Вторые речи султанских дочерей

 

Элегия

 

Посвящаю Интизор

 

Der Menschen Worte verstand ich nie[1]

 

Friedrich Hölderlin

 

До меня дошло, что я — мусульманка, 

я — уйгурка, я из счастливой нации —

в ней даже захлебнуться можно тишиной. Даже в тюрьме,

в гуле чужих иероглифов,

можно захлебнуться немотой.

 

А что делать дальше,

мне непонятно. Молиться, мужа любить, платить закят постоянно?

Конечно, но что же женщине делать дальше?

Где величие моё — женское, простое? Или Брюнхильдой

быть уйгуркам не дано?

 

«Этот мир — тюрьма», — прочла я у поэта одного. Но и что с того —

в китайской комнате я дома. «Этот мир — тюрьма», — прочла я

у Пророка ( ﷺ) моего, но из неё вроде можно убежать. Не

поймите меня превратно, я — мусульманка.

Но сейчас я в воздухе немецкого леса, а я — степнячка.

Деревья меня окружают, смотрят мне в глаза. И в тяжёлой

неподвижной немоте. Я вижу кладбище чужое.

 

Мне непонятен мрамор их могил. Стена из камня, почему-то

отделяющая прах забытых, старых лиц. Листья, словно девицы,

чьи горящие сердца расплавили из воска уста,

падают мне на грудь. Их шелест сводит нас с ума.

 

Гроб разве не тюрьма? Разве это поединок, полный чести,

о ком сказано в ваших собственных стихах?

Прах разве не тюрьма?

Кладбище разве не тюрьма?

 

Почему эта новая смерть тоже — китайская тюрьма?

 

 

 

Как будто я — Дидона, как будто ты — Эней

 

Посвящаю Б.

 

В пальмовом саду ночью они сжигают книгу

и читают в её огне.

/

Такова роль любовников — быть изображеньями книги,

нечитаемой книги,

преображаясь с каждой страницей,

 

Майкл Палмер

 

В нашу первую брачную ночь жаркой южной зимой я сказала: «История нас не простит, если мы не возьмём власти теперь».

 

— Только нельзя, N, влюблённым так много знать о крушеньях.

— Моя любовь тут и твоя любовь тут — отзвук того лишь, как я полюблю тебя там. 

— Где же будешь ты, когда я в север раскалывающий ветра брошусь — прямо в бухту мужей, чьи осколки зимы, застрявшие в горле, дистанционно давно были взорваны? 

— Аллахом дарованные тебе звуки отдай, и я превращу их в буквы, в слово и отберу.

— Поэтами Ирана разве не сказано — в книге жизни все стёрты имена?

— Ты и есть написанная мною миниатюра персидская о человеке, в бронзовой глотке Смерть мира хранившим, и да сплетётся наша вязь!

— Я — свеча, брошенная в мотылька, или пальма, что дрова для растопки костра путника, читающего Господа слова?

— Ты мой персонаж, моя реальность, моя победа, моя история и моя тлеющая зола.

— Ты моя женщина, отпечаток Истории и божьих слов на своём лице хранящая. 

— Ты мой муж, пока миром не исполнится Смерть мира, пока я вгрызаюсь в твою глотку. 

— Ты моя жена, и да закончится время. Я уйду туда и полюблю тебя по-настоящему. 

— Ты мой сад ночи, где сжигается мною написанная книга, и где я читаю её в огне, как будто при свече, и где сказано: мы — настоящие.

 

 

Юдифь, сестра моя, моя дочь

 

let me

Resign my life for this life, my speech for that unspoken,

The awakened, lips parted, the hope, the new ships[2]

 

T. S. Eliot

 

В непрекращающемся два года подряд феврале, сидя в очередном миланском музее очередных искусств, я думала лишь о тебе, мой дорогой бывший муж, Когито-эфенди, ведь я разбила из своего разбитого сердца сад и экспортирую чернозём для своих сестёр, и тогда я наткнулась на «Юдифь и Олоферна» Джузеппе Вермильо. Мы много с вами обсуждали, Когито-эфенди, бездны, душу и смерть, а также искусство. Я как уйгурка. Вы как интеллектуал. С детства я любила концентрированное торжество Караваджо (и, по секрету, полоумный возвышенный эротизм Климта, ведь у меня тоже, как у любой истовой мусульманки, должно быть прошлое), а для вас — это слишком большая воля. Слишком много воли. Конечно, в тебе было больше воли, чем у всех, мною встреченных в Милане. Я прощала удары по лицу за удары меж бёдер. Я тогда думала, что мир — лишь неудачная постановка, недостойное завершения полотно, очередное эпигонство Караваджо, поэтому мне хотелось быть ужасной актрисой! Той самой «Великой грешницей»! 

Так вот, в непрекращающемся два года подряд феврале, Господин-эфенди, поздно размышлять об арифметике сострадания, но ещё мне доступны слова: Вермильо рисует Юдифь будто бы исподтишка, будто бы случайно мы встретились с ней глазами. Будто бы ей как-то немного неловко, что она, так роскошно одетая, занимается этим. В отличии от фанатизма Караваджо, эта Юдифь изящна — не напыщенная, как у Кристофано Аллори, а изящная! Ты ещё помнишь это слово, Когито-эфенди?

Много лет развода спустя доходят слухи. Говорят, Когито-эфенди, ты мёртв. Говорят, Когито-эфенди, ты героически погиб, защищая свою новую дунганку-жену от пьяного араба с ножом. Говорят, алжирца. Говорят, он сначала не переживал, что убил китайца, ведь это убийство неверного. Когда на суде он узнал, что убил верного, то сначала заплакал, а потом смеялся. Очень долго смеялся. А ты, Когито-эфенди, неужели твоя воля вернула твою душу за минуту до выстрела?

Я была Юдифью, которой голова Олоферна досталась на блюдечке, хотя я никогда о том не просила. Правильно, ведь китайская мудрость гласит: «Стоя на берегу реки, Учитель сказал: "Всё уходит, как эти воды, всякий день и всякая ночь"». А русские добавляют: «Если долго сидеть на берегу реки, можно увидеть, как мимо проплывает труп твоего врага». 

Продолжается февраль. Я буду скучать по твоим глазам цвета серого мрамора и по родинке за ухом, которую я так любила целовать, прибавляя: «Лишь я её вижу за твоими длинными чёрными волосами, лишь я — по божьему праву». Продолжается февраль, не заканчивается октябрь. Хорошо, что картины живут дольше нас. 

 

 

 

Гуантанамо моего сердца станет вашим домом вместо женской тюрьмы Или (伊犁女子监狱)

 

Каждый день я уйгурка, и это никак не исправить, не говори.

Мой мальчик, разлёгшийся у рук, я целую тебя, а чувствую солому, но дело не в тебе.

Соломой набито всё моё тело, даже душа, но виртуальной, пиксельной, ненастоящей.

Не говори, не бойся, не проси, не говори — она должна была быть настоящей.

Это вс( ещё болит, и обвинение наконец-то вынесено в Гуантанамо моего сердца.

Я готова была стать растопкой для огня, чем я стану теперь?

 

 

Пустошь

 

Marble lilies

Exhale their pallor like scent[3]

 

Sylvia Plath

 

У палестинца, что сгорел заживо, были твои глаза, если верить фотографии.

Мы сидели десять лет назад посреди потогонной фабрики (или это был музей?), и ты сказал мне:

«Хочешь, я покажу только тебе? почему в Иерусалиме птицы никогда не улетают,

почему оливковое масло на Западном Берегу слаще черешни,

а вода в Газе — колы без газа (или это была шутка?)?». Я соврала,

что мне нечего тебе дать взамен: что подземные оросительные воды

на моих землях вывернуты наизнанку,

что города на груди моей страны пусты (я сказала hollow или empty?),

а музеи — без статуй,

что люди в моих краях танцуют от горя в одиночестве.

Он ответил, что если его сын не сохранит Палестину, если его дочь не сохранит Палестину,

то никто больше, даже если у меня самые красивые руки на свете (или в Палестине?).

Или тебя не было? Как бы я хотела, чтобы тебя не было.