Эмиграция. Из невольных терцин

Отчаяние

 

Как русские евреи целуют Пастернака —

то в лоб, где лесостепь, то в мятую ладонь,

как бабочка трепещет в аллее тёмной парка,

 

где бунинская смерть поддельна, как латунь,

так парки — три старухи — не могут не считаться

с тем, что по кобылице тоскует белый конь,

 

так больше не могу ни петь и ни читать я, 

а только по воспоминаниям скататься.

 

 

Эмиграция

 

                              В разлуке есть высокое значение

                                                                             Тютчев

 

                              Говорят, что их можно писать из презренья.

                              Нет!

                              Диктует их только прозренье.

                                                                         Леонид Мартынов

 

Редактор отвечает из Голландии,

словами канцелярскими жонглирует,

так ловко надо мною изгаляется,

 

эмоции искусно контролирует,

и хоть письмо его пропитано коварством,

двоякость выражений нивелирует

различия меж нами: «Мы не сможем

принять стихи, их пафос обличения

и их словесная оригинальность

 

не только диссонируют с тем уровнем

публичной выразительности взглядов,

которая в журнале допустима,

 

но и идут в разрез…» О, лицедей!

В Москве он обходился без политики,

уже война стояла за околицей,

 

а он всё ждал, не отпирал калитки.

Потом бежал, но, видно, не решается

порвать концы. Забыть про все пожитки,

 

которые собрал в той жизни. Чается

напрасно, что не взорваны мосты,

что есть пути обратно, что прощается

 

не навсегда... Иллюзии пусты,

как на перроне музыка вокзальная.

Иллюзии понятны и просты,

 

и мне, сказать по правде, даже жаль его…

Кто уезжал легко, тому не суждено

понять, что эта мимика кинжальная,

 

и это крымское мушкетное вино,

и эти сны, в которых ангельское пение

на время оживает, как советское кино,

 

весь этот хлам истории, империи,   

периферии, безнадёжно-сладкой юности,

вся эта опера в лиловом оперении,

 

в которой арии любви и гамаюности

звучат набатом, но не могут разверстать

тома измены и страницы обоюдности...

 

Не лучше ль сразу этот мусор разбросать

по всем ветрам бушующей Атлантики, 

чтоб никогда об этом больше не писать?

 

Послушай, о редактор новой музыки,

ты мало заплатил за право отлучения,

чтобы понять, как нас когда-то мучили,

 

как мы уехали — без права возвращения,

без паспорта, без книг. Разлука наповал.

И это вовсе не игра воображения,

 

так было с теми, кто за выезд воевал, 

кто, уезжая, понимал, что навсегда,

кто совдеплянские теплицы променял   

 

на равнодушие свободы. Никогда      

я не жалел. Мне были в утешение —          

Экклезиаста мудрость и летейская вода.

 

Есть в эмигрантской доле умирание и тление,

тоска по прошлому и умиротворение,

рыкание, стенание, молчание.

 

Есть в жизни здешних слов особое горение,

оно зовётся прямоговорение.

 

 

На могиле Альберта Пэрри

 

 

                            Ах, угонят их в степь, Арлекинов моих.

                                                                                  Набоков

 

 

«Он пережил сволочей» — так на могильной плите

(водочка и пикули, фермерские пачули)

было написано. Память бездействует в пустоте.

 

Кто вспоминает о нём? Бунин, Берберова — вряд ли.

В степь укатили давно профессорские колесницы

(чеховские качели, полные листьев кули).

 

Кампус. Закрыт кабинет. Отверсты архивов темницы.

Отблески русских комет, где вы, могильные птицы?