать. И рисует он хорошо, надо ему мой портрет заказать. Как в «Титанике». Не-е-е-е-е.

Что-то много сегодня всего лишнего было. И пиво это ещё, от которого у меня отрыжка. И жара меня просто убивает. В актовом зале как бы не потерять сознание.

— Что с тобой? — дурачок пытался взять меня за руку, но я не дала. — Что с тобой?

— Не видишь? Я плачу.

А мне на самом деле было смешно. И слезы катились от смеха. Меня больше не пробивало на паранойю, теперь мне казалось, что рот директрисы не справляется с возложенной на него задачей и говорит первый раз в жизни правду. Потому и смешно.

— Сегодня вы вступаете в новую жизнь. Она будет такой же никчёмной, как и старая. Вы потратите ещё несколько лет, просиживая штаны и юбки в институтах за получением пустых и ненужных знаний. Устроитесь на работу и незаметно для себя станете подобием своих родителей. Бинго! Вы просрали уже половину своих никчёмных жизней. Бунтовать будет поздно. Коготок увяз —– всей птичке пропасть. Останется только заливаться, как я делаю, и крутить романы на стороне, как я хочу, но меня никто не хочет.

Я случайно глянула на психа. Он тоже улыбался во весь рот. Интересно, о чём он думал? Вдруг он и вправду... Не, опять параноить начинаю.

Нудное вручение аттестата. Вызывают по фамилиям. Аверьянов, Агневой, Белотелова, Васякин, Вьюшкина... Ненавижу свою фамилию, почему они у нас все такие нелепые?

Как бы не споткнуться на каблуках. Дежурные речи. Бла-бла-бла. Нет, я не плачу уже. И не смеюсь.

Психа вызвали под конец. И тут он выдал целый стендап.

— Спасибо, спасибо, спасибо, — он вынул микрофон из стойки. —– Спасибо, школа, что наконец-то отпала от меня. Ты научила меня многому. Вранью, притворству, доносительству, ханжеству, двоемыслию, глупости, рабству. Старайся, дурачок, — получишь значок. Получай хорошие оценки, делай всё правильно, трудись и сдохни. Ничего от тебя не останется, и никто тебя не вспомнит. В жизни хорошие ребята не торжествуют. Побеждают ублюдки и всякий приспособленческий скам. Но что я всё о плохом? Были и хорошие моменты. Например, книжка «Преступление и наказание». Единственное нормальное, что я прочитал в школьные годы. Только там тоже есть минус. Этот пацанчик, Раскольников, слишком мало людей зарубил и мучился угрызениями совести. Я убью всех и страдать не буду.

В зале вначале посмеивались, но потом наступила тишина. Будто уже случилась перестрелка и никого в живых не осталось. Тишина лопнула, когда он бросил микрофон на сцену.

Раиса Васильевна взяла себя в руки, вернула микрофон в стойку и проводила его фразой:

— Ну хоть чему-то учит школа. Во всём быть первым и добиваться больше своих предшественников. И классическую литературу читать.

И продолжила выдавать аттестаты оставшимся.

А я впала в какое-то оцепенение. Он сказал то, что я думала, но какой ужасный вывод из всего этого сделал. Или?.. Неужели я была права и он докажет, что настоящий псих?

Дурачок что-то болтал, но я не понимала ни слова. Он вцепился мне в руку и тащил за собой. Мы остановились. Я почувствовала, что он меня поцеловал в губы. Несерьёзно, без языка, прикоснулся слегка.

— Воспользовался ситуацией?

— Ты была просто как спящая принцесса. В сказках только так её можно разбудить.

— Красиво.

Я была испугана, и мне нужно было болтать всякую ерунду, чтобы победить страх.

— Ты нарисуешь портрет спящей принцессы? Я, кстати, сплю голышом.

— Обязательно.

— Давай свалим отсюда куда-нибудь и напьёмся.

— А где мы алкашку возьмём?

— Ты же мужик, придумай что-нибудь. Своруй у взрослых со стола.

Артём немного помешкал и ушёл выполнять квест, даже не поцеловав на прощание. 

 

Нет, никаких у нас с ним отношений не было. Трудно назвать отношениями посиделки у него дома. Ко мне мы не могли ходить — у меня родители мизантропы.

Нет, мы мало разговаривали. В основном залипали в телефоны.

Если вы про это, то секса у нас не было. И не целовались. Я люблю чёрную помаду, он не любит помаду вообще. Специально красилась часто, чтобы даже попыток не было. Мы же не свинюки какие-то, чтобы давать волю плоти.

Девочки меня тоже не интересуют, если вы на это намекаете. Вам всегда всё хочется упростить. Понимаю, так комфортнее жить в мире. Меня в целом не интересуют люди. По частям, может, и интересуют. Шучу. Мы же не в Питере.

Я — асексуал. Он говорил, что тоже. Может быть, инцел.

Разница в том, что асексуалам секс совсем не нужен, а инцелы его хотят, но не могут получить, поскольку не пользуются спросом в обществе.

Не знаю.

Не крайний раз, а последний. Надо правильно на русском языке говорить. Хотя у Набокова было: «До крайнего часа своей жизни».

Да, мы виделись ещё перед последним звонком. Вы же не скажете «крайний звонок»?

Что делали? Заказали пиццу с халапеньо, накрылись пледами и смотрели кино. Острый перец, проникающий во все поры, и микротрещинки рта доказывают, что я всё ещё жива.

«Смертельное влечение». Кино из восьмидесятых. Как Кристиан Слейтер хотел взорвать школу, а Вайнона Райдер ему помешала.

Нет, ему, кажется, не понравилось. Он глуповатый всё-таки. Ничего не понимает в дазайне и метафизике.

Неважно.

Я знаю, что вам важно и хочется услышать. Я на психологию иду учиться, поэтому с самого начала вас раскусила.

Хотел ли он устроить скулшутинг?

Он нёс всякий бред, как обычно, в нашу последнюю встречу. Что будет конец мира и настанет его царствие. Это предвещают мёртвые птицы: их стало много валяться на дорогах.

Он достал из кармана голову голубя. Думал меня эпатировать. Я, конечно, вздрогнула, но это была инстинктивная реакция. Голубь же должен вонять.

— Ты всегда её с собой носишь? — спросила.

— Да, чтобы помнить о смерти, — ответил.

— Ты похож на Шиллера, — я ему сказала. — Он хранил гнилые яблоки в ящике письменного стола, чтобы напоминать себе о тлении. Немецкий романтик. В тебе есть что-то от них. Жизнь в двух мирах — идеальном и навсегда утраченном — и бесконечной пошлости вокруг.

Нет, он не знал, кто такой Шиллер, как и вы. Ему вообще не нравилось, что я всё свожу к прошлому. Обычный конформист, ничего не понимающий в мире.

Про фильм?

Он не любил смотреть кино и, как всегда, находил этому банальное объяснение, по его мнению, претендующее на глубинный философский смысл. Типа в фильме нельзя никак повлиять на исход событий — можно только лежать и смотреть, вздыхать или возмущаться очередному идиотскому поступку героев. Про книги то же самое говорил. Хотя у него стоял в шкафу попсовый наборчик читателя, но не думаю, что он их когда-нибудь открывал.

— Знаешь, есть в этом фильме одна хорошая идея, — он сказал во время титров.

— Какая?

— Пострелять школу.

— Хорошая, но в этом нет ничего нового. Бренда Спенсер, «Я не люблю понедельники», «Колумбайн». Когда до нас дошло это увлечение, в Америке тысячи школдырей постреляли.

— Но надо же с людьми что-то делать. Они должны перестать плодиться. Им незачем жить. Они должны сдохнуть. Желательно все и разом.

Загуглите — если я вам всё буду объяснять, вы меня до ночи не отпустите. А я ещё несовершеннолетняя, мне нельзя ночью оставаться один на один с незнакомым взрослым мужчиной.

Я улыбнулась. Он такой дурак, честное слово, как я могла с ним связаться. Это же всё уже было.

— Ты похож на Бога, когда такое говоришь, — говорю ему. — И даже не на ветхозаветного мстительного Бога, вершителя судеб. Шеллинг представлял, что у Бога есть две половины —– злая и добрая. Одно без другого не может существовать. Ты и есть злая половина Бога.

Он не выкупил, что я над ним рофлю. Прикалываюсь, говоря по-вашему. Он всё принял за чистую монету и расчувствовался, как пятиклассница.

— Хочешь, я тебе покажу ружьё? У отца есть, он с ним на охоту ходит. Я знаю, как открыть сейф.

Я не люблю оружие. Так ему и сказала. Он сразу приуныл.

Дальше что?

Я ему сказала, что уже поздно и скоро маршрутки перестанут ездить. Попросила проводить до двери.

— Смерть! Где твоё жало? Ад, где твоя победа?

Я всегда так здороваюсь и прощаюсь. Его это немного подбешивало. Он просто не понимал, что я это говорю в прямом смысле. Про жало смерти и победу ада.

Вы же православный, наверное? А своей культуры не знаете. Это из апостола Павла — символ воскрешения Христа и торжества жизни над смертью. Смерть и ад не могут достать настоящего праведника. Ему же хотелось торжества смерти, и он не верил в победу правды. Он жил во лжи. Он один не знал, что он не родной сын у своих родителей.

Всё.

Мы больше не виделись.

Один раз он прислал видосик, как арабские террористы отрезают голову заложнику. Я ответила блюющим смайликом.

Не знаю ничего больше про ружьё. Я говорила, что оружием не интересуюсь.

И как сейф он открывал, я тоже не знаю.

Отпустите меня, больше я вам ничего не могу рассказать.

 

Я понял, что это мой ребёнок, в первую встречу в детском доме. Помните, как у Вампилова: «Ты — мой сын, и неважно, что не родной». Или как-то так.

Выбежал навстречу нам. Шустрый такой — вылитый я в детстве. И глаза такие же вострые и чёрненькие. Мне какой-то старичок однажды в трамвае даже сказал: «Внучек, глаза помой с мылом, уж больно чёрные они у тебя».

Выбежал и спрашивает: «Вы на машине приехали? Знаете, если колесо в яму попадёт, как его вытащить? Нужно спустить немного шину и выехать».

А теперь он попал в яму, и мне его вытаскивать.

Забыл он всё, конечно, что с ним было до нас. Привык к нам быстро. Какая разница, кто родил, главное — кто воспитал.

Я его научил стрелять. Мужчина должен уметь владеть оружием. Ну должен, и всё. Я сам заядлый охотник, часто брал его с собой раньше, но он никогда не стрелял по животным. Бутылку или банку какую поставлю — он в неё палит. Бил без промаха.

У нас собака раньше жила, он её так любил, так убивался, когда она померла. Разве может человек, который любит животных, кого-то убить?

Да, он как раз после смерти Джексона, нашего пса, стал замкнутым и нелюдимым. Конечно, это всё возраст. Я рос в перестройку, вы вряд ли застали те времена, и тоже чего только не творил. И на рок-концерты ездил, и в милиции ночевал, и дрались двор на двор, и книжки разные читал. Он меня в шутку звал даже Воннегут-Бутусов. Знаете, наверное, Бутусов — певец такой, а Воннегут — писатель.

Мы его с женой любили и окружали семейным теплом. Оля не могла иметь детей, но мы очень хотели. И все бы его подростковые проблемы в атмосфере заботы обязательно со временем прошли бы.

Если бы не то утро.

После выпускного к нам ворвались фээсбэшники, эшники, обычные полицейские, понятые — кого только не было. Будто какого-то террориста особо опасного брали. Раньше, помните, показывали по телевизору Салмана Радуева — так его вроде звали?

Да, на утро после выпускного пришли.

Олю трясло, сказать ничего не могла. Для неё это страшный удар. Для всех нас.

Весь дом перерыли вверх дном. Даже его книжки. Он у нас умный очень — я в его годы таким не интересовался. Маркса читает, Ницше читает, этого, как коньяк который, Альбер Камю. Хотя в последнее время совсем забросил литературу, в компьютере больше сидел. Всё правильно, он же на программиста поступает.

Нет, что вы, какой «Майн камф». Этого он точно не читал, я бы ему сам за такое голову отвинтил.

Особо у них был рьяный в свитерке один плюгавый. Корочки показывал, но я не запомнил откуда. Всё говорил, что за своими детьми надо следить, тем более когда они приёмные. А я ему отвечал, что он нам роднее родного. Я зла никому не желаю, но всегда хочется, чтобы эти моралисты побывали в шкуре тех, кого они осуждают.

Понятно, хочет звёздочки на погоны и премии. Но сын-то мой тут причём?

— Слышали, что ваш сынок сказал вчера перед всей школой? — он меня, значит, спрашивает.

Ну как будто мы не слышали. Нас там как будто не было. Обидели его одноклассники, вот он и решил им высказать.

— Где у вас карабин лежит? — продолжал допытываться плюгавый.

— В сейфе.

— Покажите, — говорит.

Пошли. Открыл. Пусто. Ни «Ремингтона» моего, ни патронов.

— А я знаю, где он, — усмехается плюгавый и показывает на телефоне страницу моего сына.

Он там на аватарке стоит с моим «Ремингтоном» на фоне школы. И рука одна в чёрной перчатке к небу поднята.

— Расстрел массовый в школе он хотел устроить, вот что, — выдал плюгавый.

— Вранье это всё, папа! Я просто попугать их хотел за то, что они меня приёмным называли! — закричал сын.

Я никогда не слышал, чтобы он кричал. Он всегда спокойно говорил, чаще молчал. Ребёнок он всё ещё, хоть и взрослость на себя напускает.

— Вот и проверим, враньё или нет, — опять усмехнулся плюгавый. — Мы ещё твой телефон посмотрим, с кем ты там переписывался.

— Не надо, — уже тихо ответил сын.

— Что значит «не надо»? Есть что скрывать? — лезет ему в душу.

Тут я уже не выдержал:

— Послушайте, ну какой расстрел? Сами подумайте — лето на дворе, в школе никого нет.

— Это сейчас нет. Осенью будут. К таком загодя готовятся.

— Осенью другие будут, их класс уже выпустился. Кому мстить-то?

— Это мы выясним.

Что за человек такой? Гнида, а не человек. Жаль, я ему этого в лицо не сказал.

— Папа, я не виноват, не виноват, не верь им! — всё убеждал сын.

И я ему верю. На все сто верю.

Что с телефоном? Забрали его.

Да, была там мутная история. Рассказывать вам или нет — не знаю. Раз надо — скажу. Писал ему кто-то со скрытого номер, подначивал побоище в школе устроить. Он отвечал, говорил мне потом, что просто хотел вывести этого человека на чистую воду и в полицию сдать. Это его подружка бывшая, наверное. Или придурок этот, Артёмка. Ерунда всё это. Пранк — так, что ли, называется?

Я верю своему сыну.

Послушайте, у меня жена в больнице, сын — в СИЗО.

Да, давайте сколько угодно точек зрения, главное, нашу донесите: он ни в чём не виноват. Это ужасное стечение обстоятельств. Угробят жизнь мальчишке, и нас с матерью заодно с ним похоронят. На вас, на прессу, только надежда. Помогите создать общественный резонанс.

 

Достала уже со своими «не ходи, не ходи, какой он тебе друг?».

Брось эту свою Вьюшку-Настюшку, она тебе не пара.

Как я её брошу, если мы с ней даже не встречаемся? Измену словила на выпускном под действием веществ, вот у неё и случилась минутная слабость. А я под руку попался. У нас даже с ней ничего не было. Поцеловались, выпили — и всё.

Мне кажется, у меня бы и не вышло ничего.

Технически-то я всё знаю, порнуху, что ли, не смотрел? Но мало ли — волнение, алкашка опять же.

На следующее же утро включила гостиг. Говорят, пересралась сильно из-за этой истории. Но и мне тоже досталось, меня тоже все теперь психом считают, раз я с ним дружил.

Рисование твоё тебе ничего не даст — иди на юридический. Картинками денег не заработаешь.

Живёт своими понятиями девяностых, когда юристы были модной профессией. Сейчас их — как мазков на картине у Поля Синьяка.

Ладно, деньги даёт. Квартиру обещала снимать, если учиться буду. А куда я денусь? Уж точно не в армию.

Зачем я ему сказал про то, что он приёмный? Сам нажал на спусковой крючок. Понтануться хотел перед Настькой и новыми как бы друзьями.

Эх, Артёмка, Артёмка, Артемон ты, пуделёк тупой.

У нас никогда не было домашних животных. Может быть, меня бы тогда хоть кто-то любил.

У него был Джексон. Когда он умер, не давал его хоронить. Придумал целую историю, что собака сбежала, искал с родителями по всему городу, а труп Джексона лежал под кроватью у него в комнате. Если бы не завонял невыносимо, так бы искали до сих пор.

Может, он его и убил. Да не, бред. Я же не верю реально, что он мог или собирался...

Хотя какая разница. Его типа родители вон как за него сражаются. За меня — никто. Был один друг, я его оттолкнул от себя.

Хочешь, чтобы я юристом стал? Окей, значит, считай, ушёл в суд на практику.

На избрание меры пресечения я не ходил. Всё быстро слишком произошло, не мог понять, что к чему. Теперь адвокат на апелляцию подал, но надежды мало. Хорошенько за это дело уцепились, хотят его по полной раскрутить. Создать прецедент.

Всю ночь боялся, что не пустят на заседание. Зададут на входе какой-нибудь каверзный вопрос: «Кем вы подсудимому приходитесь?» Как в больнице. И что я отвечу? Друг, который его предал. Иди, гуляй!

Меня тоже допрашивали, откуда я узнал, что он приёмный. Мамке кто-то сболтнул, она уже своим языком змеиным разнесла.

Ничего сложного. Паспорт покажите. Телефон и все металлические предметы выложите. Через рамку металлоискателя пройдите. На сколько часов и к какой судье. Всего и делов. Колющее, огнестрельное есть? Ага, так я вам и сказал, если бы у меня было.

Джексон-Веник — полное имя у собаки. За то, что хвостом вечно полы подметал. И взгляд у Джексона-Веника почему-то всегда виноватый был.

Он тоже с таким взглядом потухшим. Как у побитой собаки. В наручниках, за стеклом, как зверь в зоопарке.

Ненавижу зоопарки — это издевательство надо животными. У них тоже права есть, между прочим.

И у меня право на счастье и любовь есть, только я его как-то по-дебильному использую.

Когда он увидел меня, в его глазах сразу искра пробежала.

Петя, о чём ты подумал в тот момент? Вот пришёл предатель, чтобы ещё раз надо мной поглумиться? Или простил меня?

— Статья такая-то... Отклонить... На срок два месяца... В зале суда... Моё жало, моя победа...

Что она несёт? Совсем рехнулась?

Как моя мать.

Какое жало? Какая победа?

Ну что, ты победила. Я знаю, что делать. Я стану адвокатом. Но не чтобы грести деньги лопатой. Я буду защищать всех, у кого взгляд побитой собаки. Всех, кого несправедливо хотят упрятать в тюрьму. И тебе, мой друг Пётр, я помогу обязательно. Будет у тебя адвокат и помощник адвоката. Если ты захочешь. А ты захочешь. Я докажу.

Я смогу заслужить прощение за своё предательство.

Я смогу победить ад и ядовитые жала.