Рассказы

Из цикла Рассказы Востока Великой степи

У озера

 

Кулундинская степь — крайний восток Степи великой. Подобно новогодним блескам на ковре, по ней разбросаны озёра — одонки умершего древнего моря. Когда-то здесь кочевали племена, чьи лишь немногие имена сохранила для нас история. Скифы, гунны, тюрки, половцы шли на закат для великих завоеваний, приводя в движение целые царства, княжества, этносы.

Но подобно тому, как после прилива следует отлив, так и переселение народов повернуло в обратную сторону. В последние столетия двинулись сюда крестьяне и землепроходцы, вольные казаки и хмурые староверы. Переселенцы и на новом месте старались держаться вместе — так возникли в Кулундинской степи сёла с преимущественно великорусским населением, немецкие посёлки, деревни татарские, казахские, украинские. Так продолжалось полтысячи лет, последняя волна была во время освоения целинных земель. Теперь чаще едут на запад, ближе к большим городам. Всё меньше и меньше людей остаётся в степных поселениях.

Село Полтава находится на берегу небольшого озерца. Хаты с палисадниками, огромные огороды с колодцами-журавлями, широкие, чётко прямые улицы, с которых виден горизонт, по улицам безнадзорно прогуливаются овцы, в тёплых хлевах дремлют страшноватых размеров свиньи, в птичниках — гуси, в погребах томятся в бочках солёные арбузы — лучшая закуска под горилку.

На другом берегу окопалась деревня Давыдовка. Избы кучно расположены вдоль русла пересохшего ручья, на участках срубы валиковых колодцев прячутся за прутьями полыни. Вдоль зарослей крапивы шныряют куры, на чердаках вялится рыба, прикрытая от мух грязно-солёной марлей.

И в Полтаве, и в Давыдовке живут в основном старики. Из тех, кто моложе, большинство разъезжается по городам, а остальные усердствуют в пьянстве, прерываемом сезонной работой. Пьют, кодируются, срываются, пьют ещё больше, неприглядно умирают. Будто хотят помереть от водки раньше, чем начать медленно гибнуть от рака. Онкологическими заболеваниями к пятидесяти годам начинает страдать две трети жителей этих мест — такая плата за ядерную мощь державы. Уже и стихли ядовитые ветры с Семипалатинского полигона, но принесённая раньше зараза живёт в каждом поколении.

В Давыдовке живёт Андрей Попов, известный как Дюша Поп, неформальный лидер немногочисленной молодёжи, так сказать «пацанов». В последнее время его называют «Андрюха-дед в тридцать лет», потому что он сожительствует с сорокалетней Ольгой — продавщицей, чью дочь, шалаву Кристинку, недавно видели в райцентре беременной. 

 

Андрюха стоял у забора, подставляя прыщавые плечи под хлёсткие лучи июльского солнца. Штакетник надо бы подправить, но неохота, тем более воскресенье. 

Воскресенье. Наверное, бабка Маша Гомершмитиха и Нурик Олимбаев считают прибыль уик-энда: одна торгует самогонкой, второй — дешёвой водкой. Надо было три дня назад, когда скалымил денег, отдать бабе Маше часть долга, тогда можно было бы сегодня занять пару пузырей, но Андрюха на радостях рассчитался с соседом за комбикорм. Хотя сосед мог бы и обождать. Теперь у бабы Маши не выпросишь, а Нурик, когда речь заходит о том, чтоб дать водки в долг, сразу забывает русско-казахский матерный суржик, коим владеют в Давыдовке все, от мала и до велика. 

Пока Андрюха размышлял, по улице проходил, чавкая шлёпками, Серёга Бобрик, который тащил на плечах две двухметровые металлические трубы.

— Серый, — окликнул Андрей, — тормози, покурим.

Бобрик подошёл, прислонил бережно свою ношу к забору. Закурили.

— Чё эт? — спросил Анрюха.

— Трубы, чё. Там, возле фермы валялись.

— А тебе они зачем?

— Потому что у меня нету.

Постояли, покурили. Время шло к обеду, становилось жарче.

— Можно подпереть чего-нибудь, — начал вдруг рассуждать Серёга. — Какую-нибудь перекладину. К чему-нибудь. Металл же. В хозяйстве оно это. Всё пригодится.

— Ну да, — согласился Андрей, взвесив, покрутив на руке одну трубу. — Вещь. Давай пропьём?

— Давай. 

— На бережок пойдём? Искупаться заоднимя. 

— Там полтавские опять.  У меня с прошлого раза тока-тока зажило.

— Ну вот вишь, зажило.

 

В это время в Полтаве Серёга Чирва, ровесник Андрея и Бобрика, тоже вожак деревенской шпаны, решал примерно те же проблемы. Раздобыть водки на восемь человек, выдвинуться на озеро раньше давыдовских, чтобы занять лучшее место — под тополями. Там и тень, и глубина с этой стороны есть, и берег не засран коровами.  И вообще дело принципа.

Это давнишний обычай, когда в летний выходной парни из Давыдовки и из Полтавы отдыхают на озере. Тут несколько ключевых моментов: кто вперёд займёт тополя, кто будет оскорбительнее и громче орать и кто победит в традиционной массовой драке. Давыдовка с Полтавой бились здесь всегда, даже дед Серёги, ещё ребёнком депортированный сюда в тридцатые годы, вспоминал былые сражения стенка на стенку. Тогда народу в обеих деревнях жило на порядок больше, и шуму было, ох! Но раньше побились, смыли кровь в озёрной воде да разошлись, на следующий день работают в колхозе бок о бок да посмеиваются друг над другом. А сейчас в драках больше не пьяная удаль, а злоба и жестокость.

К полудню во дворе у Чирвы собрались все: Мишка Щусь, братья Стаценки, пузатый Вовка Матвиенко, Петька Васильчук (в шутку — Васька Петарчук), лохматый Сенька Грива и главная ударная сила, беспощадный боец с давыдовскими пентюхами, водкой и закуской, самый молодой из присутствующих — семнадцатилетний Вовка Пятница. Перед парнями стоял один важный снабженческий вопрос. Деньги в прижимистых полтавских семьях водились, но не в том количестве, чтобы затариваться алкоголем в магазине, а самогона в деревне ещё не нагнали. Есть брага, но это… шо смеяться. И это ж скильки той браги надоть? На природе да в компании пьётся швыдче и больше. Как ни крути, бухло придётся брать в Давыдовке.

— Падаем в мишкин «маскарад», я, Стацен, Вовка, — прикидывал план операции Чирва, — быстро доезжаем до бабки, отдаём бабки, берём шесть литров, быстро уезжаем. Не отмудохают же нас там сразу.

— А вдруг? — мрачно бросил Мишка Щусь. — Я не за себя, за «москвич». Если шо, чинить ево денег нет. Я вон Бобрика бачил, он с фермы шо-то тащил, на ружьё похоже. А я ему в прошлый раз со всей дури так н-на, н-на-а, — Мишка произвёл пару замедленных ударов в воздух.

— Давай тада не поедем. Водяры возьмём в махгазине.

— Пять пузырей?! Нам до вечера не хватит. Полтора литра только одному молодому, губы замочить. Да? 

— Ахга! — довольно разулыбавшись, подтвердил Вовка Пятница.

— Поехали, хули, — сказал Мишка с видом рискующего человека, вроде как будь что будет.

 

Через полчаса у дома Марии Васильевны Гомершмидт замолчал красный «москвич», чей приближающийся рёв уже минут двадцать раздражал жителей Давыдовки, особенно Андрея Попова и Сергея Бобрика, которые приспосабливали новую стойку к старой калитке, ведущей во двор этой самой М. В. Гомершмидт. Рядом, в траве, лежала ещё одна труба, судьбу которой баба Маша определила как столбик для бельевых верёвок. Трубы в хозяйстве пригодились. 

Из автомобиля вышел Чирва, направился к калитке. Андрей посторонился, сдержанно кивнул, Серёга тоже обозначил приветствие и с напряжённой спиной направился к дому. Из машины вышли Щусь, Пятница, Стаценко-старший, как бы показывая, что они страхуют, если что. 

— Понял? За бухло у бабки впахивают, — вполголоса сказал своим Щусь.  — Здорово, парни! Як життя? Як здороввя?

Бобрик пристально, словно запоминая, смотрел на Щуся. Андрюха достал из-за уха сигарету, закурил, присел на корточки. Продолжать работу в присутствии таких зрителей не хотелось. Полтавские молчали, повисла пауза, отчётливо слышен был лишь стрекот кузнечиков.

Из соседнего двора показался Костя Соколов — единственный в селе девятиклассник. Подойдя, он поочередно пожал  руки  полтавским, потом, здороваясь с Андрюхой и Бобриком, шёпотом пояснил:

 — А я, главно, гляжу в окно — эти тут. Я позвонил, сейчас наши подбегут. Глеб, Ероха. Я, главно, думаю: чё тут? А тут вон чё…

Из дома  вышел Чирва с двумя пакетами. Проходя в калитку, он сказал, обращаясь к Андрюхе:

— Там ещё осталось.

Он, видимо, имел в виду, что самогона всем хватит, скорее всего, хотел разрядить обстановку, но его слова были восприняты как издёвка. Неверно восприняты.

Машина с полтавскими только скрылась за поворотом, ещё не успела пыль осесть, как подошли местные ребята, кто чем вооружённые, похмельные и злые.

— Значит, так, — командовал Андрюха, — мы, ты и ты здеся доделывам. Бабка ставит самогон. Деньги есть? Глебыч, ты тогда ещё бери. Ванька! Закусь с тебя, хлеба обязательно. Соколёнок! А ты садись на велик и дуй к озеру, раскладывайся, занимай место. Тополя занимай, понял? Крым наш, ёптыть!

 

Было их девять человек, расположились на берегу под тополями, купались, загорали, валялись в траве, дурачились, выпивали под простецкую закуску, вспоминали, как выпивали в прошлый раз, пересказывали по третьему кругу одни и те же забавные моменты. Вдоль по берегу, метрах в трёхстах, расположились полтавские. Два враждующих лагеря потихоньку наблюдали друг за другом. 

— Гляди, как Матвиен плавает, — ни к кому особо не обращаясь, сказал Андрей. — Как бегемот. Костян, сплавай позалупайся, а я ему всеку.

— Те надо, ты и сплавай, — ответил Костя Соколов, поджаривающий над костром кусок хлеба, нанизанный на прутик.

— Ты не груби! Молодой ишшо. Тебе в городе даже пиво не продадут. Не, серьёзно, — оживился Андрюха, — не продадут. Даже за деньги, ни пива, ни водку не продадут. Чё ты башкой машешь?! Закон такой. Даже сигарет нельзя.

— Чё эт? — не верил Костя.

— Я те говорю, закон. До восемнадцати лет. Я сам охренел. Прикиньте, заходит такой здоровый мужик, лет семнадцать, говорит: дайте бутылочку пивка после работы, я только с полей. А ему — покажите паспорт, восемнадцати нет, извините.

— Что попало! Хрень, — в  разноголосицу откликнулись на это все присутствующие.

—  О! Кого это несёт? — Андрюха показал на приближающееся по дороге облако пыли.

Пыль остановилась возле лагеря ребят с Полтавы, под облаком оказался полицейский УАЗик. Из машины вышли двое: участковый Сашка Некипелов и помощник участкового придурковатый Кобелёв. Разговаривали с полтавскими, но о чём шла речь, было не слышно.

— Некипел прилетел. Зачем бы? — сказал Бобрик. — Чего-то вкручивает полтавским. Гля! Нам машет. Пойдём?

— Пойдём, мужики, правда зовёт, —  поднимаясь, сказал Андрюха. — Случилось чё-то.

— Мож, убили кого, — предположил Бобрик.

— Да не, — успокоил Андрей. — Это точняк за те трубы. Я тебя, наверное, сдам сразу. Пойдёшь паровозом.

— Приехал бы он сюда из-за каких-то труб. Да они валялись никому не нужные…

Некипелов стоял в форменной рубашке с потной спиной, улыбался. Из-за его плеча выглядывала ухмыляющаяся физиономия Кобелёва. Вокруг стояли с озадаченным видом полтавские парни. Давыдовские подошли и встали рядом, соблюдая, впрочем, дистанцию.

— Ну, вот, все собрались, — сказал Некипелов. — Почти трезвые. Есть такое предложение. Сыграть в футбол, мячик есть. Полтава с Давыдовкой. Полтава согласилась, но, говорит, с кем там играть? Что ответит Давыдовка? Попов, что молчишь? Вон там место ровное, очертим поле, ворота поставим. Два тайма по тридцать минут. Я — судья. А! Самое главное: приз за победу — ящик пива. Отказ от игры приравнивается к поражению.

Андрюха оглядел своих, теперь озадаченный вид был у давыдовских.

— Да поди можно, — сказал он.

— Тогда у вас один в запасе, чтобы восемь на восемь.

— Ага. Соколёнок — в запас, — распорядился Андрюха. — Я в нападении.

— Чё я-то? — возмутился Костя. — Главно, как чё, так сразу.

— Иди там, это… лагерь охраняй. Где играть-то? Пойдём, мужики, тряхнём стариной, я — в нападении.

Ворота обозначили булыжниками, прочертили палкой линии поля. За линией уселся Костя Соколов и принялся создавать поддержку болельщиков:

— Та-та! Та-та-та, Давыдовка! Та-та! Та-та-та, Давыдовка! 

Спортивную форму заменили тем, что полтавские были по пояс голые, а давыдовские — в майках. Только Некипелов свистнул в свисток, только был разыгран мяч, Вовка Пятница, играющий босиком, нанёс хлёсткий удар почти с середины поля, и вратарь Бобрик прозевал. Один — ноль, Полтава повела в счёте.

Игра понеслась.

— Саня! Горишь! Сзади!

— Мне!! Мне пасуй!

— Лево! Лево дай!

— Бей!

— Рука была! Чё не свистишь?! Рука!

— Попа держи!! Попа прикрывай!!!

— Го-ол!!! Го-о-ол!!!

— Это вне игры было, не по правилам! По правилам — офсайд!

— Иди на х…

К пятнадцатой минуте счёт был два — два. Костя Соколёнок уже не сидел, а носился вдоль поля с истошными воплями:

— Стацена держи! Держи Стацена! Лёха, атас, отдай. Пошёл-пошёл!!! Бей!

В борьбе Серёга Чирва сбил давыдовского Ероху, тот катался по земле и матерился. Некипелов свистнул и показал штрафной. Чирва подошёл к Ерохе, протянул руку, чтобы помочь подняться.

— Извиняй.

— Да ладно. Нормально.

Андрюха пробил штрафной, мяч пролетел метрах в трёх мимо и покатился по инерции к озеру.

— Соколёнок! Сгоняй за мячиком.

 — Главно, ты бил, а я сгоняй, сам иди.

— Вратарь пусть бежит.

— Если был бы гол, то тогда — вратарь, а если мимо, то кто бил.

Мяч принёс мокрый помощник участкового Кобелёв, который уже успел искупаться в озере. Что делать, далёкий от спорта человек.

Счёт был четыре — три в пользу Полтавы, когда Некипелов объявил перерыв. Игроки, тяжело дыша, кое-как уселись на землю, от былого хмеля не осталось и следа, главная мысль у игроков обеих команд была о том, что надо бросать курить. 

Второй тайм, поменялись воротами. Единственный болельщик продолжал с криками носиться вдоль поля. В километрах он пробежал больше, чем каждый из игроков.

— Давай!!! Бей!!! Анрюха, сам! Сам! — Голос у него уже начинал подсаживаться.

На поле произошло очередное столкновение, и играющий за Полтаву Вовка Матвиенко сел на траву, вытянув левую ногу.

— Всё, отыгрался, — осмотрев его, заключил Некипелов. — Обезножел. Но вроде не перелом, просто сильный ушиб.

— Я за них! Я тогда за них! — заверещал Костя, выбегая на поле, сдирая на бегу футболку. — Я за вас, — сообщил он Чирве, тот махнул рукой — ладно.

— Соколёнок — предатель, —  проворчал безо всякой злобы Андрюха Поп.

Костя даже забил гол своим односельчанам, но это не спасло Полтаву от поражения. Давыдовка выиграла семь — пять.

— Надо бы матч-реванш, — сказал участковому Мишка Щусь.

Давыдовские радостно обнимались. 

— А как насчёт пива? — спросил кто-то.

Про приз в азарте уже подзабыли. Некипелов достал из багажника семь пластиковых полуторалитровых бутылок.

— Наверное, изъял где-то.

— Всяко. Не купил же.

— Да оно закипело уже тут.

— Надо было хоть в озеро бросить.

Андрюха и Бобрик забрали бутылки.

— Э, погодь! — остановил их Кобелев, взял из рук Бобрика одну бутылку. — Разговор был за ящик пива, то ись десять литров. Тута больше, — с этими словами Кобелёв запрокинул бутылку в рот и начал, давясь, вливать в себя тёплую пену.

Деревенские начали расходиться в разные стороны. Андрюха Поп вдруг остановился, обменялся взглядами со своими друзьями — поняли друг друга без слов.

— Серёга! — позвал он Чирву.

Тот оглянулся.

— Чё мы как эти? Давайте вместе посидим. Берите своё сало, айда к нам. Под тополя. А?

          

Уже вовсю темнело, а на берегу озера совместно пировали давыдовские и полтавские. Смеялись, чокались, уже забросили в золу картошку и послали Костю Соколова в деревню за гитарой.

Андрюха Поп обнимал Мишку Щуся и проникновенно ему втолковывал то, с чем тот был полностью согласен.

— Ну вот, ты — хохол. Я — русский. Ну или как там? Москаль. И чего, мы теперь не должны нормально между собой? Эти там, на ну их! Мы должны тут нормально между собой. Согласен? Мало в степи земель, чё ли?.. Во! Всем хватит. Народу мало, земли полно…

Мишка соглашался. 

Соглашалось озеро, его вода  осталась чистой: сегодня не смывали кровь.

А на следующий день, в понедельник, участковый Некипелов на планёрке выхватывал от начальства.

— Футбол он придумал, а показатели кто будет делать? — ругался майор Олимбаев. — Эти дебилы дерутся — мы раскрываем. Тут и побои, и сто двенадцатая, и хулиганка. Палки! Твои палки. А ты своими руками этот ручей закапываешь. Так всегда было. Уроды друг друга калечат — нам выгода. Показатели. Сейчас что в отчёт писать? Миротворец!

Сашка делал виноватый вид, но в душе радостно, светло улыбался.

 

Перед поминками

 

Умер старый Константиныч.

Сын его, мой друг Илюха, сидит на крыльце, отломившемся от избы. Он промахнулся ногой мимо тапка, на чёрном носке зреет дыра, с тыльной стороны ладони по хватким пальцам гуляет муха.

Четыре купюры комочком сую Илье в нагрудный карман тёмной рубашки, тычу костяшками возле плеча — соболезнование. Он склоняет голову влево, смотрит на деньги в кармане, кивает, дёргает губами — благодарит.

— Дай закурить, — просит Илья. — Свои оставил, там столы накрывают, — показывает за спину, где в проёме двери висит тюль.

Солнце печёт невыносимо, я шагаю в тень, ломая сухие стебли тюльпанов, которые давно отцвели.

— Поминки, значит, — Илюха прикуривает. — Пятьдесят семь. Вот же… Пил, конечно. Но пятьдесят семь… не шибко возраст. Так-то.

Друг смотрит на меня настороженно.

— Отец есть отец, — говорю, как мне кажется, мудро.

— И я про тож, — выдыхает Илья. — То оно и так. А я же ну как? Я же… Вот если я сейчас шофёрю, так кто научил? Папка. Я ж уже в восемь лет водить умел. У нас тогда двойка была «Жигули». Да ты помнишь! Красная. Меня посадит на колени, сам педали жмёт, а я рулю. Я в десять лет уже мог движок зиловский перебрать. Всё папка. А детей любил! Вон Лёшка, когда у нас родился, — ну ты помнишь — а папка… такой радый был. Они нам с матерью нормально так помогали. Коляска, куяска… Он в тот кон дрова наваживал и машину ещё этим… Поповым продал. Деньги нам с Маринкой, типа для Лёхи. Это ж Лёха ещё в школу не пошёл, тока в следующем годе должон, папка ему ружьё сделал. Такое, из насоса, картошкой пуляет. Мы такие тоже в детстве делали. А Лёха поигрался что-то два дня и бросил. Им же только в телефон да в телефон. А кино смотреть — в комп. А тут воздушка, Лёшке не шибко интересно.

Илюха вздыхает, словно разделяя обиду Константиныча, который не смог угодить внуку. С той стороны от крыльца стоит чурка с вбитым в неё топором, рядом валяется несколько поленьев.

— Баню к вечеру подтопить, — говорит Илья. — После всех этих дел. А помнишь, у Кузьминых баня загорелась? Так папка первый прибежал, тушить начал. А так бы перекинулось на сено, и всё… А папка, считай, спас. Я на седня договорился сено привезти. Думаю, ну его нах косить! Куплю четыре тюка. Дядь Коля Рыбкин покупает — горя не знает. Косить-то тяжко… Опять же, время… Они корефанились в молодости — папка с дядь Колей. На охоту ездили. Я мелкий был, а помню, сидят на кухне, бутылочка у них, и на печке одна сковородка побольше, другая сверху поменьше — дробь катают. Свинец там плавится и… дробь, да. Это тебе не картошкой из воздушки. Лёха тогда даже спасибо деду не сказал…  Вахлак. А кто б его воспитывал? Я на работе, Маринка на работе, мамка, конечно, старалась, но… сам понимаешь. Придёт дядь Коля помянуть? Не видал его по дороге? Взял я десять водок, самогон есть. Должно хватить. Костя — закодированный, Вовка Быков — закодированный. Прокопич придёт — не придёт. Да уж…

Илюха встаёт.

— Не идёт никто, — говорит он грустно. — Десять пузырей. А мне помпу на ЗИЛу менять, помпа полетела. Я умею, всё умею. Папка научил. Это сколько лет прошло? Мне тридцать три, Лёшка в седьмом… Много. Много… Млять, что за возраст — пятьдесят семь? Ему на вид, правда… А!

Илья шагнул с крыльца, обошёл чурку с топором, сунул руку в самый огонь крапивы, обвившей штакетник. Из-под забора достал палку, обмотанную проволокой.

— Вот она! — чуть улыбается. — Вот она. Воздушка. Вишь, насос примотан. Да мы делали такие тоже. Ты вспомни: трубочку в картошину втыкаешь, потом сюда её. Как треснет. Ворону, ей-богу, собьёт. Ружьишко. Папка сделал… да…

Он бросает ружьё обратно к забору. В крапиву.

— Отец есть отец, — говорит Илюха и смотрит на меня вопросительно и заискивающе.

Я пожимаю плечами.

Константиныч, старый эпилептик, пивший последние тридцать лет, живший в заброшенной бане, ни с кем из родных не общаясь, кравший всё, что возможно, у ближних и дальних соседей, годами гонявший семью, — Илюхины вывихи, сломанный нос тёти Нины. Было. Презираемый всем селом, в регулярных похмельных припадках с рвущейся изо рта пеной, и этот топор — сколько раз он был в тебя брошен, Илюха? Обоссаный Константиныч, достающий окурки из мусорки в парке, блюющий у бюста героя войны — таким он запомнился нам.

Но… другу моему хочется, чтобы отец. Чтобы отец есть отец. Другу хочется так… И ладно. И пусть. Пойдём помянем.