Тень бесповоротного ключа

***

 

Умейте считывать символы

Искусствоведы пишут что я о смерти

Но как это возможно когда я —

Лечу под высоким куполом и огромная оперная люстра — вся расшита

РОЗАМИ

 

 

***

 

Незнакомки качаются на краю

Стального и чёрного цвета шуршат задыхаясь подолы

Стягивая шаг

Разверзается что-то беспроспектное

Под узкой туфлей камешки и крошки

Придерживает шляпу ажуром кисти руки

Не видит куда идти, никто не встречает

Роза заката в петлице рваного неба

 

И если что-то в тебе осталось

Будет выметено резкими взмахами нового строя

Ветра с песком пощёчинами снизу вверх

Шостаковичем со всех углов

 

 

***

 

Когда ещё не была видна из окна — яма

Уже слышался шум лопат,

Вырывающих с корнем жизнь

Дождь стал как скрежет, шёл сплошь из зачёркнутых слов,

Выпадающих как не те, не те — из строки.

 

Жёлтый дом напротив стал гостеприимней —

Чем в ушах смех, картаво указующий не туда,

«Товарищи символисты, пожалуйте прямо в ад!

Вам ещё учиться и ещё раз — учиться!»

Предстоит разучиться говорить гласом небес,

Лететь кубарем с высоты — в яму под окном

 

Как это раньше я не замечал,

Что сам себе несу в неё розы, женщины лишь проводницы,

Станы на полустанках,

Подносили бутон формально к склонённой улыбке

Не вдыхая — служительницы мглы, проводники

поезда под откос

 

Все розы разом бросились на грудь, горизонтальны,

И странно ничем не пахнет земля Петербурга,

Летящая на лицо

 

Это ли не символ, что человек

Виден не весь — лишь маленьким отрезком, погостившим в теле

 

Но не зарыть его и не закрыть

Полузакрытых век

Серебряный взгляд

 

 

***

Заключённому выдали тетрадь в клетку

Здесь можно только писать

Стихи увеличивающие срок

 

 

***

 

И вот девушка подаёт мне ленту моего плаща

 

Как символ что людей задевает

Моя свобода

 

 

***

 

Многие мысли

Освободили этот тяжёлый день

Только голубь с подбитым крылом

Не смог улететь

 

 

***

 

Иногда смотришь в чьё-то лицо

И становится так больно от этого мира

Так обостряется жизнь

Смотришь на старика, и в иероглифах складок читаешь

Шифр, говорящий о детстве его души

Сколько ещё предстоит пройти

Ему.

 

Смотришь в каждое лицо

В каждые руки, вертящие палочку при неподвижных глазах

Или ручку, или — платок

 

И всем — предстоит холод

И всех — как детей — жаль.

 

В этот момент ты — мир. Нестерпимо жестокий

И сверхспособный

Любить.

 

 

***

 

Ты так легко одеваешься… сказал он робко и мягко,

Поправив очки

По-отцовски и будто одновременно не претендуя

На право заботы

Что меня растопило, но и ещё больше подхлестнуло, поймав вовремя эту растопленность, которая уже обожгла не раз, стать противоположной:

— Я и раздеваюсь легко!

Он внутренне вздрогнул.

Знал, что и на эту реакцию не имел права.

 

 

***

 

Все мысли вскипели и брызнули белым побегом,

Когда я увидела человека с улыбкой, захлопнутой в жёсткую горизонталь.

Человек шёл под снегом — последним весенним и будто бы собственным — снегом,

Лет сорок ему — или шёл он лет сорок — в точку близь из точки даль.

Ему становилось 58, 66 — по мере седения снегом

И приближения ко мне.

Он породил во мне чудищ, маньяков, детей, беззащитных подростков,

Брошенных на перекрёстке палящего льда.

Руки мои прорвали карманы, глаза заточились остро

И ослепили вспышкой стальной, когда я вымолвила «да»

Ему.

Я не знаю, как это случилось, бормотала я после,

Мерно раскачиваясь, сидя на пятках в пустой конуре.

Он меня слушал, став доктором мне, сидя возле.

Он слушал внимательно, перебивая кормлением апельсиновыми кольцами в кожуре.

Я пыталась снять корку, и пальцами вытирала слёзы, и

Глаза разъедало цитрусом, правдой и грубым ртом.

Он зализывал слёзы мне, как заметал следы. Розовый

Голый червь языка… «Я не помню, что было потом» —

Хотелось сказать мне, но помнила я прекрасно

Детали любой детали последующих ночей.

Он приходил, где бы я ни была, и всегда был разным.

Я, как в шприц, откачивалась в него — но чьей

Стала?

В ту первую встречу, в тот последний снег… Твёрдый рот, обрамлённый серой фигурой…

— Господин! У вас из кармана пальто выпал…

— Хвост? —

Перебил он тогда с насмешливым вызовом, сделался хмурым

И, отставив приглашающе локоть, пожаловался:

— Я замёрз…

 

 

***
 

Никак не переехать в допетроградский Петербург

Хожу по тем улицам, слушаю подлинный голос Блока

В шумах наросшего времени

И они даже расступаются, старая запись становится молодой плёнкой, потом и с неё сходит в воздух

По мере движения вглубь

века и города

Как по лестнице вглубь — перехожу — специально вижу

Только то, что есть в стихах

Скольжу глазами мимо современного и тем самым стираю

То чего быть не могло тогда

Что затесалось сейчас как фантик в книге

Стряхиваю новодел

 

И иногда даже удаётся учуять гуашь афиш

Увидеть цветы в дозакатанной почве

Не послышавшийся топот подков

Подвёрнутая нога попадает в ямб

Чисто петербургской речи

 

Музеи превращаются в квартиры тех кто в них жил

И сто́ит это точно ощутить

Как время вновь захочет

Претендовать на то что оно существует?

В ухмылке знака что поворот в переулок закрыт

Его вдруг революционным названием

 

Булыжник мостовой лежит на асфальте кубической точкой

Обломком времени

Говоря символистки, что не перейти в доПетроград

Но мелькнул силуэт и окно непременно жОлто

 

И может однажды.